3b. Глубокий сон

Глубокий сон

Пролог: выбираем лица

Длинный коридор. Ниши в стенах — не особенно частые, с нерегулярными промежутками между ними. Пол — полированный малахит или очень схожий с ним материал. Потолок... его просто нет. Смотреть вверх, в неопределённого цвета и изменчивой глубины марево, трудно. Нет, глаза не слезятся, и головокружения не возникает. Но зрение начинает довольно быстро протестовать, а рассудок — требовать чего-то более надёжного.

Никто из идущей по коридору тройки вверх не смотрит.

Впереди всех плавно движется невысокий человек: скорее молодой, чем в возрасте, скорее жилистый, чем мускулистый, скорее гибкий, чем сильный. Лицо его имеет восточные черты, но довольно неопределённые. И сглаженные. Не лицо, а мультипликационный образ. Слегка недорисованный, а потому лишённый настоящей индивидуальности. Чёрные блестящие волосы уложены волосок к волоску, простой синий халат до пола перетянут широким шёлковым поясом с танцующими змеями, кисти рук спрятаны в чёрные шёлковые перчатки.

Больше о первом из троих сказать нечего.

По левую руку от него (и самую малость отставая) идёт женщина. Волосы её — непокорное пламя, глаза — карие огни, душа — порыв бури над ледяными торосами, улыбка — путеводный свет, а шаг решителен, но притом аккуратен. Кроссовки, в которые она обута, шумят не больше, чем невидимые глазу мягкие туфли первого из идущих. Бледная кожа, черты лица и пропорции спортивной фигуры указывают на смешение кровей откуда-то с северо-запада. Ростом женщина превосходит обоих своих спутников на полголовы, а одета в серые джинсы и серую водолазку.

Позади первого из троих идёт мужчина, происходящий, как и первый, с Востока. Если сложить возраст двух его спутников, получится число, примерно равное его летам. Обуви на ногах нет. Одежда традиционна — свободные штаны и рубаха, приталенный халат, пояс — и выдержана в тёмных тонах. Шаги даже более плавны, чем у идущего первым, руки сцеплены за спиной. Первая ясно видимая седина серебрится в прядях у левого виска. По правой щеке змеится тонкая нить старого шрама. В чуть опущенных глазах — усталость, доходящая до равнодушия. В беседе третий из троих не принимает участия, по сторонам не смотрит.

А меж тем в нишах коридора есть на что посмотреть.

— Может, этот? — спрашивает женщина, приостанавливаясь и показывая влево. Там горой мышц высится обнажённый по пояс четырёхрукий гигант, вооружённый палицей, удавкой, трезубцем и серпом. Кожа у гиганта зеленовато-синяя, голова — безволосый шар, от глаз к затылку идут два ряда шиповидных рогов.

— Детство, — отмахивается молодой. — Облик перспективный, но толком не освоен. Зрелищно и неэффективно.

— Ну, а этот? — жест в противоположном направлении. Там скорчился на слишком высоком для него троне карлик с непропорционально крупной головой. Детали фигуры скрадывают складки плотного чёрного плаща, так что самое сильное впечатление во всём облике карлика производят глаза: белёсые, огромные, пронзительно блестящие, словно у сумасшедшего или пророка.

— Узкая специализация, — фыркает молодой. — Способности к мысленному контролю зашкаливают, но действуют только в слоях со специфическим пси-спектром.

— Хорошо, оставим психократа до лучших времён. А что скажешь насчёт этой... дамы?

Ирония в голосе. Ещё бы! "Дама" в нише сильно смахивает на задавшую вопрос. Такие же рыжие волосы, только более длинные и пышные. Такая же фигура, только... пофигуристее. Такая же гордая осанка. Такой же оттенок кожи. И даже лицо несёт печать неявного, но всё-таки угадываемого сходства. Картину довершают облегающий серебристый комбинезон, какое-то стрелковое оружие в кобуре на боку и шлем вроде мотоциклетного в приподнятой левой руке.

— Узкая специализация, — нимало не смутясь, повторяет первый из троих.

— Правда?

— Правда. Физподготовка — выше среднего, эрудиция в технических дисциплинах значительно выше среднего, взаимодействие с безличными системами обработки информации на уровне шесть плюс. Но это взаимодействие обеспечивают имплантаты и генетические модификации нервной системы, а индивидуальные паранормальные способности отсутствуют как класс.

— Почему?

— Пси-спектр в натив-мире близок к нулевому.

— А если попробовать перемещение в слой с богатым пси и ускоренную адаптацию?

— Анжи, это уже не смешно. Результат в лучшем случае сомнителен, кроме того, самая ускоренная адаптация потребует времени. Ради себя я бы постарался, но ради одного из обликов? И главное даже не это.

— Тогда что главное?

— В моей галерее наверняка найдётся облик, пригодный для задуманной миссии без дополнительных изменений. Надо лишь найти его.

— Или её.

— Или её.

Некоторое время трое двигались по коридору в молчании.

— Так. Эмо, а как насчёт этого?

Но первый из троих и сам уже рассматривает фигуру в нише.

На первый взгляд — ничего особо выдающегося. Довольно крепкое, но начинающее усыхать с годами тело под свободным балахоном, подпоясанным простой пеньковой верёвкой. Деревянные сандалии с толстыми подошвами. На голове — промасленный кожаный колпак, прикрывающий и плечи, какой бывалые путешественники одевают в дождливых краях. Окованный железом дорожный посох в правой руке.

И — магнетический взгляд, выразительный, волевой, мудрый. И — аура могущества, угадываемая даже в стылой неподвижности. Бродячий маг? Монах, также не чуждый необычных умений и редких дарований? Наставник боевых искусств?

— Почти, — ответил Эмо после долгой паузы. — Почти... но не совсем.

— Что же тебе не понравилось на этот раз?

— Много сходства с человеком.

— Но ведь это — аргин, не хомо!

— Верно. Однако большинство людей не уловят разницы ни с первого, ни со второго взгляда. Конечно, пока аргин не морфирует.

— Тогда выбирай сам. Я больше предлагать не буду.

И снова коридор с нишами в стенах. Бесшумный шаг, рассеянное внимание первого из троих, Эмо, острые взгляды по сторонам второй, Анжи. И усталое равнодушие третьего, так и оставшегося не названным.

— Вот, — сказал Эмо, внезапно останавливаясь.

Анжи скептически посмотрела на фигуру в нише.

Первое впечатление: большая кошка встала на задние ноги, обзавелась одеждой и даже оружием. Мохнатая, однако куда менее вытянутая, чем можно было ожидать, морда; чуткие усы-вибриссы, треугольные ушки на макушке, пронзительная зелень глаз с узкой щелью зрачка. Что до одежды, то она состоит из перекрещивающихся ремней, придерживающих что-то вроде короткой юбки, и длинного плаща чёрным мехом внутрь. Мощные задние лапы с выпущенными когтями готовы взметнуть хозяина над твердью в длинном и высоком прыжке, а на поясе ждёт своего часа пружинный самострел с несколькими обоймами.

— Что ж, у тарроу сходства с людьми немного. Но почему ты считаешь самым подходящим именно этот облик?

— Большие природные возможности плюс богатый арсенал уловок. И обширный опыт по части применения того и другого. В техногенном мире этот красавец смотрелся бы чуждо, а вот для задуманного — в самый раз.

Анжи прищурилась.

— А как у этого облика обстоят дела с пси и магией?

— Ничего поражающего воображение. Но вместе с тем и не начальный уровень. Особенно хороши модификации сенсорики, неплох потенциал кинезиса. Но до уровня искусства — или, если угодно, до уровня комплексных магических навыков — облику далековато.

— Ага.

— Не надо скепсиса! Я ещё не сказал о главном.

— А именно?

— Свободная манипуляция Слоистым Сном. Вход и выход, перемещение, модификация, даже создание замкнутых структур. Или тебе нужно испытание в материальных мирах?

— Вот как? В твоём понимании умение манипулировать С-Сном не является магией?

— Спор о терминах мы можем провести в иное время. Я предлагаю тарроу. Согласна?

— Я — да. Но моё согласие не так важно, как...

Анжи и Эмо дружно оглянулись.

— Учитель? — с толикой нерешительности спросил Эмо.

Третий из трёх поднял взгляд. Посмотрел на Эмо, потом на Анжи, потом на тарроу, запертого в нише. Взгляд его потяжелел и одновременно отдалился. Тайные механизмы, управляющие пространством вне пространств, где располагался коридор, пришли в движение. Один поворот незримых шестерён, и...

И вот уже в нише стоит мужчина в традиционной для Востока одежде тёмных тонов; руки его сцеплены за спиной, в прядях у левого виска серебрится седина, по правой щеке змеится тонкая нить старого шрама. В чуть опущенных глазах — усталость, доходящая до равнодушия.

А в коридоре без потолка, пол которого живо напоминает о шелковистости полированного малахита, стоит тарроу. Стоит и словно вслушивается в себя, машинально втягивая и выпуская когти всех четырёх лап. Впрочем, устройство верхней пары таково, что их можно без большой натяжки называть руками.

— Учитель? — повторяет Эмо. И добавляет, — Ирр Хаусси?

Кивок. Топорщатся вибриссы, приоткрывшаяся пасть заставляет вспомнить об улыбке. Не человеческой улыбке... ну и что?

Для Анжи и Эмо куда важнее, что равнодушия в кошачьих глазах не видно. Это значит, что одна из двух целей визита в Костюмерную — возвращение мастеру Кэндзабуро внутреннего огня — уже благополучно достигнута.

"Спасибо", — говорит тарроу мысленно. "Это обещает быть интересным".

Вход

Никогда не думала, что меня могут похитить. Да ещё столь оригинальным способом.

Осмотревшись, я не обнаружила ничего опасного. И никого опасного — тоже. Конечно, всегда остаётся вероятность того, что во-он за теми кустами скрывается стая голодных волков, а те кочки служат прикрытием для выкопанных в земле схронов, где затаился отряд разбойников. Но вообще-то окружающая обстановка полностью повторяла обычный смешанный лес на грани лета и подступающей осени. Если здесь и были какие-то сюрпризы, то не на виду.

Поправка: это было бы обычным лесом, если бы я находилась здесь физически. Но и я сама, и лес, и тот неизвестный, который затащил меня сюда, — все мы пребывали в сновидении. Подробном, тщательно проработанном, без малейшего следа расплывчатой изменчивости, свойственной обычным снам.

Но именно в сновидении.

Кстати, сам похититель мог пребывать и вне сплетённого им сна. Вот только тогда это должен быть маг такого уровня, что мне можно сразу сдаваться и плыть по течению.

А сдаваться я не собиралась. Я собиралась барахтаться.

Вопрос первый: кто меня похитил?

Вопрос второй: зачем ему (или ей, или им) это надо?

Вопрос третий: почему именно я, Эйрас сур Тральгим? Пусть моя специализация с управляемыми сновидениями не связана, но я, как-никак, тоже маг. И даже не совсем беспомощный в сфере духа. А играть в такие игры с магами опасно...

Размышления мои прервал панический вопль. Кто-то совсем недалеко от меня, взывая о помощи, кричал на высокой ноте. Проще говоря, визжал. А ещё пара голосов, намного ниже и грубее, но всё равно хорошо слышимых, похохатывали, обсуждая что-то явно неприятное.

Ага, ага, иронически сказала я себе. Так тебе и дадут поразмыслить над по-настоящему серьёзными вопросами. Вот тебе стимул, какова будет реакция?

Несмотря на иронию и здравый скепсис по поводу криков, я всё равно кинулась на голоса. Ну, может, самую малость промедлив. Конечно, это только сон... но сон этот кем-то задуман и воплощён, а потому хотя бы в начале игры надо ловиться на самые примитивные приманки. Иначе неведомый кукловод, чего доброго, начнёт принимать меня всерьёз.

Так, а вот и мизансцена. Миловидная девица, пара разбойного вида субъектов с нечищеными ножами в руках. Тема: невинность или жизнь. Ничего оригинального. Слегка скучая, я вышла из-за ствола, за которым оценивала обстановку, и направилась к троице действующих лиц.

— Гля, ещё одна дырка! — изрёк тот субъект мужеска пола, что повыше и поволосатее. Его более старый и уже почти облысевший компаньон поддержал высказывание энергичной фразой, воспроизвести которую в приличном обществе было бы вообще невозможно. Как невозможно и усомниться в намерениях этой пары, достаточно ясных безо всяких слов.

Дурни. Или это не статисты непроходимо глупы, а режиссёр? На месте этих двоих я бы насторожилась, кто бы ни вышел к ним из леса. Вот девица, которую удерживает Лысый, вовсе не радуется спасению — напротив, смотрит на меня так, словно я ещё опаснее бандитов (кстати, так оно и есть). Но она это понимает, а вот бандиты — те даже не чувствуют...

Протянутую к моей причёске лапу Волосатого я сломала быстро. Захват, поворот, упор и рывок. Дело сделано. Пока Волосатый, присев и шипя сквозь зубы что-то матерное, баюкал здоровой рукой резко заболевшую, я подхватила с ковра палой листвы оброненный им нож и быстрым движением перерезала ему глотку.

Минус один, один остался.

Лысый, видя новый поворот дела, отпустил девицу. Но не драпанул что есть сил, а попёр ко мне. Дважды дурак. Воздух перед собой он расписывал неплохо, реакцию для своих лет выказывал не самую плохую. Но помимо лысины он нажил ещё и заметное брюшко, что ограничивало его подвижность. А на ноже в моей руке алела свежая кровь. Фатальное сочетание... для излишне деволюбивых Лысых. Два коротких слова, вышептанных над лезвием, небрежный замах, бросок. Лысый завыл и опрокинулся. У него была веская причина так себя вести: нож по самую рукоять вошёл в его мягкое брюхо.

Минус один, не осталось никого.

Поправка: остались спасённая девица, продолжающий выть Лысый... ну и, разумеется, я.

Сделав несколько быстрых шагов, я присела около смертельно раненого. На миг положила пальцы левой руки на его висок. Лысый затих, неожиданно для себя ощутив, что ничего уже не ощущает — и, прежде всего, не ощущает боли. Маскируя сделанное, я коротко замахнулась и разбила ребром правой ладони его горло. Девица ахнула. Лысый дёрнулся напоследок и начал остывать.

Я выпрямилась и повернулась к девице.

— Ты что, жалеешь их?

— Нет, — сказала она. — Я боюсь тебя.

Что ж, самый лучший ответ — честный. Я же, как говорится, дала повод. Даже два... а если девица достаточно наблюдательна и заметила мои магические действия, то все три.

— Как мне тебя называть?

— Салли.

— Ну а меня зови — Игла. Что ты делаешь в лесу одна?

Обыденная фраза словно прорвала плотину. Испуг не помешал Салли за несколько минут вывалить на меня кучу подробностей своего житья-бытья. Начиная от количества родственников с их краткими родословными и заканчивая собственно ответом на заданный вопрос. Выбалтывая положенное по роли, Салли успокаивалась. Причём быстрее, чем это возможно естественным путём, потому что я и здесь не упустила своего.

— Значит, на постоялый двор с поручением? — переспросила я, когда смогла вставить свою реплику в потоки болтовни. — И ты знаешь, где он находится?

— Ага, — для подтверждения девица махнула рукой на северо-восток.

Не знаю, появилась ведущая в указанную сторону тропка после жеста Салли или раньше я просто не замечала этой детали пейзажа. И то, и другое вполне вероятно. Учитывая природу окружающей реальности, я бы поставила на появление. Правда, тропа была едва заметна и почти нехожена, тогда как я — не следопыт со стажем, а потомственная горожанка. Может быть, я действительно прозевала тропу.

На практике что так, что этак, разницы ровно никакой.

— С твоего разрешения, Салли, я провожу тебя до постоялого двора.

Возражений не последовало. Я забрала у спасённой девицы достаточно страха, чтобы моё присутствие перестало вызывать у неё нервную дрожь.

На протяжении следующего получаса не происходило ничего, заслуживающего внимания. Салли продолжала трещать, как сорока, и мешала мне думать, но я не останавливала её. Пусть. Трескотня ничуть не препятствовала мне оценивать плоть сновидения при помощи всех доступных чувств. К тому времени, когда из-за изгиба тропы показался частокол постоялого двора, я уже была вполне уверена в том, что сновидение сплёл мастер. Или же некто, способный сойти за мастера в глазах дилетанта (например, моих). Всё предельно достоверно, начиная с оттенков лазури сквозь зелень листвы и заканчивая букетом лесных запахов. Собственно, сон отличался от привычной реальности только тем, что здесь была недоступна сила стихий.

Что ж, вполне естественно. Во сне нет ничего вещественного, так откуда взяться энергии, содержащейся в материальных формах и круговороте их превращений?

К счастью, я — не стихийный маг. У меня иная специализация.

Но знает ли об этом мой похититель?

Хозяин постоялого двора, как я уже знала из болтовни Салли, звался дядюшкой Мэнни. Да если бы Салли и забыла о нём упомянуть, я бы всё равно узнала его имя, потому что именно с воплем "дядюшка Мэнни!" спасённая девица, резко перед тем ускорившись, повисла на могучей шее хозяина. Подхватив племянницу, дядюшка смерил меня пронзительным взглядом.

— Ты кто такая будешь? — поинтересовался он.

Что-то в его тоне было такое, что Салли резко сдулась, слезла с его шеи и бочком-бочком шмыгнула за порог.

— Можешь называть меня Игла, Мэнни. А буду я та, кто спас твою родственницу от ласк парочки неприятного вида парней.

— Ага. И спасение это, значит, пойдёт авансом за постой?

— Почему нет? Не самая скверная валюта.

Смоляные брови дядюшки чуть сдвинулись.

— Угу, угу, — буркнул он. — Эй, Бак! Присмотри за новой гостьей.

По виду и повадкам Бак был вышибалой. Причём не из тех, кто имеет внушительные размеры, может осушить две кружки пива подряд и уволочь на второй этаж две девицы зараз, по одной на каждое плечо. Нет, Бак был вышибалой из тех, которые действительно могут вышибить не только дно бочки с вином. Поглядев на этого жилистого типа, на его плавные движения и мозолистые кулаки, я немедленно заподозрила, что дядюшка Мэнни промышляет контрабандой или чем-то типа того. Иначе держать такого спеца в вышибалах просто смысла нет: накладно.

Впрочем, очень может быть, что такой спец нужен здесь по сценарию.

А я и не возражала. Сценарий, так сценарий. Пока этот конкретный спец не пытается куда-либо вышибить меня, я его не трону.

Спустя несколько минут я сидела за столом, ела и пила. Присмиревшая Салли принесла мне достаточно закуски и выпивки, чтобы я не чувствовала себя обделённой вниманием. Но налегала больше всё-таки на еду. Что с того, что еда не материальна? Главное, она вкусна, и этого уже достаточно, чтобы получить удовольствие. Да и как способ убить время перекус вполне сгодится.

Через час я уже так не думала. Пауза затянулась. То ли незримый сценарист позабыл обо мне, то ли для пущего правдоподобия решил делать "как в жизни" буквально всё, вплоть до скучных пауз между действиями.

Ну и ладно. Потерпим.

Стоило принять это эпохальное решение, как в пустой зал, где мы с Баком играли в гляделки, вошёл дядюшка Мэнни.

— Так, дорогуша, — сказал он, присаживаясь на дальний конец соседнего стола. — Поговорим серьёзно. Ты кто такая?

— Я — Игла.

— Добрая вывеска. Какая-нибудь Булочка или, там, Лили не сумеет в одиночку завалить двух здоровых мужиков из банды Перчёного.

Бак незамедлительно напрягся. Физиономия-то у него стала совсем скучной, но я заметила, как он выдохнул и подобрался. Спец есть спец... а я тоже спец, в каком-то смысле.

— Не сказала бы, чтобы у меня с этими "мужиками" возникло много сложностей, — заметила я. — Вон, Бак твой один опаснее, чем та пара.

— Может быть. Повторю вопрос: кто ты?

— А сам ты как думаешь, дядюшка?

— Отвечать вопросом на вопрос нехорошо.

— Тогда отвечу проще: не твоя забота, кто я и что я. И что теперь, дядюшка?

— А теперь выметайся, племянница. Мне тут туман не нужен. Или играй, или выметайся.

— Хорошо, выметаюсь. Спасибо за стол да за ласку, Мэнни.

Я встала, коротко кивнула и двинулась к выходу.

Угрозу я не увидела и не услышала. Просто почувствовала. И резко пригнулась. Свистнув, брошенный Баком нож пролетел над моим левым ухом, перевернулся в воздухе и, шлёпнув о косяк, с коротким лязгом упал на пороге. Проходя мимо, я нагнулась и подобрала нож. Неплохое оружие, что тут скажешь: синеватая сталь, полуторная заточка, лёгкая ореховая рукоять. Можно метать, что только что продемонстрировал Бак, а можно держать в руке. Хоть прямым хватом, хоть обратным. И ещё отлично входит в потайные ножны на поясе, словно те шились именно под него. Один минус: для моей ладони рукоять чуть великовата, но притерпеться к этому можно.

Более сюрпризов со стороны дядюшки и его спеца не последовало. Видно, решили не связываться... и правильно сделали. Может, в честной драке на ножах Бак меня одолел бы, потому что мне привычнее меч. А может, и нет. Может, Мэнни хотел бы от меня избавиться. Даже наверняка хотел бы. Но рисковать в столь сомнительной ситуации ему не улыбалось.

На том мы и разошлись.

...и ведь что интересно. Сон, конечно, есть сон, правдоподобие для него не обязательно. Но этот, где я нахожусь, явно сделан с прицелом на достоверность. При этом в лесу около населённых земель преспокойно промышляет банда разбойников, а владелец постоялого двора получает дополнительный, а то и основной доход не то от контрабанды, не то от чего-то похуже. Спрашивается, куда смотрит высший этой земли?

Похоже, я подпадаю под власть стереотипов. Это на моей родине высшее дворянство, воспринимающее землю и людей как продолжение себя в самом буквальном смысле, не позволит разбойникам за просто так убивать своих подданных, магистратским чиновникам — грабить просителей, купцам — обманывать сверх дозволенного законом о торговых прибылях... ну, и так далее. Любой непорядок, любое серьёзное нарушение закона, даже любое недовольство высшие ощущают не хуже, чем собственную головную боль. И, разумеется, стремятся как можно быстрее от этой боли избавиться. Убийство, грабёж и обман — всё это я видела преимущественно во время стажировки, на землях Союза, где высшее дворянство стараниями Орфуса было уничтожено под корень. Но кто сказал, что высшие, власть которых освящена традицией, кровью и древнейшей человеческой магией, должны править во всех мирах, включая миры сна? Только потому, что их власть наиболее естественна ДЛЯ МЕНЯ?

Не смешно.

Следует почаще напоминать себе: то, что я воспринимаю как правило, может быть для других — и, в частности, в этом сне — исключением...

Постоялый двор высился на перекрестье трёх дорог (и как минимум одной тропинки, как я выяснила на собственном опыте). Ведущий на северо-запад тракт раздваивался. Более наезженное ответвление уходило на юг, другое — на восток-северо-восток. В пыли перекрёстка я грубо начертила кончиком ножа искажённую трёхлучевую звезду. Потом закрыла глаза, держа всё тот же нож за кончик рукояти, и вызвала перед мысленным оком Знак Смерти, похожий на лилово мерцающее сухое дерево. Когда мерцание Знака стало достаточно сильным, а сам Знак достиг полной чёткости, я разжала пальцы. Посмотрела на результат. Нож вонзился в самый длинный из лучей, тот, что смотрел на северо-запад.

Значит, нам туда дорога... мне и трофейному оружию.

День клонился к вечеру. Солнце изредка не больно кололо мне глаза сквозь густую сеть ветвей. Распаренно красное, утомлённое долгим минувшим днём, оно страстно хотело как можно быстрее закатиться. А окоём шутил с ним свои несмешные шутки, то приближаясь горбом пологого холма, то отдаляясь выемкой распадка. От этих игр усталое солнце краснело ещё сильнее, но сил ускориться уже не имело.

Дорога вильнула. Впереди показались городские ворота, вальяжно закрывающиеся на ночь. Вальяжно — да, но не столь медленно, чтобы я успела до них добежать за оставшиеся полминуты. А со спины послышался быстро приближающийся стук копыт.

Новая задачка. И многое зависит от того, кто там скачет.

Я обернулась.

Ага. Вот, стало быть, и рыцарь на белом коне пожаловал. Оригинальность где? Где оригинальность? Между прочим, я тебя спрашиваю, мессир режиссёр!

Молчит мессир. Видимо, ответить нечего.

Нет, кроме шуток! Конь-то действительно белый. Породистый, мощногрудый, несущий своего всадника с тяжеловесным изяществом. Иначе как тяжеловесным оно быть не может, ибо на всаднике красуется полный комплект пластинчатых доспехов. А это, даже если вздетая броня не турнирная и не боевая, а парадная, верных две трети пуда добавочного веса. Плюс оружие: меч, булава, копьё, — ещё столько же.

Когда рыцарь подскакал поближе, я заметила на его броне выправленные кузнецом следы многочисленных ударов и изменила первую оценку. Броня боевая, а конь, выходит, ещё лучше, чем казался издали. Но вот моё мнение о его всаднике изрядно упало. Не люблю тех, кто без нужды мучает животных.

Кстати, в поводу такой же обманчиво неспешной рысью шла, вытягивая шею, вьючная кобыла, преизрядно нагруженная. Неизбежный вывод: рыцарь наш либо состоятелен, либо недавно выиграл поединок на традиционных условиях (то бишь с выворачиванием карманов проигравшего). Непонятно только, зачем ему мучить себя и коня бронёй... и куда подевались его спутники. Уж одного-то оруженосца должен иметь даже самый захудалый рыцарь. Иначе кто после очередной попойки дотащит его до постели, а потом снимет с господина сапоги?

А вообще-то я, кажется, вновь незаметно для себя подпадаю под власть стереотипов. Пора бы запомнить, что этот сон может очень серьёзно отличаться от привычной реальности. Положим, на Больших Равнинах эпоха тяжеловооружённого рыцарства началась и закончилась больше тысячи лет назад. Началась, потому что была изобретена магическая блокада Сарреша, а закончилась, потому что появилось сразу несколько классов боевых заклятий, эту блокаду обходящих. И осталось от рыцарства сословие всадников (кое-где) да ещё сообщество вольных охотников. Плюс слава задавак, выпивох и... э-э... куртуазных кавалеров. Но здесь-то, во сне, всё может быть совсем иным. Здесь, например, может просто отсутствовать магия, способная поразить бронированного рыцаря прежде, чем он доскачет до мага.

Да что рассуждать, если ЗДЕСЬ магия может отсутствовать ВООБЩЕ!

Около меня рыцарь притормозил. Снял шлем, тряхнул слипшимися от пота светлыми волосами. Лицо у него оказалось правильное, как с картинки, но в меру суровое. Изрядно напоминающее (ну, режиссёр! глевию тебе остриём в задний проход на полную длину!) физиономию одного вольного охотника по прозвищу Клин. Сменить масть на более тёмную, сделать черты подвижнее, а общее выражение поумнее, и...

— Добрая девица, это поселение впереди не градом ли Харроу именуется?

Во мне вновь проснулось язвительное раздражение.

"Добрый фер, а вы разве не знаете, куда столь целеустремлённо скачете?"

"Добрый фер, вы не могли бы придумать для знакомства более тонкий предлог?"

"Добрый фер, до ворот осталось шагов двести. Стража охотно разъяснит вам, куда вы попали, а за отдельную плату даже прояснит туманные вопросы вашей родословной".

Ладно, хватит изощряться в изобретении ответных реплик. Добрый фер ждёт чего-нибудь такого, что не стыдно произнести по его адресу вслух... и не слишком обидно выслушать.

— Я здесь впервые, поэтому не знаю названия... сего града.

На лице рыцаря отразилось лёгкое, немного детское удивление.

— Как же вы здесь оказались?

Краткость — наложница ясности.

— Вышла из лесу. С хозяином постоялого двора не сошлась в цене. На перекрёстке выбрала самую широкую дорогу. И вот я здесь.

— Но что вы делали в лесу?

— В этой местности люди боятся банды Перчёного. Двое из этой банды там, в лесу...

— Ни слова более! Добрая де... — всадник споткнулся и поправился, — женщина, я не разбойник и не грабитель с большой дороги. Я — Эрсай фер Уллахис, и честью своего рода клянусь помочь вам в разрешении ваших затруднений. Я помогу вам, как помог бы родной брат. Прошу, садитесь в седло Колючки. И не отказывайтесь! Самое малое, что я могу сделать, это устроить вас на ночлег в стенах славного Харроу.

Архаичная речь, та самая утрированная куртуазность — в положительном смысле. Всё это было бы поистине смешно, если бы господин Уллахис был хоть на волос менее искренен. Одно только настораживало меня: с какой радости сей милейший рыцарь носит имя, являющееся анаграммой моего собственного? Если это намёк, то на что? А если ключ, то к чему?

Ладно, едем дальше.

Эрсай фер Уллахис произвёл на стражу достаточно яркое впечатление, чтобы нас пропустили внутрь без звука. Яркое впечатление создал в основном не глядя брошенный золотой. Да, добрый фер действительно богат. Но тогда снова, и с удвоенной настойчивостью, должен прозвучать вопрос: где его свита?

Должен? Должен. Спрошу-ка тогда доблестного вслух: что он ответит?

— О, история эта коротка и печальна, — охотно откликнулся фер Уллахис. — Два оруженосца было у меня, когда вновь после долгого перерыва уезжал я из дома для исполнения своего долга. Но первый из моих оруженосцев, Грикс, неудачно упал с лошади, разучивая новый удар копьём, который я перед тем показал ему. При падении он, к счастью, остался жив, но сломал ногу. Пришлось оставить его выздоравливать, ибо в местности, где случилось сие, не нашлось достаточно сведущего мага-целителя. — "Ага. Значит, магия ЗДЕСЬ есть". — Второй же из моих оруженосцев, невзирая на мой строгий запрет, проник следом за мною в логово дочери Найсты. Тварь одурманила его, заставив биться на своей стороне. Я, конечно, одолел обоих, но сердце моё обливалось кровью, когда вынужден был я сразить юношу, которого сам выбрал среди многих достойных и в котором видел свою смену. Увы! Не дочь Найсты, это слепое орудие Мрака, но два греха, зависть и гордыня, поразили душу юного Вазила вернее и страшнее самого чёрного колдовства.

Рыцарь пригорюнился и замолчал.

Значит, наш добрый фер — ещё и борец со слепыми орудиями Мрака? Запомним.

В качестве места для ночлега был избран (разумеется, не мной) постоялый двор с вывеской у входа, изображающей покрашенную жёлтым птицу. Только знакомый с условностями геральдических символов смог бы уверенно опознать в этой птице петуха, а не орла или, к примеру, павлина. Рядом для грамотных висела поясняющая надпись: "Zlatyi Kochet", вызвавшая у меня секундное обалдение. Ибо я немедленно усомнилась в том, что надпись эта гармонирует с прочим антуражем сновидения. Может быть, эта вывеска, как и имя Эрсай, ещё один знак персонально для меня?

Если даже это так, всё равно смысла подавать мне такие знаки я в упор не вижу. Какая польза от сообщения, суть которого адресату не ясна? Сбить с толку?

Для этого годятся и средства попроще...

Пока меня одолевали подобные мысли, доблестный рыцарь сделал в трактирном зале объявление следующего содержания:

— Слушайте, добрые люди града Харроу и окрестностей! Имя моё — Эрсай фер Уллахис, и я являюсь посвящённым рыцарем, воителем Света на королевской службе. Неделю или, при необходимости, более буду я гостить в вашем славном граде, и всю неделю любой, желающий, чтобы зло было повержено, а справедливость восторжествовала, может обратиться ко мне за поддержкой и помощью. За дела, угодные богам Глубоких Небес и моему королю, я не беру платы; об остальном готов договориться с просителем ко взаимному согласию. Света и радости!

Рыцарь сел обратно на свой стул, а внимавшая его краткой речи аудитория одобрительно загудела. Впрочем, жалобщиков на творящееся зло и чинимую несправедливость в пределах видимости не возникло. То ли их отпугнула фраза насчёт взаимно согласуемой платы, то ли даже самые глупые и богатые сообразили: уставший с дороги воитель Света может выслушать жалобу перед сном и на голодный желудок, но сделает это крайне неохотно.

(Позже я узнала, чем было вызвано общее одобрение зала. Иные воители Света, приехав в такой вот град, не говорили ни слова о делах, угодных богам и королю. Проще сказать, вымогали плату даже за исполнение своих прямых обязанностей. Так как Эрсай фер Уллахис не последовал новым недобрым веяниям, народ немедля признал его настоящим воителем Света — если не совсем таким же, как его легендарные предшественники, то похожим на них хотя бы в малом).

Я, наевшаяся впрок за счёт щедрот дядюшки Мэнни, только приличия ради ковырялась в своей тарелке. Уписывавший кушанья за обе щеки, добрый фер то и дело косился на меня и всякий раз жалостливо вздыхал. "Бедняжка!" — без труда читалось в его взгляде. "Сколько же ей довелось испытать!" Признаюсь, меня эти взгляды разом и смешили, и задевали, и заставляли чувствовать неловкость. И ещё — глубоко внутри, в том уголке души, где у каждого человека спит истосковавшийся по заботе ребёнок, — мне была приятна такая вот молчаливая забота.

Конечно, я распрекрасно могу позаботиться о себе сама. Ну и что? Своему внутреннему ребёнку этого всё равно не объяснишь, хоть лопни по всем наличным швам...

Потом был небольшой цирк: доблестный рыцарь пытался объяснить хозяину, что я вообще-то не служанка и не содержанка при означенном рыцаре, а просто... ну, недавняя знакомая в затруднительных обстоятельствах. Но он, Эрсай, оплатит ей отдельную комнату рядом со своей. И настоятельно — настоятельно, ты понимаешь, морда? — рекомендует относиться к этой женщине с таким же почтением, как если бы она была единокровной сестрой доблестного рыцаря.

Толстяк-хозяин кивал с такой скептической физиономией, что даже добрый фер чувствовал неладное и тихо стервенел.

— Позвольте, я сама объяснюсь с уважаемым владельцем сего заведения, — не выдержала я наконец. Рыцарь кивнул и повернулся к нам спиной, раздражённо скрестив руки на груди. Я поманила толстяка пальцем: нагнись поближе, собираюсь пооткровенничать.

Тот неохотно повиновался.

— Ты хочешь огрести много неприятностей? — шепнула я.

— Нет.

— Тогда не зли доброго фера Уллахиса. Поверь, ты не захочешь увидеть, как он превращается в злого фера, вступающегося за честь женщины.

— За твою, что ли?

Я задумчиво подкинула тишком извлечённый из ножен трофейный нож. Поймала. Заставила потанцевать меж пальцев. Глаза толстяка, наблюдающего за этими манипуляциями, стали похожи на две монеты.

— Странная штука — честь, — прошептала я тише прежнего. — Я знаю, что могу вскрыть твоё горло от уха до уха быстрее, чем ты успеешь моргнуть. И ты это знаешь. Но наш добрый фер понятия об этом не имеет. Для него я всего лишь слабая женщина, претерпевшая от банды Перчёного. И он будет защищать мою честь. А я буду прикрывать его спину, ибо такова воля... некой высокопоставленной персоны. — И вдогон, шёпотом погромче. — Так тебе ясно, что я имею в виду?

— А... ага. Ясно, госпожа!

— Тогда свободен.

Разумеется, хозяин понял меня совсем не так, как следовало, а точь-в-точь так, как это было мне выгодно. Недомолвки — удобнейшая штука.

И ведь обошлось без вранья. Я в этом сновидении — персона не из рядовых, не так ли?

Трасса

Спасть во сне я, в общем, не собиралась. И усталой себя не чувствовала. Но как-то незаметно уснула и увидела сон, как будто я иду по дороге, а впереди высится суровый замок. Никаких красот, никакой показухи: толстые стены из местного камня, плоть от плоти этих гор, узкий прищур бойниц, пузатые башни, способные выдержать обстрел из катапульт. Замок оседлал перевал, и я шла к нему, потому что знала, что за перевалом меня ожидает нечто очень ценное. Не в смысле груд золота и алмазов-рубинов-сапфиров, а в смысле вод мудрости и родников магической силы. Да, покинуть равнины и попасть в заветную долину было бы соблазнительно...

— Кто идёт? — окликнули меня. Ответ родился сам:

— Соискатель Игла.

— Происхождение?

— Урождённый маг из города Тральгима, что в королевстве Острас мира Больших Равнин.

— Основные специальности?

— Некромантия, магия земли, магия духа.

Ворота распахнулись бесшумно, как это бывает лишь во сне.

Под внимательными глазами немногочисленной, но, сразу чувствовалось, крайне опасной стражи я прошла в главный зал замка. А там уже играли в гляделки другие... соискатели?

Посмотрев влево, я наткнулась на увешанную ожерельями, пёстро раскрашенную персону. От татуировок и нанесённых на кожу узоров рябило в глазах. Дело усугублялось тем, что большинство этих узоров беспрестанно переползали с места на место и даже дрались. Тот, на ком красовались эти живые картинки, и сам вёл себя весьма беспокойно: пританцовывал, постукивал концом резного посоха об пол, потряхивал зажатым в руке твёрдым мешочком. Мешочек погромыхивал, издавали немузыкальные звуки соприкасающиеся ожерелья, колыхались прикреплённые к маске перья. Да-а... хоть я и назвала на входе одной из своих специальностей магию духа, но до этого, татуированного, мне в этой области расти и расти. Хотя избранный им путь мне не слишком нравится. Слишком похоже на выбор Орфуса и других личей.

Бросив взгляд вправо, я обнаружила, что меня пристально изучает костистый старик. Роскошный халат до пола, переливающийся, как шёлк — но шёлк с вплетёнными в ткань тончайшими нитями серебра. Борода ниже пояса, почему-то чёрная, а не седая, как остальная шевелюра; пронзительно-зелёные нечеловеческие глаза с овальными зрачками, изрезанное немногочисленными, но очень глубокими морщинами смуглое лицо. Пальцы, унизанные драгоценными перстнями, бережно сжимают простенькую масляную лампу. Вернее, то, что лишь выглядит как медная лампа. Ибо если сам старик похож скорее на огненного духа, принявшего облик вроде человеческого, то вещица эта в его руке, если глянуть иным зрением — чистый первородный огонь.

Ничего себе соискатель. Не хотела бы я с таким подраться...

В зале кроме меня, татуированного и старика с лампой находились ещё многие. Но толком разглядеть других своих — коллег? конкурентов? в общем, присутствующих — я не успела. Время для игры в гляделки истекло, потому что в дальнем конце зала на возвышение поднялся хозяин замка. Или, пожалуй, вообще всего этого пространства. С виду он походил на помесь большой кошки и человека с явным преобладанием кошачьей составляющей.

"Соискатели!" — раскатилась по залу упругой волной мысль Хозяина. "Каждый из вас совершил деяние, оставившее заметный след в сферах Знания. Каждый шагнул за пределы возможного, обошёл, изменил или просто сломал законы своего мира. Это условие, достаточно явно показывающее, что в пределах одного мира, одного пространства, одного Закона вам тесно. И призом, который я вручу достойнейшим, станут ключи к иным мирам".

По воле Хозяина за его спиной распахнулось окно, и в этом окне некоторое время сменяли друг друга картины: странные, непонятные, притягательные, пугающие. Уродство и красота, чужеродность и духовная близость, яркое и тусклое, чёрное и белое, синее и алое. Разное. Дивное.

Не картинки, не видения, а срезы реальностей.

Иные миры. О да.

"На пути к этому замку вас ожидали испытания. Не каждый догадался, что его испытывают. Но даже из догадавшихся не все выдержали предварительный отбор, не все попали сюда. Вы — выдержали. Вы — здесь. И коль скоро не своей волей попали вы сюда, как возмещение за совершившееся и малая награда даруется вам право явиться сюда снова. Если в ваших родных мирах отчаянно нужны вам будут помощь и совет, если собственных сил и умений не хватит, чтобы преодолеть преграды на пути, — вспомните об этом замке. И ложитесь спать, удерживая в сознании мысль о нём. Может быть, не я сам, но кто-то из моих соратников и единомышленников встретит вас, выслушает и поможет — не во сне, наяву".

Испытания? Хм. А предприятие-то масштабнее, чем мне думалось. Значит, мессир режиссёр моих сновидений — это ты, Котище Безымянный? Будем знакомы.

А вот право явиться сюда за помощью — мелочь, определённо, приятная. Не скупердяйничаете, значит? Одобряю.

"Хотя малая награда уже у вас, помните, что впереди ждёт большая. И ещё помните, застигнутые дальнейшими испытаниями, что не все препоны на пути можно и нужно одолевать силой. Пусть продолжится поиск!"

Возник ветер. Он с неодолимой силой обрушился на меня, подхватил, вынес из замка Котища Безымянного, а затем на удивление аккуратно опустил в более привычный сон.

А если без красивостей, я очнулась на кровати, стоящей в одной из комнат "Золотого петуха". С чётким, нимало не сонным сознанием и ясной памятью о только что пережитом.

Да-а... чем дальше в лес, тем больше бурелома. Закономерный вопрос: сколько в происходящем достоверности и что из всего мной увиденного — просто декорации, красивые финтифлюшки да кривые зеркала? Поразмыслив, я пришла к выводу, что достоверным можно считать не так уж много. Собственно, почти ничего. Только то, что некий маг затащил меня в сложно устроенный сон (вроде бы для испытания, а на деле — то ли так, то ли совсем не так). И что у этого мага богатый опыт по части разных необычных вещей. Рядовое воображение (например, моё) вряд ли способно породить достоверный образ вроде татуированного мастера магии духа.

А если тот татуированный — настоящий? И огненный старик, и замок Котища, и даже кое-кто из персонажей этого слоя сна? Если тот, кто всё затеял, способен затягивать в свои сети магов, то проделывать тот же фокус с обычными людьми ему вообще ничто не мешает...

Кстати, если слова насчёт иных миров — не полная куколка на нитке, то не лежит ли путь к ним где-то здесь? В смысле, во снах?

Какой интересный вопрос...

Вот так, лёжа и размышляя, я опять незаметно заснула и увидела сон, как будто я стою, почти совсем раздетая. При этом я привязана за запястья и лодыжки к деревянному щиту в позе звезды, а Котище Безымянный веселит почтеннейшую публику, поигрывая ножами. Примерно так, как давеча я сама поигрывала ножом перед лицом толстяка-хозяина.

— Видите, господа и дамы? — надрывается Котище. — Ручки у меня почти совсем как у людей! Вот как я могу! И вот как я могу! И ещё — оп!

Нож блестящей рыбкой вырывается из его руки и вонзается в щит. Рядом с моей шеей, прошу заметить. Почтеннейшая публика послушно охает.

— Здорово, не правда ли? Все смотрите наше шоу!

Ещё один бросок. Между ног, точнёхонько. Край прозрачной юбчонки прихватил, гад.

— А теперь на бис!

Ножи летят один за другим. Какой впритирку, так что публика издаёт разные звуки, какой — на приличном расстоянии от мишени. То есть от меня. Стук, стук, стук, стук...

Кончились ножи.

— Надоело! — визжит Котище. — Сколько можно промахиваться!

Сорвав с пояса странноватое устройство вроде мини-арбалета, он начинает стрелять. Снаряды из его оружия, короткие заточенные стрелки, вонзаются в меня.

Течёт кровь. Вспыхивают и всё сильнее жгут болью отравленные наконечники.

Публика довольно рычит.

— Сон! Вот тебе сон! Получай! Как тебе трёхмерность? А набор ощущений? А режиссура?

С последним вопросом Котище всаживает мне последние стрелки в глаза, и я, проснувшись, вскакиваю с беззвучным воплем.

За окном дымится утро.

Тьфу!

Пора вставать, и это меня, говоря откровенно, радует.

Выйдя во двор, я обнаружила, что фер Уллахис тоже пташка ранняя. Доблестный занимался ничем иным, как воинскими упражнениями. Прямо в доспехах, словно даже спал в них. И должна признать, что двигался он, несмотря на такое отягощение, весьма споро. Отрабатывая действия против нескольких противников, фер крутился волчком, приседал, уклонялся — всё так выразительно, что я с минимальным усилием могла вообразить двух копейщиков и одного щитоносца с клевцом (самое то для разделки бронированной дичины вроде рыцаря).

Тычок клевца. Парирование с контратакой — не слишком энергичной, потому что всё равно закроется щитом, супостат. А копейщики с тыла уже тыкают своим длинномерным оружием, грамотно распределяя сектора атаки: один в корпус, другой в ноги.

Тщётно. Добрый фер успевает переменить стойку, уходя от удара в ноги, и отпарировать удар в корпус...

Успевает?!

Да. Очень ловок и быстр с мечом добрый фер. Я, кажется, могу быть чуть быстрее — но именно чуть; и ведь я-то тренируюсь без доспехов, делая ставку на скорость, технику и ещё на интуицию. Фехтовать, ставя на силу, я не могу, потому что не того роста, не того веса и не того пола. Кроме того, для меня это всего лишь упражнения, а для фера — жизнь.

Кажется, я начинаю догадываться, почему его имя — анаграмма моего...

Закончив, Эрсай обнаружил, что у него был как минимум один зритель, и склонился в почти изящном приветствии. Рубить головы он умел куда лучше, чем проявлять галантность.

— Добрая де... женщина, рад видеть вас в это чудесное утро.

Я фыркнула в кулак. А ведь я до сих пор не представилась.

Нехорошо.

— Зовите меня Игла, добрый фер.

— Игла? Что это за имя?

— Это — моё имя, — с лёгким нажимом повторила я. — Хотите назвать меня иначе?

От подобной кощунственной мысли брови собеседника выехали аж на середину лба.

— Нет-нет, но... я... прошу прощения, кажется, я был излишне настойчив.

— Ну что вы, добрый фер, это моя вина. Я была (и остаюсь) слишком таинственной, а вы со своей стороны не виноваты совершенно ни в чём.

Не знаю, чем закончился бы этот разговор. Весьма вероятно, что он завёл бы нас очень и очень далеко. Но тут, к счастью, вмешалось то ли провидение, то ли режиссёр.

— Фер Уллахис? К силе Света взываю! Помощи и правосудия!

Эрсай поспешно развернулся к издавшему ритуальную, судя по всему, фразу просителю: тощему субъекту в засыпанном мукой фартуке. А я, также развернувшись, хотела скрыться в недрах "Золотого петуха", но остановилась на пороге. Ибо следующая фраза тощего была такова:

— Колдовство и наваждение, фер! Молю: спасите от зла мой дом!

...спустя четверть часа мы приближались к дому тощего. И притом не одни: несколько любопытных, включая стайку ребятишек, увязались следом. Эрсай их не гнал, видимо, понимая, что деяние сие заведомо превышает силы любого воителя Света.

Если бы он меня послушал, я бы сказала, что ребятишек надо отогнать. Потому что тощий пекарь (или кто он там по профессии?), говоря про колдовство и наваждение, попал в точку. Прямо с улицы ощущала я некий внечувственный аналог смрада. Впереди нас ждали отчаянная злоба и недобрая воля, сконцентрированные почти до ощутимости, но плохо удерживаемые в рамках заклятия и "расползавшиеся" вокруг, порождая уже помянутый смрад.

Кстати, ребятишки почувствовали неладное немногим позже меня. И отстали. Дети чувствительнее, а во многих отношениях — мудрее взрослых. Фер, кажется, тоже почувствовал неладное, нахмурился, оглянулся на нас.

— Я туда не пойду! — открестился тощий, останавливаясь на почтительном отдалении. Взрослые зеваки молча последовали его примеру.

— Игла, я бы не хотел, чтобы...

— За меня не бойтесь. Идём, доблестный воитель.

— Но разве вы не чувствуете миазмов Зла?

Клянусь: именно так это и было сказано. Ни больше, ни меньше. И Зло произносилось так, словно писать его надо с большой буквы.

— Я их отлично чувствую, — сказала я, понизив голос. — Поэтому я пойду с вами. Ни слова более, добрый фер. Вперёд.

Поскольку штурмовать дом, облюбованный Злом, одновременно удерживая меня от каких-либо действий вне его стен рыцарь физически не мог и сам понимал это, ему ничего не оставалось, кроме как смириться с моим решением. Хотя не исключаю и того, что моя персона (с большим опозданием, ну так никто не совершенен) начала вызывать у него подозрения. И он решил проверить меня, так сказать, в деле.

Проверяй, добрый фер, не стесняйся. Я пойму.

В последнее время меня многие... испытывают.

Переступить порог оказалось тяжело. Словно всем вдруг обнажившимся телом рвать одну за другой уплотняющиеся паутинные пелены. И это притом, что впереди меня шёл рыцарь, фигура которого медленно, но неуклонно разгоралась огнём некой силы, схожей с упрямством. Силы, которой сгущающаяся тёмная аура была явно чужда и которая эту ауру отчасти рассеивала.

Ну что ж, пора.

Я широко раскинула вокруг "голодную вуаль", принявшись "сгребать" и "впитывать" рассеянную энергию. Примерно так, как впитывала страх спасённой девчонки или чуть раньше одним жадным глотком осушила до дна боль смертельно раненного лысого разбойника. Только теперь не обошлось без подручных средств, то бишь собственного заклинания. Так ведь и объект воздействия у меня был не столь компактным. Я очищала дом точь-в-точь так же, как дома, в Тральгиме, очищала "плохие" места. Чтобы никому не приходилось рвать недобрую "паутину", чтобы никого не терзали кошмары и беспричинный страх. Чтобы здесь, в этом доме, снова можно было жить, работать и растить детей.

Страх, смерть, боль, ненависть, тьма... всё перечисленное служит мне источником силы. Ибо я — некромант. Тёмный маг. Я не выбирала свою стезю, мой дар дан мне ещё до рождения.

И в моменты вроде этого я заново сознаю, что это не так уж плохо.

Фер Уллахис, между прочим, сразу почувствовал ослабление давящей на сознание тёмной силы. И подозрительно на меня покосился. Я в ответ молча кивнула ему: мол, только после вас, доблестный. Только после вас. Фер нахмурился, но всё-таки двинулся дальше, доверчиво подставляя мне спину.

Рыцарь действовал методично, проверяя комнату за комнатой, спускаясь в подвалы и заглядывая в пристройки. Пекарь жил не один. Его семья, подмастерья (кто постарше, со своими семьями) и ученики, пекарня, где в очагах до сих пор горел огонь и одуряюще пахло свежим хлебом — всё это умещалось в одном сильно разросшемся доме. Но я уже почувствовала, отслеживая благодаря "вуали" источник магии, что ни в подвалах, ни на первом этаже мы ничего не найдём.

Надо искать выше.

Направление, кстати, я бы почувствовала даже без "вуали". Потому что, кто бы ни сотворил здесь магию, заклинателем он был скверным. Искусство мага состоит, прежде всего, в том, чтобы направить силу как можно точнее. Чтобы и желаемого достигнуть, и лишнюю энергию не потратить. Иногда на пути экономии удаётся достичь впечатляющих результатов. Так работает за счёт тепла охлаждающее заклинание Нэрти; так транспортное заклинание Фьярдла, используемое в магических лифтах, подзаряжается, опуская груз, и потом за счёт этой энергии груз поднимает.

Это я к чему? Да к тому, что вызванная в доме пекаря сила практически не контролировалась. Никем. И была она очень, очень мощной. Сама я могла бы учинить нечто подобное, но я ведь урождённый маг, а здесь играл дилетант. Значит, достичь такого эффекта можно было исключительно за счёт...

Бедный пекарь! Я начала подозревать, как и почему всё произошло, но придержала свои соображения до момента, когда их можно будет проверить.

То есть до момента, когда мы с фером Уллахисом поднимемся на второй этаж.

...Мы обнаружили ЭТО в супружеской спальне. Чтобы обойтись без подробностей, скажу предельно кратко: жена пекаря вытравила плод, затем завязала пуповину вокруг шеи своего несостоявшегося ребёнка особым узлом, а потом вскрыла себе вены. Рыцарь впал в ступор, глядя на ЭТО остановившимся взглядом. Да и я, признаться, сглотнула раз и другой, удерживая на месте содержимое желудка.

Крови было очень много. Для меня в громадной алой луже с болезненной чёткостью сияла лиловым огнём фигура, напоминающая сухое дерево.

Мой путеводный маяк, Знак Смерти.

"Голодная вуаль" против моей воли присосалась к источнику тёмной энергии напрямую, но силы было слишком много. Ещё бы её не было много! Даже слабый, неопытный маг может потрясти основы, принеся себя в жертву подобным образом. Моё зрение — и обычное, и иное — начала заволакивать багровая пелена. Силы было слишком много, я не могла усвоить всё, но "вуаль" продолжала перекачивать в меня магию. Уберегая себя от отравления избыточной магией, я поспешно шагнула вперёд, достала нож и одним движением разрезала пуповину прямо поперёк узла.

Знак Смерти мгновенно побледнел. Не исчез, нет, но теперь "вуаль" должна была с ним справиться, не убив при этом меня.

— К Свету взываю! — гулко сказал фер Уллахис у меня за спиной. — Изыди, Зло, из сего места! Оставь в мире этот дом, и все вещи в доме, и всех, кто жил, живёт или будет жить в нём. Я, посвящённый рыцарь и воитель Света на королевской службе, семью тайными именами семи богов и четырьмя явными знаками четырёх благих сил повелеваю тебе, Зло: расточись! Исчезни! Сгори, яко уголья в очаге, рассейся, яко дым под ветром весьма сильным, покинь всё и вся на тысячу шагов окрест, как бы бегучей водою унесённое. А если что и останется, то да сокроется под землёй-кормилицей, запертое силой и волей превыше моей силы и моей воли, и да не освободится никогда, хоть бы всему миру конец приступал. — Выдержав краткую паузу и поглубже вдохнув, он закончил. — Пусть исполнится всё по слову этому!

Мне ничего не оставалось, кроме как мысленно присвистнуть.

Ого! Вот так добрый фер! Вот так воитель Света!

Призванные им энергии прошлись вокруг нас, словно сила помянутых четырёх стихий. И что с того, что в ткани сновидения по определению не было ни материи, ни стихий, соответствующих материальным формам? Высокая магия, черпающая силы откуда-то извне, на время словно отменила это правило. Эрсай фер Уллахис надёжно очистил дом от следов тёмного ритуала. Более того: его молитвенное заклятие без остатка смело "голодную вуаль" и даже поубавило тёмный потенциал, переданный мне ею. А отнять у опытного урождённого мага хотя бы часть воспринятой им силы — это, я вам скажу, не воду с лозой отыскать.

Что тут ещё скажешь? Ай да фер!

Сдёрнув с постели заляпанную кровью простыню, я завернула в неё плод. Теперь, после моей "вуали" и очистительного заклятия, это был уже не источник тёмной силы, а просто сильно недоношенный младенец. Даже, говоря по чести, не младенец ещё, а так, зародыш.

— Что ты делаешь, Игла? — спросил меня рыцарь своим обычным, не "заклинательным" голосом, встав в проходе и грозно нахмурившись.

— В печах пекарни ещё горит огонь, — сказала я спокойно. — Если ЭТО до сих пор видели только мы двое, лучше будет, если никто третий ЭТОГО не увидит.

Фер Уллахис медленно кивнул и отошёл в сторону.

— Но можно ли без опаски сжигать ЭТО в простой печи? — спросил он.

— После того, что ты сделал — можно. Разве ты сам не чувствуешь, что теперь плод чист? Это уже не воплощённый элемент ритуала, а просто... маленький трупик.

...Окровавленная простыня вместе со своим содержимым превращалась в пепел очень быстро. И даже запах не выдавал природы сжигаемого: сгорая, человеческая плоть пахнет точь-в-точь как свежий хлеб. Наблюдая за мной, фер Уллахис спросил неожиданно резко:

— Скажи мне, Игла: ты ведьма?

— Да. Урождённая. Хотя сама я предпочитаю слово "маг".

— Женщины не бывают магами.

— Кто сказал тебе такую глупость? Маг — это профессия. И, смею заверить, профессия не из тех, преуспеть в которых могут только мужчины. Точно так же, уж прости за сравнение, как не одни только женщины бывают шлюхами.

Добрый фер покраснел, словно маков цвет.

— А вот от тебя, — продолжала я, — серьёзных познаний в магии я не ожидала. Трудно заподозрить в мастере боя ещё и адепта.

— Мои познания в... магии не велики, — открестился Эрсай. — Я знаю и умею ровно столько, сколько следует знать и уметь воителю Света.

— По крайней мере, врождённой силой ты не обделён.

— Моя сила — от посвящения, а не от рождения!

— Ну уж нет. Пусть малая, почти незаметная, но врождённая сила есть у всех. Посвящение облегчило доступ к твоим внутренним резервам и ещё, вероятно, наделило связью с теми семью божествами, которых ты упомянул в заклинании. Но нельзя привязать нити сил к пустому месту. Твоя душа обладала какой-то энергией и до посвящения.

Фер нахмурился. То, что я подвергала сомнению давно заученные догматы, ему не нравилось. Кому такое понравится? Но отрицать сказанное мной он всё же не мог.

— А как ты сама получила магическую силу?

— До рождения, я же сказала. А учил меня отец.

— Да?

— Что тебя удивляет? Других наследников у него не было. Впрочем, даже если бы у отца было много детей, какую-то минимальную подготовку я бы получила всё равно. Урождённый маг, не умеющий управлять своей силой — это слишком опасно.

— Значит, я был прав, — сказал фер Уллахис рассудительно. — Когда мы переступили порог, ты начала рассеивать злую волю, завладевшую этим домом. Но я не понял, как ты это делала.

— При помощи заклинания, конечно.

— Но ты не сказала ни слова! И жестов никаких не делала...

— Я обращаюсь с силами так же искусно, как ты с мечом, — хмыкнула я. — Мне не требуется что-то произносить, чертить, смешивать или размахивать руками, чтобы совершать элементарные магические действия.

Воитель нахмурился, подозревая подвох.

— По-твоему, одолеть такое Зло, с каким мы здесь столкнулись — легко?

— Нет. Не легко. Но сравнительно просто. Как валун на гору затащить: сил тратится много, но сложной такую работу никак не назовёшь.

— А-а...

Я выгребла из печи золу вместе с любыми останками, которые могли в ней быть, и мы с добрым фером, не сговариваясь, двинулись к выходу из дома.

Работа сделана, можно и позавтракать.

Людей снаружи ощутимо прибавилось. Теперь, когда неосязаемый страх не отталкивал смертных от дома пекаря, ожидающая толпа и выросла, и приблизилась.

— Фер Уллахис, как там? — подскочил к нам домовладелец. На нём красовался всё тот же фартук, а лицо выражало робкую надежду.

— Жилище сие очищено, — сообщил рыцарь. — Зло изгнано из него и не вернётся более.

— Но кто навёл порчу? Фер Уллахис, кто это сделал?

— Твоя жена сделала это, заплатив за магию собственной жизнью.

Толпа охнула, частично потрясённая, частично обрадованная. Пекарь застыл с открытым ртом. Я поморщилась. Хотя... всё равно избежать слухов пекарю не удалось бы. Одна радость: за слухами о магии и порче авось да удастся скрыть факт супружеской измены. Самую важную улику я сожгла, а остальное во власти семи богов доброго фера.

Ну, и в режиссёрской воле Котища Безымянного, конечно.

— Я... благодарю вас, фер, — выдавил после мучительной паузы нимало не обрадованный пекарь. — Сколько вы возьмёте с меня за избавление от случившейся беды?

Эрсай покосился на меня.

— За дела, угодные богам Глубоких Небес и моему королю, я не беру платы, — повторил он часть запомнившейся речи. Вот только привычные слова звучали как-то неуверенно. Мгновением позже я поняла, почему: ведь на сей раз рыцарь работал не один.

— Но фер Уллахис, — вставила я, — счёл бы уместным и приятным какой-нибудь простой знак признательности. Например, свежий хлеб, доставляемый каждое утро к его столу в течение всего времени, пока он будет гостить в вашем замечательном городе.

Что бы ни случилось, горожанин остаётся горожанином. Иначе говоря, большинство людей этого сорта чуют свою прибыль сквозь две стены, три запора и аршинный слой земли. Пекарь мигом высчитал, каков будет его расход по назначенной мною повинности — и принялся сгибаться в частых неумелых поклонах, словно кукла на ниточках. Поклоны он делил примерно поровну между фером и мной... так, на всякий случай.

Отделавшись от толпы и возвращаясь в "Золотого петуха", рыцарь мрачно спросил:

— Зачем ты попросила у него хлеба?

— Просто я люблю свежий хлеб, а в "Петухе" он какой-то... не такой. Пресный, что ли?

— А у этого пекаря, значит, будет "такой"?

— Он хотя бы расстарается для своего спасителя.

— Всё равно мне кусок в горло не полезет при мысли, что я, быть может, ем испечённое в той же печи, где...

Эрсай умолк, не закончив фразу. Я подавила улыбку и ответила предельно серьёзно:

— В этом мире всё и вся так или иначе связано друг с другом. Земля лучше рожает, удобрённая навозом. Самая зелёная и густая трава вырастает на кладбищах... и на местах сражений. Круговорот форм многообразен, вечен, бесконечен. Это азы философии, с которыми магам приходится иметь дело на практике. А уж огонь, это изначально чистое начало, уничтожает без следа даже заведомую скверну. Так что печь, где стало прахом сам знаешь что, пугает тебя совершенно напрасно. Но если мои слова недостаточно убедительны, добрый фер...

— То что?

— Тогда я сама съем тот хлеб. И мне кусок поперёк горла не встанет.

После завтрака, состоявшегося с опозданием, но зато возместившего отставание основательностью, передо мной в полный рост воздвиглась проблема свободного времени. Говоря в двух словах: чем заняться?

Нет, действительно: чем?

Шокировать доброго фера просьбой позвенеть со мной мечами? Ха! Он и так-то на меня косится подозрительно, а после этакого пассажа и вовсе шарахаться начнёт.

Продолжить завтрак, плавно переводя его в обед, а там и в ужин? Всё равно от еды во сне не толстеют... нет, не тянет. Слишком скучно.

Практиковаться в магии? Ой, что-то боязно. Ещё начнут задавать неприятные вопросы, обвинять в ведьмовстве и злотворстве. Фера Уллахиса позовут для окорота... нет, нет и нет.

В итоге я пришла к выводу, что вряд ли найдётся для меня лучший способ скоротать время, чем визит в местную книжную лавку. Занимаются торговлей книгами люди, как правило, умные (или, на худой конец, начитанные). Философски подкованные. А философская беседа, именуемая ещё диспутом, легко способна затянуться и на час, и на два, и на сутки. Говорят, в столице (если только свидетели не привирают, что тоже может быть) однажды случился диспут на свободную тему, который продолжался без перерыва аж два месяца, пятнадцать суток и три часа. Закончился он лишь тогда, когда сборище философов, признанных и самозваных, в полном составе арестовала королевская гвардия. Они незадолго перед тем перешли к теме власти — ну и дообсуждались. Впрочем, хотя это уж точно апокриф, иных не угомонила и камера, в стенах которой тема власти получила особенно глубокое и всестороннее развитие...

Увы мне! Довольно скоро выяснилось, что град Харроу начисто лишён такой достопримечательности, как книжная лавка. Как-то не ощущало здешнее население тяги к познанию мира через знакомство с описаниями оного, сиречь чтение регулярное и многообразное. Гм... что-то общение с добрым фером мне на пользу не идёт. Начинаю даже думать, как он. Так же возвышенно, чуть архаично и излишне пространно.

Короче: лавки нет. Владелец лавки также отсутствует. Поговорить не с кем...

А вот последний довод уже притянут за уши. Поговорить всегда есть с кем. Только с заунывным большинством лично мне общаться как-то неохота. Ладно, кто тут может быть начитанным и даже, возможно, неглупым? Сходу ведь не угадаешь. Я лично знавала двух очень и очень грамотных профессиональных воров, один из которых чуть-чуть не дотянул до диплома магистра в Большом Зи-Нанском университете, а также не уступавшую им в книжной премудрости куртизанку. Союз Стражей Сумерек — тот ещё котёл, на Севере порой оказываются и сталкиваются друг с другом многие преудивительные личности.

О! Попробую-ка я спросить, кто в городе самый умный.

Спросила. Трижды, у разных людей. И все три раза меня послали прямиком к начальству. Наш, мол, мэр — это да-а, это голова! Первый богатей в округе...

Брр! Ненавижу такой подход. Если ум подменять хитростью да сметкой, а то и умением со всего и вся слупить выгоду, порой за счёт жульничества обыкновенного, а порой и за счёт надувательства наглого, — тогда да, тогда чем толще мошна, тем больше ума. Но на мой скромный вкус с умом настоящим, свободно парящим над морем неизвестности, это рядом не висело.

Сменив тактику, я попробовала спрашивать про магов. И...

Ну да. Два раза мне с придыханием рассказали, что в "Золотом петухе" не далее как вчера остановился доблестный воитель и знаток заклятий фер Уллахис, этим утром снявший ужасную порчу с дома пекаря. При этом спрошенный так и норовил выдать максимум подробностей, вплоть до того, в какой позе фер заклинал и с каким выражением лица рубил лихо на семьдесят семь частей. Описания боя с порчей меня позабавили, но, спроси я про магию в третий раз, меня, надо думать, снова послали бы по месту нынешнего проживания.

На редкость предсказуемый городок, чтоб ему провалиться!

Снова сменив тактику, я от отчаяния спросила о чудаках. Не о дурнях стукнутых или блаженных, а просто о таких вот... ну... вроде не от мира сего, понимаете? Здоровые люди, сообразительные, только со странностями. Есть тут такие или не держите?

— А-а, так вы имеете в виду нашего архивариуса, почтенного мэтра Крибли? Что ж сразу-то не сказали?!

Пыталась, подумала я с мрачноватым облегчением. Да только, похоже, изъяснялась на каком-то напрочь непонятном языке.

Привет тебе, "Zlatyi Kochet"!

Обитель архивариуса соединялась с массивным зданием ратуши этакой короткой каменной пуповиной на уровне второго этажа. Сама обитель представляла собой башню, до второго этажа включительно прямоугольную, а выше пузато круглящуюся. Мне аж взгрустнулось, до того это строение показалось родным и знакомым. Почти так же выглядела библиотека Тральгимского отделения ОКМ, в которую я частенько (не реже двух раз в месяц) заглядывала для неторопливого общения со старым магом-библиотекарем, заставшим ещё моего деда.

Впрочем, местный архивариус оказался примерно моим ровесником. С первого взгляда было ясно, почему о нём пошла слава человека со странностями. Встречают всегда по одёжке, многие дальше одёжки вовсе не заглядывают — так вот, на голове у моего нового знакомца красовался пышный белый парик, весь в кудряшках и припудренный пылью. На кончике носа висели ежесекундно грозящие упасть, но, как позже оказалось, никогда не выполняющие эту угрозу круглые очки в тонкой золотой оправе. Одет архивариус был в крайне странно скроенный пиджак: слишком длиннополый и объёмистый, но с коротковатыми рукавами. На худощавой фигуре хозяина этот пиджак болтался, как на огородном пугале, при этом оставляя на виду изящные узкие кисти в чернильных пятнах. Наряд дополняла рубашка с пышными кружевами на груди, а также бесформенные синие штаны в пыльных разводах и мягкие тапочки типа "отходим ко сну".

— Добрый день. Кто вы и что вам угодно?

Голос у архивариуса, этого чуда человеческой природы, легко мог быть сочтён женским, если бы не редкостная скрипучесть. Таким отродясь несмазанным голосовым связкам мог бы позавидовать даже самый мерзопакостный, въедливый и склочный старикашка. Ему бы они очень пригодились в жизни.

— Я — Игла. Угодно мне провести время за беседой, желательно не об обмолоте зяби и не о соседских двойняшках, чудных хулиганах. А вы, полагаю, здешний архивариус, мэтр Крибли?

— Жиан.

— Что?

— Зови меня Жиан. И желательно на "ты", — скрипуче объявил архивариус. — Выкать во время беседы на отвлечённые темы свыше моих сил.

Я усмехнулась, кивнула — и наткнулась на ответную усмешку.

Да, пришла по адресу. С этим вот точно не заскучаешь.

Спустя десять минут мы с архивариусом уже сидели за столиком в небольшой выгородке на втором этаже. От заваленных исписанной бумагой стеллажей нас отделял лишь изображающий фальшивую стену фанерный щит. Мы неторопливо пили какой-то странный бодрящий напиток — тёмно-коричневый, горький, сдобренный сахаром и малой порцией крепкого спиртного из тёмной бутылки без надписей — и беседовали.

Обмолот, надои, удешевление гречи и удорожание овса, супружеские измены соседа и новые налоги нас не интересовали. Взаимный обмен подробностями биографий — тоже. Начав с пяти-шести имён, известных на моей родине любому культурному человеку, мы прошлись по ими сказанному и написанному, а потом улетели в вольные небеса чистого измышления, сперва рисуя облачные замки гипотез, а затем разрушая их.

Довольно быстро в речах Жиана начали проскальзывать странноватые посылки. Слушая его и иногда вставляя короткие реплики, я просто диву давалась.

— Тебе не кажется, — скрипел он, — что классическое деление материального мира на четыре стихии — не более чем удобная абстракция? Да и вариантов подобного "классического" деления существует масса. Например, вместо тетрады "воздух — огонь — вода — земля" кое-где в ходу пентада "земля — вода — огонь — дерево — металл". Есть деление на твёрдые тела, жидкие тела и газы, столь же, если не более обоснованное; ведь огонь, если на то пошло, всего лишь немного нагретый газ, в пределах которого происходит самоподдерживающаяся реакция с выделением тепла...

— Немного нагретый?

— Тот огонь, что близко знаком нам, — строго заявил Жиан, — есть лишь бледная тень пламени, полыхающего в недрах звёзд. Там-то бушующие энергии, невероятное давление и иные условия приводят к переходу газа в состояние, по-настоящему отличающееся от состояния привычных нам материальных форм. Достаточно сказать, что, если верить некоторым расчётам, в центре солнца этот особый газ сжат так, что весит больше равного по объёму куска железа. Если бы удалось выхватить оттуда кусочек вещества размером с ноготь и поместить в обычные условия, этот кусочек немедля взорвался бы с невероятной силой.

— Впечатляющая картина. Но к чему ты ведёшь?

— Да всё к тому же. Деление на стихии довольно нелепо. Я бы ещё понял, если бы весь мир делили на материальную часть и часть умозрительную. Явь отдельно — сны, мысли, знаки и слова отдельно. Но на практике это деление также довольно бессмысленно. В конце концов, судить о яви мы можем только через чувственное восприятие и построенные на его основе представления. Думаю, ты не станешь спорить со мной, если я скажу, что как восприятие, так и представления принадлежат умозрительной части мироздания.

— Хочешь сказать, что всё материальное иллюзорно? — спросила я скучающе.

— Э, нет! Не надо упрощать, приравнивая меня к солипсистам. Я утверждаю, что судить о материальном мы можем только при помощи умозрительного. А умозрительное не есть иллюзорное, равно как и наоборот.

Как я заметила, увлёкшись, Жиан забывал о том, что голос его скрипуч. Слова архивариуса начинали звенеть, как сталь под ударами кузнечного молота. Этот голос, эти изящные кисти, этот нарочито бесформенный наряд... уж не переодетая ли женщина передо мной?

Если да, то это могло многое объяснить.

Но пытаться разоблачать архивариуса я, разумеется, не стала. Слишком интересные темы в его монологе всплыли. Очень, я бы сказала, животрепещущие.

— Если строить картину мироздания с нуля, отринув привычные убаюкивающие миражи, мы должны прийти к мнению, что судить о степени достоверности окружающего невозможно. Случалось ли тебе во сне вспоминать о том, что ты спишь?

— Разумеется.

Например, молча добавила я, сейчас я отлично помню, что сплю...

— А бывало ли наоборот? Не случалось ли наяву чего-то такого, что невольно задаёшь себе вопрос: полно, уж не сплю ли я? — и не сразу веришь в привычный утешительный ответ...

— Бывало и такое. Однажды мне довелось увидеть работу мастера магии иллюзий. Уж тогда-то реальность точно перестала казаться чем-то незыблемым и стабильным!

— Вот! — Жиан поднял палец, как знаменосец по приказу победителя поднимает флаг над поверженной крепостью. — Ты сама вспомнила о магии. Чем является она, если не средством вмешательства в тонкую механику мировых шестерён? И, добавлю я, действительно ли "материальный мир" так уж радикально отличается от происходящего в умозрительных пространствах, если материя подвержена влиянию разумной воли? Если организованным усилием мысли возможно вызвать падение с небес простого либо огненного дождя, если возможно то ли провидеть, то ли попросту творить ещё не случившееся, если возможно оживлять умерших и отворять порталы, ведущие в иные миры, живущие по отличающимся законам — можно ли признать материальную реальность прочной и надёжной основой бытия?

"Отворять порталы в иные миры? Так-так... на моей родине есть Порталы, которые именно что ведут в иные миры. Через один такой ускользнул Чёрный; через другой — за давностью лет неизвестно, который именно — в мир Больших Равнин пришли мои отдалённые предки. Но секрет создания Порталов никому из мудрецов и магов не известен. Похоже, Жиан — не просто переодетая женщина. Вернее, не только..."

— Ну, реальность любого мира довольно сильно отличается от хаоса, — заметила я, просто чтобы вставить реплику.

— Согласен. Вот и ещё один способ справедливо поделить данные нам в ощущениях реальности. Порядок и хаос, связное и бессвязное, последовательное и непоследовательное, неизменное и изменчивое...

— По мне, не самый плохой способ. Или порядок и хаос для тебя также умозрительны?

— Конечно. Эти два полюса абстрактны и недостижимы, мы бултыхаемся где-то в промежутке меж ними. И это хорошо, потому что для живых детей равновесия близость к любой из этих абстракций разрушительна.

— Согласна. Хватило бы одного того, что в области абсолютного порядка времени ещё нет, а в области абсолютного хаоса — уже нет.

Жиан энергично закивал.

— В точку! Но если мир заперт меж стенами двух абстракций, то и сам он также абстракция! Можно сказать, что мироздание устроено очень сложно, если вдаваться в детали, и предельно просто, если говорить об уровне концепций. Любой мир — пятно на палитре вероятностей. Одни миры более стабильны, другие менее. Но у всех миров было начало и будет конец, а любое разумное существо — лишь мазок на этой палитре, имеющий свои границы и свой срок.

— Но кто тогда смешивает краски?

— Время. Судьба. Боги. Случай. Мы сами. Любой ответ лишь ограниченно разумен, потому что, как и вопрос, рождается в уме ограниченного существа.

Вот так комплимент, подумала я. По-разному меня называли, но ограниченной доселе меня не называл никто. Впрочем, на том уровне суждений, к которому был привычен Жиан и от которого моя голова, признаться, слегка кружилась, — на этом уровне в определении "ограниченный" ничего обидного не содержалось.

Мы ограничены. Мир ограничен. Мысль, время, свет и тьма, жизнь и смерть также имеют свои границы. На что тут обижаться?

— И что из этого следует?

— Да хотя бы то, что бессмысленно задаваться вопросом, насколько "реально" то, что нас окружает. Или вопросом, насколько "реальны" мы сами. Где бы мы "на самом деле" ни пребывали, мы есть лишь то, что мы есть. Простое логическое тождество. Заснув и оказавшись среди зыбких грёз, проснувшись или же решив, что уже не спим, договорившись друг с другом насчёт того, насколько достоверно всё вокруг, или отказавшись судить об этом, мы всё равно, везде и всегда останемся такими, какие мы есть.

— Подлец везде подлец, добряк везде добряк?

— Примерно. Хотя любые названия, разумеется, также имеют границы. В городском архиве имеется немало примеров того, как осуждённый убийца, много раз обагрявший руки чужой кровью, вина которого доказана неопровержимо, оказывался притом чадолюбивым и примерным семьянином, регулярно отправлявшим часть своих неправедных доходов больной матери. Набожный купец искренне кается во время молитвы, но, стоит дойти до заключения сделки, как он снова отчаянно торгуется и убеждённо врёт своему клиенту. Трезвая, жена ходит по струночке, безмолвно готовит, стирает, моет и чистит. Но два-три раза в месяц напивается — и тут уж с её дороги начинает шарахаться не только родня, но даже цепные волкодавы. А ну как эта бешеная покусает? Лучше не связываться... — взмахнув руками, Жиан заглянул в свою чашку, обнаружил, что она пуста, и отправился готовить новую порцию бодрящего напитка.

Говорить он при этом не прекратил.

— Подобная двойственность повсюду. В ком-то подавленная часть скрыта так глубоко, что никогда не выходит наружу. Не особенно погрешив против истины, можно сказать, что её вовсе нет, раз она почти никак не проявляется. Кто-то, как уже поминавшаяся мною жена, имеет одну скрытую грань, регулярно (при соблюдении определённых условий) выглядывающую наружу. И это так же нормально, как две или более ипостаси оборотня. Коли на то пошло, какая разница, преображается твоё тело или же душа? Второе бывает куда опаснее...

— А бывают люди, суть которых состоит из многих частей?

— Конечно. Возьми любого актёра, честно входящего в придуманный образ. Сколько масок может он одеть? Сколько костюмов примерить? Сколько разнящихся судеб изобразить? По профессии или по призванию, обладатели таких душ просто ближе к хаосу. В них мирно уживается столько разных и вроде бы противоречивых сторон, что кого другого подобное многообразие свело бы с ума. А вот они — ничего, живут. Даже приносят пользу.

Ага, мысленно согласилась я. Вот ты, Жиан, уж точно приносишь почтенным горожанам бездну пользы. Сразу видно, что тебе здесь не с кем поговорить. Вон как распелся (распелась?), опять забыв подмешать скрипучести в голос.

За разговором я совершенно забыла о времени, как и разговорчивый архивариус. Но прошло никак не меньше нескольких часов, а день начал явственно клониться к вечеру, когда неподалёку вместе с грохотом сапог сгустилось облако угрозы.

— Что это там? — перебила я Жиана на середине фразы. Архивариус моргнул и начал было вставать, но тут из-за края выгородки беззвучно выдвинулся фер Уллахис. В той же пластинчатой броне без шлема, что и утром. Но, в отличие от утреннего, вечернее выражение лица доблестного рыцаря мне ни капельки не понравилось.

Вина и сомнение, задавленные решимостью. Сочетание, добра не сулящее.

— Игла. Я вынужден сообщить, что по приказу, подписанному мэром и главным судьёй, вы арестованы по подозрению в совершении... ряда преступлений.

— Коротко и ясно.

Я встала.

— У кого-то другого, фер Уллахис, я бы могла потребовать предъявления приказа об аресте. Но в вашей честности я не сомневаюсь. Если вы лично видели этот приказ... вы ведь его видели?

— Да.

Выложив на стол трофейный нож, я сложила руки на груди.

— Тогда я готова проследовать с вами, куда укажете.

Воитель Света сглотнул.

— Прежде чем мы отправимся в... я хочу взять с вас обещание.

— Какое именно?

— Не совершать никаких магических действий. В особенности враждебных. Иначе нам придётся принять... меры.

— Клятва, данная под давлением, не имеет законной силы, — любезно напомнила я. — Но я могу с чистой совестью обещать вам, что не стану творить вам зла ни словом, ни магией, ни иным возможным способом, пока со мной будут обращаться честь по чести. Коль скоро я повинуюсь вашей просьбе, извольте позаботиться, чтобы щит закона простирался надо мною так же, как над любым человеком, чья вина не доказана.

— Слово чести! — пылко воскликнул фер Уллахис. — Я верил в то, что вы не виновны, и теперь верю в это ещё крепче! Клянусь, что...

— Не слишком увлекайся, юный Эрсай, — перебил его некто басистый, находящийся вне моего поля зрения. — Мы имеем дело с ведьмой. Причём, по вашим же словам, она уже призналась в совершении колдовских действий. Думаю, дознание не займёт много времени.

Фер Уллахис сник.

А мне стало интересно: кто это там такой фамильярный объявился? Хоть я его пока не видела, а только слышала, обладатель баса уже вызывал у меня неприязнь пополам с недоумением, приправленным щепотью презрения.

"Призналась в совершении колдовских действий"! Надо же, как всё сразу стало однозначно!

— Принимаю вашу клятву, фер Уллахис, — сказала я и двинулась вперёд.

— Мы — это мы, — негромко напомнил архивариус, когда я проходила мимо. — Не больше, но и не меньше.

Я коротко кивнула.

— Благодарю за долгую и содержательную беседу, Жиан.

...До сих пор, изобретая для меня различные испытания, Котище Безымянный проявлял себя достаточно мягко. Но теперь он, похоже, решил круто поменять декорации и закрутить сюжет пожёстче. И если воспринимать кошмар со мной в качестве живой мишени в качестве намёка или открытого предупреждения — намного жёстче.

Камера, в которую меня сунули, располагалась глубоко под землёй, и более глубокой, наверно, не было во всём Харроу. Собственно, назвать это помещение камерой значило сильно приукрасить реальность. Скорее, это был строгий карцер или попросту душегубка. Когда мои тюремщики закрыли дверь и ушли, внутри воцарились влажная холодная тьма, рассеять которую не могло даже моё ночное зрение, и такая тишина, что можно было, нимало не напрягая слух, разобрать, как шелестят лапки снующих вокруг многочисленных мокриц.

Ночь в таком месте может подавить волю человека к сопротивлению, а может и вовсе сломить её. Будь на моём месте кто-то другой, всё вполне могло пойти по плану, составленному сунувшими меня сюда. Вот только для запугивания урождённого мага нужно нечто большее, чем холод, сырость и темнота. Пассивные средства могли лишь подточить мои силы, да и для этого требуется довольно много времени. В конце концов, я имею выпестованную всей сознательной жизнью привычку к холодным сырым подземельям, к темноте и одиночеству.

Решающим, однако, было сознание, что освободиться из этого узилища при желании будет не так уж сложно. Внутри у меня полыхал никем не загашенный огонь тёмной магии, которого с лихвой хватило бы и на дверь камеры, и на тюремную стражу. Но я решила избрать пусть пассивного ожидания, ибо мне не хотелось убивать ни в чём не повинных статистов. А чтобы скоротать вязко текущие часы, я постаралась как можно точнее вспомнить беседу с архивариусом.

Среди прочих тем Жиан затронул и тему испытаний.

— Ничего в этом нет нового, Игла. Всё и вся нас испытывает. Природа испытывает людей бегом лет и переменой погоды, расстояниями и подбрасываемыми загадками. Требуя от нас усилий, порой она вознаграждает за них сторицей. И ближние наши не отстают от мира, они также испытывают нас. Любимые испытывают изменами. Любящие — верностью. Покупающие скупостью, а продающие — щедростью. Имеющий друзей проходит через нескончаемое испытание верностью, и настоящие враги испытывают нас точно так же. Болезнь испытывает страданием, страсти — удовольствиями, беды — страхом. В красках и формах заключено испытание зрения, в созвучиях — испытание слуха. И сами мы постоянно испытываем то своё тело, то свою душу, то свой ум, то свою память, то свои умения...

— Но у любого испытания должна быть цель, — заявила я. И добавила. — Если нас берётся испытывать некто более могущественный, чем мы сами, некто, чьи замыслы в лучшем случае туманны, а стремления неизвестны...

Заканчивать не стала. Архивариус посмотрел на меня поверх очков чуть иронично, словно разгадав подлинные мотивы моего высказывания.

— Какого совета ты от меня ждёшь? Нельзя подладиться под неизвестное, нельзя и попасть в такт мелодии, которую не слышишь — разве что случайно и притом ненадолго. Выход из такого испытания один. Тот, что годится на любой случай. Надо быть искренним.

— Душа нараспашку, слова на ветер?

— Зачем же? Довольно будет и искренности актёра, примерившего вместе с новым костюмом новую роль. В конце концов, даже то, что мы считаем глубочайшим проявлением своей сути, есть всего лишь наиболее искренняя и удачная игра.

Помолчав, Жиан добавил таким тоном, словно на краткий срок полностью забыл о моём существовании:

— Игра с самим собой...

Теперь, вспоминая архивариуса, я была уверена: разговор с ним (или всё же с нею?) был для меня очередным испытанием. Небрежно, как бы между делом, Жиан подбрасывал мне такие кусочки мировой мозаики, что из них можно было при должном усердии собрать совсем иную картину реальности, чем та, к которой я привыкла. Ей же ей, если архивариус и не был путешественником по мирам, он наверняка близко знал кого-то из этой братии!

То есть сперва Жиан наговорил мне много разных полезных вещей, а потом Котище сунул меня в камеру. Тьма, тишина, отсутствие привычных занятий... не для того ли это было сделано, чтобы я как следует уложила в голове содержание долгой то ли беседы, то ли лекции?

Воспользуюсь случаем. Припомню. Обдумаю.

И сделаю практические выводы.

Задачу мою упрощает то, что выводы эти более-менее просты. Как говорил архивариус, "мироздание устроено очень сложно, если вдаваться в детали, и предельно просто, если говорить об уровне концепций". В моём случае простота окружающего выражается так: меня окружает сон. Сплетённый вокруг меня (и отчасти для меня). Чужой.

А я всегда остаюсь собой. Даже в чужом сне. Иначе говоря, я свободна и могу абсолютно всё, на что мне хватит дерзости мысли. Коль скоро я нахожусь во сне и знаю это, я не обязана следовать сценарию. Я могу сама стать автором. Или, для начала, подретушировать происходящее в меру своего желания.

К примеру, почему я уверена, что здесь так уж темно и холодно? Только потому, что в подобной подземной душегубке должно быть темно, холодно и сыро? Ха! Это сон! А я — урождённый маг, я властна даже над материальным, а не только над умозрительным. Я могу зажечь здесь свет и произнести обогревающее заклятие... но что, если можно обойтись без костылей привычной магии? Что, если достаточно просто вообразить себя способной видеть в полном мраке и не страдать от холода? Ведь моё тело здесь тоже иллюзорно, а иллюзия может мёрзнуть лишь в том случае, если таковы правила игры. Я согласна с такими правилами? Нет!

Подрожав от холода во сне, я, конечно, не пострадаю. Даже если меня здесь вморозят в цельную глыбу льда, если мороз вокруг будет таков, что самый воздух сперва потечёт, словно вода, а потом застынет прямо у меня в горле, лишив способности дышать, я всё равно не погибну. Я даже не пострадаю. Что мне все эти игры воображения? Мелочь, не стоящая внимания!

Накручивая себя подобным образом, я осознала то, что до этого ощущала лишь очень смутно, на одной из самых дальних граней рассудка. Выразить словами это ощущение было довольно сложно; говоря метафорически, моя воля поцеловалась с волей создателя сна, и последняя немного уступила, изменяя форму и содержание.

Как следствие, я стала полноправным соавтором своего сновидения. Ненадолго и в малом, но стала ведь!

Подтверждающей новые права мелочью стало то, что я прозрела и перестала ощущать холод. Причём никаких заклятий мне для этого не потребовалось. Хватило должным образом направленной мысли.

Свои восторги по поводу сделанного я постаралась сдержать. Ну да, я изменила свой сон. Подумаешь, великое деяние! Если вспомнить слова Котища, "каждый из соискателей некогда совершил деяние, оставившее заметный след в сферах Знания. Каждый шагнул за пределы возможного, обошёл, изменил или просто сломал законы своего мира. Это достаточно явно показывает, что в пределах одного мира, одного пространства, одного Закона вам тесно".

А я действительно совершила считавшееся невозможным. Я анимировала костяного дракона без кровавой человеческой жертвы. И не во сне, а в реальном мире.

Свыкнуться бы ещё с представлением, что мой привычный "реальный мир" и мои/чужие сны лишены принципиальных отличий...

В камере меня продержали всю ночь и ещё немного. Всё это время я провела на ногах, расхаживая из угла в угол. Присесть и тем более прилечь было негде, но снова менять окружающее ра­ди того, чтобы выспаться, мне не хотелось. Как и вообще спать. Я размышляла, вспоминала, пла­нировала — короче говоря, проводила время слишком интересно, чтобы задумываться об отдыхе.

А потом за мной пришли.

Суд должен предваряться следствием. Причём то и другое должно совершаться по определённым правилам. Всё это — часть ритуала, именуемого правосудием. Вот только у меня сложилось стойкое ощущение, что разговаривающий басом фер Трискель, которого фер Уллахис почтительно именовал "учителем", крайне мало интересуется тем, кто я такая. Зато готов засудить, приговорить и казнить любую особу женского пола, которую сочтёт ведьмой. Он явно не был настроен соблюдать правила и следовать ритуалу ради одной из них.

Для ведьм у него существовал особый подход.

Меня посадили лицом в глухой угол. Чтобы я не могла учинить сглаз и порчу, мне завязали глаза. Чтобы не могла наложить заклятие при помощи жеста, мои руки упрятали в нечто вроде негнущихся стальных перчаток. Чтобы не могла налагать заклятия посредством слов, а заодно — вставлять шибко умные комментарии, в рот засунули кляп.

И защитника мне, что характерно, не предоставили.

Может быть, таковым считался мой знакомый рыцарь. Но фер Уллахис, присутствующий на "следствии", по поводу всего вышеперечисленного отмалчивался и оттого сильно упал в моих завязанных глазах.

Кроме доброго фера и меня, в помещении находился недобрый фер Трискель, какой-то чиновник из судейских, то ли судья, то ли прокурор, да ещё писарь, старательно скрипевший пером и молчавший не хуже, чем его чиновное начальство.

Началось с опроса свидетелей. Выслушав первых двоих, я начала скучать, ибо опрос шёл по такой ровной колее, что следующий вопрос мог бы предсказать даже деревенский дурачок.

— Ваше имя, почтенный (почтенная)?

— Каков ваш род занятий?

— Какие печальные обстоятельства вашей жизни связаны с тёмным ведовством?

— А ещё какие? Может быть, что-то скверное случилось с вами или вашими родственниками совсем недавно?

— Больше ничего не вспоминается?

— Спасибо за ваш рассказ, вы очень помогли следствию. Следующий!

Фер Уллахис сделал только два замечания, да и те в самом начале.

— Но ведь свидетель Такой-то не указал на присутствующую здесь Иглу как на источник своих бед!

— Полноте, мой друг, — пробасил фер Трискель. — Всем известно, что даже малоопытные и слабые ведьмы виртуозно владеют способностью отводить глаза своим жертвам. Об этом писали мэтр Утрус, фер Венвем, мэтр Оглиран и другие почтенные люди. Поэтому на уверенное опознание злодейки надеяться бессмысленно, даже нелепо. А вы продолжайте, почтенная, продолжайте. Сколько, говорите, болела ваша корова перед тем, как пасть?..

Второе замечание было таково:

— Позвольте, ведь градобитие — явление прискорбное, но вполне естественное. Природное, можно сказать. Почему за этот конкретный случай гибели посевов должна нести ответственность именно обвиняемая?

— Ай-яй-яй! Мне стыдно за тебя, Эрсай. Ведь в классическом труде мэтра Сивирта, прозванного Многомудрым, перечисляются следующие виды естественных осадков, как-то: морось, дождь, роса, ливень, снег влажный, снег сухой и изморозь. Нетрудно заметить, что такие атмосферные явления, как град, буря с молнией и громом, смерч, ураган и вьюга в списке сём не числятся; следовательно, они подпадают под определение явлений неестественных, сиречь магических, вызываемых непременно чьей-либо злой волей. Причём, если в результате неестественных атмосферных явлений пострадали добрые люди, либо недвижимое имущество их, либо скотина, либо посевы, то тут уж наверняка постаралась какая-нибудь ведьма... либо колдун.

Иных возражений фер Уллахис не нашёл, поэтому мне пришлось битых два часа выслушивать мелкие подробности мелких жизней. Среди жалобщиков на "тёмное ведовство", мешающее им жить, люди мало-мальски достойные так же редки, как алмазы в навозной жиже. А фер Трискель вдобавок платил за дачу показаний. Да, выплачивалась смешная сумма, притом не зависящая от словоохотливости каждого конкретного "свидетеля", но для кого-то и смешная сумма может быть позарез необходима. Особенно меня порадовала история пьянчужки, слёзно уверявшего, что спился он вовсе не оттого, что не сумел толком овладеть своим ремеслом, зарабатывал сущие гроши и потерял жену, ушедшую от этакого кавалера к другому, а из-за злой порчи.

И вот настало самое интересное. Свидетели кончились, настал черёд допроса собственно ведьмы, и кляп у меня изо рта извлекли (хотя руки не освободили и повязку с глаз не убрали). Впрочем, фер Трискель не преминул громогласно заявить, чтобы я не пыталась злодействовать, ибо совокупной силы двух посвящённых рыцарей с лихвой достанет пресечь мои хилые попытки навредить кому-либо в пределах слышимости.

— Назови своё имя, ведьма.

— Эйрас сур Тральгим.

— Запишите: доселе ведьма пользовалась исключительно ложным прозванием, представляясь как Игла. Кстати, что-то не припомню я места под названием Тральгим. Запишите заодно, что имя, названное обвиняемой, может также оказаться ложным.

— Можете заодно записать, — заявила я во всеуслышание, — что по сию пору неизвестный мне по имени владетель Трискеля, о существовании какового места я прежде и не слыхивала, слабо знаком с судебной процедурой. Иначе он непременно должен был бы знать, что обвиняемым человек становится только в момент, когда судья зачитывает ему вынесенный приговор, а до того момента человек может называться либо свидетелем, либо подозреваемым, либо главным подозреваемым, но никем более.

— Это записывать слишком долго, пропустите, — сказал подозрительно довольным тоном фер Трискель. — А вот что будет в протоколе весьма уместно, так это примечание, что обвиняемая сходу проявила неуместные для её пола и возраста познания. Поскольку обучиться юридическим нормам обычная женщина не может, сей факт есть ещё одно неопровержимое доказательство занятий ведовством.

— Куда уж нам, женщинам. Юридическим нормам, вон, не всякий посвящённый рыцарь обучиться может...

— Добавьте: ведёт себя на словах дерзко, говорит тоном неподобающим, задевает достоинство присутствующих и иными способами являет свою злокозненную природу. Обвиняемая, что вы можете сказать по сути предъявленных вам обвинений?

— Если одним словом, то все эти обвинения — чушь.

— Запишите: вину свою отрицает.

— Опять нарушение процедуры. Отрицать можно лишь вину доказанную, а то, что я выслушивала тут, не то что обвинениями, но даже показаниями назвать крайне затруднительно. Да и что это за показания, если к даче их свидетель поощряется наводящими вопросами и материальным вознаграждением?

— Не записывайте! — рыкнул фер Трискель. — Слушай, ведьма, мы тут не в чёт-нечет играем! Ты обвиняешься в лёгких, средних и тяжких преступлениях против жизни и имущества многих достойных людей, притом в преступлениях, совершённых с отягчающим вмешательством магии. Кара за это весьма сурова, и легкомыслие твоё граничит с бесноватостью...

— Как по мне, я вполне рассудительна. Ни один человек в здравом рассудке не примет всерьёз разыгранный вами фарс. У меня для происходящего и слов-то подобающих не найдётся. Не выдерживает никакой критики даже шаткое предположение, что вы пытаетесь известным методом кнута сбить цену на мои услуги перед тем, как поручить мне, как квалифицированному магу, некую особо сложную и дорогостоящую работу.

— Ещё чего не хватало. Не зазнавайся, ведьма! До "квалифицированного мага" тебе так же далеко, как подпаску до принца крови. Всё, что ты можешь — это бойко молоть дерзким своим языком да ещё пакостить ближним в меру собственной злобы. Думаешь, я не чувствую смертельной и чёрной, как уголь, силы, что свила гнездо у тебя под сердцем?

— А под твоим сердцем свила гнездо в основном зависть. Твой собственный талант слабоват, тот же фер Уллахис, к примеру, одарён природой куда щедрее. И ещё ты, похоже, с раннего отрочества побаиваешься женщин. Потому-то ты так рьяно преследуешь ведьм...

Видеть этого сквозь повязку я не могла, но, вероятно, выражение лица у фера Трискеля стало довольно... интересным.

— Молчать!!

Разумеется, повиноваться я и не подумала. Напротив, слегка повысила голос, чтобы все присутствующие могли расслышать меня как можно лучше.

— Что, в точку попала? И жены у тебя наверняка нет. Какая же дура пойдёт за такого? А ещё мне любопытно, кого ты предпочитаешь нагибать вместо шлюшек? Оруженосцы у тебя в свите, как я заметила, состоят очень даже симпатичные...

Чей-то смешок, задавленный до звука, более всего напоминающего хрюканье, чуть не потерялся на фоне яростного рыка фера Трискеля:

— Кляп ей в глотку! И вместе с кляпом — в допросную! Раз не хочет признаваться добром, заставим эту змею шипеть по-иному!

— Учитель, но...

— А ты что, защищаешь её? Даже после всей лжи, что она тут изрыгала, после всех этих возмутительных намёков? Ты что, околдован ею?

— Нет, но я...

— Поистине сильна эта ведьма, если сумела переманить на свою сторону даже воителя Света! Опомнись, Эрсай! Что с тобой происходит? Отринь колдовской обман! Вспомни, чему я учил тебя, посмотри на неё незамутнённым взором! Это же ведьма, ведьма! Враг худший, чем отпрыски Найсты, чем марлиски и войняки, сурверы и пьодриши! Ведьмы опаснее любой нелюди именно потому, что под их человеческой оболочкой таится мрак. Видишь ли ты сущность Зла сквозь препоны плоти и наведённых теней?

— Вижу, — неохотно согласился фер Уллахис.

— Наконец-то ты стал похож на самого себя! Никогда не забывай об этой тайной сущности, иначе снова неизбежно будешь обманут. Ну, чего ждёте? Тащите её вниз!

И я позволила "потащить меня вниз". Хотя после всего сказанного мной владел такой мстительный кураж, что я смогла бы порвать оковы, словно гнилые тряпки.

Ну, держись, охотник на ведьм! Держись! Ты ещё не знаешь, с кем связался! Если тебе кажется, что я могу лишь "изрыгать ложь и возмутительные намёки", да и то лишь до поры, пока мне не вставят по твоему распоряжению кляп, я очень болезненно тебя разочарую. Очень!

Не ради меня самой, но ради всех беспомощных женщин, которых ты засудил и казнил (а их, увы, было немало) — берегись!

По роду деятельности я неплохо разбираюсь в пытках. Правда, воспринимаю их под довольно специфическим углом. Для некроманта причинение контролируемой боли, в том числе самому себе — источник магической энергии, а вовсе не средство добиться признания подсудимого. И то сказать, какие признания я могла бы получить от воробьёв, крыс или кошек? "Мяу"? А от червей и пиявок, также используемых в некоторых ритуалах? У них даже лёгких нет, не то что горла и голосовых связок! В общем, когда меня растянули на специальной поворачиваемой раме и сорвали с глаз повязку, чтобы устрашить видом орудий пытки, я лишь поморщилась.

Однако фер Трискель истолковал мою гримасу удобным для себя образом.

— Что, начинаешь трястись? Дрожи, ведьма, дрожи! Скоро мы тебя согреем, ха-ха!

Ага, мысленно добавила я. Примерно так же, как остудили в своей душегубке с мокрицами.

Не буду подробно описывать процедуру дознания. Видимости ради фер Трискель всё-таки удержался в рамках формальных правил, хотя и сильно сократил промежутки между этапами. Так, по канону "О свидетельствах судебных, в том числе добытых принуждением", в просторечии называемому "Пыточным", любого подозреваемого следует сначала допросить без применения угрозы пыткой. Потом — уже на следующем допросе — со словесной угрозой, но без демонстрации палаческих приспособлений. На следующем допросе и только в том случае, если подозреваемый запирается либо явно лжёт, можно продемонстрировать инструментарий, сопровождая это подробным рассказом о том, как всё это действует и какие последствия имеет применение каждого из демонстрируемых предметов. Потом подозреваемый отправляется в камеру, обдумывать своё поведение. И лишь в том случае, если даже после всего перечисленного помянутый подозреваемый продолжает упорствовать, "закоснев во лжи либо молчании своём", его можно подвергнуть пытке. Лёгкой, разумеется, не увечащей. Авторы "Пыточного" канона вообще не рекомендуют активно применять тяжкие пытки, ибо "ведёт сие более к помрачению разума как пытуемых, так и пытающих, ко многим злоупотреблениям и дурным последствиям, чем нежели к отысканию истины".

Фер Трискель, минуя формальности, приказал начать с "алой решётки". Иначе говоря, с бичевания, оставляющего на спине допрашиваемого характерный узор. А я с опозданием поняла кое-что об этом человеке, отнюдь не обрадовавшее меня.

Он оказался моим собратом по силе. Тёмным магом, черпающим силу в чужой боли. Причём сам плохо понимал, отчего ему так приятен вид кричащих жертв "правосудия". Если бы он в полной мере осознавал, чем занимается во время своих дознаний, почему пойманные им "ведьмы" обладают такой потрясающей нечувствительностью к боли (толкуемой, конечно, как проявление их нечеловеческой сущности), он мог бы сойти с ума или перерезать себе глотку. Ведь он был именно тем, за что карал других: магом, жиреющим на чужих страданиях!

Человеческий разум — орудие более чем странное. Он может даровать своему хозяину просто потрясающую слепоту, равную, если не превосходящую, возможную благодаря ему же проницательность...

Проклятье!

Однако моё мысленное обещание разочаровать мучителя начало сбываться раньше, чем я думала. Потому что, стоило бичу в первый раз коснуться моего тела, как я преобразовала свою боль в магию. И настолько быстро, что собственно боли почти не ощутила. А так как я, в отличие от фера Трискеля, вполне понимала, что делаю, и обладала несравненно большим опытом, ему доставались лишь жалкие брызги потока силы. Разочарование, вскоре проступившее на его морде, было просто неописуемо. А когда я улыбнулась и подмигнула ему, фер Трискель и вовсе пошёл какими-то нездоровыми пятнами.

— Хватит! — возопил он. — Ведьма явно не боится бича. Огня! Огня!

Когда раскалённый металл коснулся моей кожи, я поняла, что долго не выдержу. Ситуация с домом пекаря повторилась: я снова поглощала больше силы, чем это было возможно. Магия просто взорвёт мой разум, если...

Ну да. Если не потратить её на что-нибудь.

— Фер Уллахис, — сказала я вежливо, слегка морщась от запаха палёной кожи. — Вы всё ещё настаиваете на исполнении моего обещания вам?

— Ка... — воитель Света сглотнул. Ему явно было не по себе. — Какого обещания?

— Не предпринимать магических действий.

Фер Уллахис потупился.

— В таком случае, — сказала я негромко, — раз вы не соблюдаете уложения закона, я также не стану придерживаться установленных правил. Пеняйте на себя.

Рыцарь смолчал. А фер Трискель взревел:

— Огня! Ещё огня!

Магия взбурлила, как тёмная река, и обрушилась водопадом в тихую заводь сознания. В самый последний момент, уже открывая шлюзы силы, я выбрала конечную цель, слегка испугавшую даже меня саму. Но выбирать заново не было времени, да и трансформа, раз запущенная, должна была пройти до конца. Я сознательно выбрала этот путь, потому что боль пытки была недостаточно сильна для задуманного.

Затрещали кости. Мышцы скручивались, а потом рвались, словно гнилые нити. Горлом хлынули кровь — и крик. Боль, отгоняемая волей и до поры впитываемая душой, вернулась, обрушившись на меня, как девятый вал. Никто на моём месте не сдержал бы ужаса перед совершаемым, но и ужас я обратила себе на пользу, используя его как катализатор и дополнительный источник энергии. Окружающие впали в ступор, затянутые в мои сети. Подобно собирающей влагу губке, я пила их страхи. Никто не сбежал, никто даже не смог сдвинуться с места.

Хотя, думается мне, не было среди них такого, кто не хотел бы в тот момент оказаться как можно дальше. Кто не мечтал бы закрыть глаза. Оглохнуть. Лишиться чувств.

Не получалось. Стократно усиленная магией, моя воля держала их в железном кулаке.

А потом я стряхнула обломки сломанной рамы и повернулась, вживаясь в новый, но уже неплохо знакомый облик. Двигалась я осторожно, стараясь никого не задеть, ибо теперь самое лёгкое моё движение сулило причинить хрупким телам смертных тяжкие увечья.

"Итак, фер Трискель, на чём мы остановились?" — поинтересовалась я мысленно. У костяных драконов нет голосовых связок, но это не значит, что они лишены дара речи.

— А... ва...

Ничего более членораздельного он выдавить из себя не смог.

А кто бы смог? Я ведь больше не поглощала его ужас перед происходящим, и он в полной мере прочувствовал всё. Даже с процентами.

"Что же вы не радуетесь?" — хмыкнула я, приоткрывая пасть и изгибая шею. "Теперь моя сущность не прячется под обличьем женской слабости. Поздравляю, вы меня разоблачили".

В тишине, разбавленной лёгким потрескиванием углей и поскуливанием забившегося в угол писаря, грохнула дверь. Это, проявляя благоразумие, сбежал палач.

А затем раздалось свистящее шипение меча, покидающего ножны.

"Фер Уллахис, не делайте глупостей".

— Я — воитель Света, — заявил он слегка дрогнувшим голосом. — А ты, Игла, действительно Зло. Учитель снова оказался прав.

"Твой учитель, равно как и ты сам, снова оказались непроходимо глупы! Мне же, о доблестные воители Света, просто-напросто надоело терпеть ваш идиотизм. Ты хотя бы осознаёшь, насколько мелко всё то, в чём твой "учитель" пытался обвинять меня? Если бы я хотела творить зло, павшими коровами и спившимися сапожниками дело бы не кончилось. Даже не меняя обличья, я могла убивать смертных десятками, а в этом облике, обретённом с вашей помощью, у меня достаточно силы, чтобы стирать с лица земли города!"

Фер Уллахис шагнул вперёд, наставив на меня меч. Смех, да и только.

— Пусть я умру, но я хотя бы попытаюсь остановить тебя!

"Болван. С чего ты взял, что меня надо останавливать?"

В отличие от гнева, усталое разочарование, пропитавшее мои мысли, заставило его замереть и поёжиться.

"Вы не хотите понять одного: я могу калечить, убивать и разрушать. Но для меня всё это лишено смысла. Я не люблю людей, но и для ненависти к ним у меня нет причин. Я была бы вполне довольна, если бы меня оставили в покое... да только вы продолжаете громоздить глупость на глупость с упорством, достойным лучшего применения. Что ж, вы сами выбрали свою участь..."

Фер Трискель съёжился и захныкал. Фер Уллахис бросился вперёд, замахнулся и ударил. Попытался ударить. Его меч прошёл сквозь мою оболочку, как сквозь дым. Трансформа завершилась, из костяного дракона я стала драконом призрачным. Плоть сновидения текла и плавилась, формируясь согласно моей воле. Пронизав перекрытия, стены и крышу, я взлетела над градом Харроу, как окрылённый сгусток магии.

Я не солгала рыцарям ни единым словом. Теперь я могла бы смять лежащее подо мной, как глину, замесить в один огромный ком дома и построивших их людей, одним выдохом наслать скоротечную чуму, одним криком свести с ума огромные толпы. Я могла затопить улицы валом голодной тьмы или просто выпить тысячи жизней одним глотком, не прибегая к заклятиям и видимым эффектам. Я могла всё или почти всё, и тьма внутри — та, что живёт во мне с рождения — шептала о бесконечных, как формы самой магии, возможностях. Но рассудочный холод сковывал тёмные желания, подчиняя их непреклонной воле мага.

Что мне в новой силе, доставляемой чужой болью, чужой смертью? Зачем мне всё это? Жестокость — сила слабых, сильным нет в ней нужды. Подлинная власть над реальностью не нуждается в зримых проявлениях и подтверждениях...

Описав над городом ленивый полукруг, я полетела на юг, набирая высоту. Я собиралась умчаться как можно дальше. Пронизать марево сонных видений, лепя из податливого материала то, что мне нужно: высокие, чёрные, островерхие горы в мире, где никогда не было, нет и не будет людей. Там вообще не будет никого, кроме меня. А я буду летать над горами, изменяя их, как только приевшиеся очертания скалистых хребтов начнут вызывать скуку, буду размышлять о природе мира представлений, гоняя вольную мысль по причудливым лабиринтам гипотез, буду выбирать между рациональностью и абсурдом.

Живой дракон должен убивать, чтобы жить. Такова его природа. Но для призрачного дракона это не обязательно. Его существование поддерживает чистая магия. В сотворённом мною мире я стану делать всё, что захочу, но никогда, никогда, никогда не стану даже в шутку задумываться о возвращении к людям.

Пусть коснеют в своём ничтожестве. Их заботы. А я отныне — высшая нежить, могущественная, вечная. Моё тело мертво, мои желания стынут горами нетающего льда, мой разум чист и глубок, словно звёздное небо...

И тут Котище Безымянный проявил себя, доказав, что мне рано задумываться о практическом всемогуществе. Полёт незаметно привёл меня в объятия убаюкивающей темноты, в тихую гавань сонного покоя. Сила, собранная в кулак во время пыток и трансформации, поддалась умелому нажиму извне. Мой призрачный дракон истаял, как дым на ветру, и сама я забылась.

Не по своей, а по чужой воле заснула я, чтобы увидеть новый сон.

Выход

Поутру, после ясной звёздной ночи, озеро дымится седым туманом. В этот сокровенный час он уходит из дому, прихватив с собой снасти и нашего старшего, чтобы посидеть у берега с удочками, встретить восход, поразмыслить в уютной лесной тишине. А я делаю вид, будто не замечаю, как он уходит. Я будто бы спокойно сплю. Он, конечно, знает, что это не так. За эти годы он узнал меня очень хорошо, не хуже, чем я его. При этом нам не было и нет нужды лезть друг другу в душу. Нам хватает обоюдной уверенности, хватает надёжности, не нуждающейся в словесных подтверждениях. Изречённое лжёт, а мы правдивы друг с другом.

И то сказать: когда есть взаимное уважение, не только можно, но даже нужно оставить за другим право на тайну, на малые и (особенно) большие секреты.

Я до сих пор не знаю, откуда у него все эти шрамы, похожие на белые твёрдые нити на загорелой коже. А он не спрашивает, как я заработала сеть рубцов на спине и следы обширных ожогов, по сию пору выглядящие довольно-таки жутковато. Это позволяет нам обоим не вспоминать то, что нам хотелось бы забыть здесь, в лесном краю. То, от чего мы укрылись в нашем доме на берегу озера, в этой уединённой шелестящей тишине.

На рассвете встаю и я. Наша средняя встаёт вместе со мной, если только минувшим днём не набегалась сверх меры. Тогда я позволяю ей немного понежиться в постели. Похлопотать по дому я могу и одна, без помощников. Настоящего хозяйства у нас нет, лишь то, что нужно для прокорма семье из пяти человек, так что обязанности мои не велики и не обременительны. Кроме того, я всё-таки немножко ведьма. Маленькие скромные хитрости: приказать воде вскипеть, указать пыли за порог, отогнать насекомых несколькими словами, повторяемыми в определённой тональности во время троекратного обхода огорода либо дома противосолонь... наговор "от вредителей" приходится возобновлять не реже двух раз в неделю, но это — сущая мелочь.

Поднявшись, я готовлю. Сколько мы здесь живём, я, кажется, ещё ни разу не повторилась, ни разу не поставила на стол что-то в точности такое же, как съеденное раньше. Походы в лес за тем, что годится в пищу — одно из моих излюбленных занятий. А для знающего повара в супе будут кстати и щавель, и крапива, и листья дикой смородины, и многое такое, о чём горожане слыхом не слыхивали. Клёны дают густой сироп для приготовления сластей и варений; десятки видов грибов, от опят до белых, от шампиньонов до сыроежек, от строчков до маслят, гостят на нашем столе в самых разных сочетаниях и под самыми разными соусами. Даёт лес также мелкую дичь, ту, что можно выловить силками. Крупного зверя — оленей, кабанов, лосей — промышляет уже муж. Но не так часто, как мог бы. Нужды нет. Съестного и так предостаточно.

Правда, первое время он шарахался от жареных мухоморов, шашлыков из гадюки и прочих необычных блюд, но потом, принюхавшись и распробовав, начал сметать всё, что я ни подам. Как ведьма, я отлично знаю девять способов сделать из простой крольчатины медленный яд — и ничуть не хуже знаю, как вытянуть вредоносные соки из тех же мухоморов.

Но довольно хвастовства. Оно никому не к лицу, а хозяйке дома — меньше, чем кому бы то ни было. Нахваливать её должны другие: живущие в доме и зашедшие на огонёк гости. Да и не обо мне одной речь.

...когда весь дом уже вкусно благоухает, а с рассвета проходит около часа, на запахи поднимается мой младший. Нельзя сказать, что он мой любимчик, просто четыре года — это возраст, в котором дети требуют особого присмотра. Чуть зазеваешься, глядь, а он уже что-нибудь учудил. К старшему и средней мы с мужем относимся как к маленьким взрослым, пусть даже с лёгким оттенком шутливости. Но младший пока что — просто беззаботный шкодник. Ребёнок. И мы не спешим возводить его в ранг "молодой-но-уже-не-дитя". Когда сам того захочет, когда ему надоест доброжелательная снисходительность старшего и средней, вполне основательно считающих себя самостоятельными, — вот тогда младший повзрослеет сам.

А торопить в таких делах незачем.

— Ма-а-ам! — хватает он меня за колени сзади, "подкрадываясь" так же незаметно, как сказочный зверь топотун. — Я сон видел!

— Ну, раз видел, расскажи.

А младший и рад рассказать. За тем пришёл. Кроме того, ему иногда снятся вещие сны. Магический дар он унаследовал, как все наши дети. Но если старшему досталась больше тёмная сила земли, средней — удивительный талант понимания всего живого, сочувствия и целительства, то младший... порой в его снах проскальзывают видения даже не иных миров, а иных Вселенных, рассказать о которых у него просто не получается: слов не хватает. Может быть, именно поэтому он особенно любит вечерний Час Сказки — тот, что перед самым сном. И просто ужасно любит новые слова: встречаемые в книгах, проскальзывающие в наших разговорах, изобретаемые им самим штук по пять в час. Некоторые он, мне кажется, даже не изобретает, они просто ему снятся.

Старшему — вести за собой, строить и защищать. Средней — лечить, дарить, утешать. Младшему — предвидеть, советовать, понимать.

Но это всё будет не скоро, совсем не скоро. Не меньше десятилетия, а скорее лет пятнадцать пройдёт, прежде чем наши дети, оперившись, покинут уютный дом у лесного озера. И большой просторный мир улыбнётся, встречая их... а до поры, пока не настанет их время, нам с мужем их кормить, учить и опекать.

Дело не в родительском долге. Нет, совсем не в нём. Долг по самому своему определению есть нечто, требующее отдачи. Рано или поздно, так или иначе, но свои долги мы платим всегда. Долг — слишком холодное, формальное, пустое внутри слово. Слишком суровое для наших детей. Понятие долга мы им не прививаем. Мы незаметно учим их следовать велению своих сердец и прислушиваться к тому, куда и по каким причинам устремлены сердца других людей. Ещё — терпению, созерцанию, тихой радости жизни, любви ко всему, что живёт и дышит... а также ко всему, что умирает и задыхается.

Ограничь любовь только живым, только светлым, только радостным — и получишь беспомощное сюсюканье. Нельзя жалеть пойманную и разделываемую рыбу, её надо благодарить за жертвенный дар. И кто никогда не топил котят, не имеет права говорить, что любит всё живое.

Любовь без понимания невозможна.

Это — ещё одна причина, по которой я уделяю младшему столько внимания. Воспитать пророка, будучи его матерью, задачка та ещё. И хотелось бы как-то защитить, оградить, смягчить суровую истину, но умом слишком хорошо сознаёшь, что такая жалость обернётся в конечном итоге жестокой болью. Поэтому я никогда не квохтала над шишками, царапинами и ссадинами своих детей. К добру ли, к несчастью ли, но понимание боли тела помогает переносить боль души. Оно не лечит, но всё же отчасти утешает.

Откуда я это знаю? Не важно. Я знаю это так твёрдо, что мне нет нужды ворошить память, добиваясь у этой молчальницы ответа.

— Можно мне на улицу?

Это снова младший. С утра его переполняет энергия, заставляющая мальчишек влезать на деревья, швыряться камнями, стараясь попасть во-о-н в то дупло, и бегать наперегонки с ветром. Сон уже пересказан во всех подробностях, мамина стряпня опробована и одобрена. Пора проверить, чем там заняты отец и брат. То есть ясно, разумеется, что они всё ещё ловят рыбу; но вот сколько наловили, какой именно и главное — какие разговоры они при этом ведут и о чём молчат над гладью вод, освободившейся от туманных завитков? Вот что самое интересное!

— Можно. Ступай.

— Угу.

На пороге младший замирает, оборачивается и говорит с улыбкой:

— Прощайте.

Миг, и его уже не видать. Я поворачиваю голову и встречаю полный внезапного непокоя взгляд дочери. Вот это — впервые, раньше младший всегда говорил: "До свиданья!" Почему в этот раз он сказал иначе?

Пророк... все они, сплошь, мастера загадок.

— Не бойся, мам. Страхом делу не поможешь.

Это я знаю сама, но всё равно киваю, словно принимая совет. Средняя — умница. Рассудительная, терпеливая и чуткая. Отчасти потому, что старается мне подражать, но отчасти потому, что такова её натура. Мамина дочка. Порой мне даже не верится, что этой юной женщине всего-то неполных десять лет.

И всё же, почему младший попрощался? Что-то такое подсмотрел в своих снах? Или это всё-таки тень тихих крыльев близкого будущего?

Опустив руки, я сосредоточилась. Ничего... ничего... вернее, то же самое озеро, тот же самый лес, те же лужайки, ручьи и холмы. Те же звери, те же птицы, те же букашки... мимоходом коснулась родных рыболовов и спешащего к ним младшего. Нет, никаких близких угроз, даже никаких мелких неприятностей, не говоря уже о подлинных, затрагивающих здоровье и самую жизнь опасностях. Усилием воли я оторвалась от наблюдения за семьёй и отправила спираль поиска дальше. Ничего... ничего... здесь тоже всё, как обычно...

Стоп!

Ощущение такое, словно это не я наткнулась на странность, а кто-то похлопал по плечу, указывая в нужную сторону. Как будто кто-то встряхнул и отбросил ткань, до поры прикрывавшую часть картины. Знакомая лужайка в десяти минутах ходьбы, заросшая по краям чертополохом, а посередине бело-жёлтая от ромашек, растущих так густо, словно их здесь сажали нарочно. И на том краю, что ближе к нашему дому, в ромашковом поле торчат рукоятями вверх три самых нелепых предмета, какие только возможны в этом месте.

Слева — тонкая и гибкая шпага со сложно завитым эфесом и стальным кружевом, прикрывающим пальцы. Острый клинок сверкает вязью строгих рун...

Справа — огромный, в мой рост фламберг: двуручный меч с лезвием, изгибающимся наподобие языков пламени. Длинная рукоять, угловатые выступы мечеломов...

И в центре — бастард, тяжёлый меч "на полторы руки". Почти невзрачный рядом с двумя другими. Простая крестовина, шершавая даже на вид двуручная рукоять, обмотанная кожаными полосами... и лезвие, вызывающее подспудную тревогу. Чёрное настолько, словно его тщательно покрыли толстым слоем копоти, грозно гудящее.

Среди зарослей чертополоха сверкнули глаза с вертикальным зрачком. Сверкнули — угасли.

...открыть глаза. Вздохнуть глубоко, как только можно, сбрасывая напряжение и выравнивая слишком частые удары сердца. Открывшись, глаза сами собой остановились на сундуке с одеждой. Идти туда, к мечам и глазастому невидимке, в домашнем платье с передником? Нет уж.

— Остаёшься за старшую, — сказала я, переодеваясь и не глядя на дочь.

— Ясно. Помощь не примешь?

— Приняла бы. Если бы это было возможно и имело смысл. Но там я должна быть одна, иначе просто никого не встречу.

— Ясно, — повторила моя средняя. И вздохнула так тихо, что даже я расслышала с трудом.

Всё как в видении. Ромашки, чертополох, серые и бурые стволы, как стражи круга чести. Шпага, бастард, фламберг — в один ряд.

Не хватает только взгляда блестящих нечеловеческих глаз. Но за ним дело не станет.

Сделав три шага вперёд, я опустила ладонь на рукоять бастарда.

Два других клинка тотчас исчезли. Вмиг. Вот они были, а вот уже нет ни их, ни даже узких щелей в земле. Словно отменили пару предельно достоверных иллюзий.

"А ты кое-что помнишь", — донеслась чужая мысль.

— Что именно я "помню"?

"Кое-что. Магия, яды и травы... излюбленное оружие..."

— Покажись, Котище!

"О!" — восхитился мысленный голос. "Ты даже данное мне прозвище припомнила! Браво!"

— Покажись, — повторила я, кладя на рукоять вторую ладонь. Под пальцами рокочет пульсация силы, что-то тёмное, пахнущее болью и смертью, странно знакомое...

Котище появляется так, как исчезли шпага и фламберг. И сразу же начинает мягко красться по кругу, словно в завораживающем танце поединка. В руках у него покачивается ленивой змеёй такой же бастард, как у меня.

Почти такой же.

Лезвие его бастарда бело, как свежевыпавший снег, бело, как кучевые облака, и даже белее. Ни единая лишняя примесь не портит совершенства этой белизны.

"Помнишь ты многое, но придётся вспомнить больше".

— А ты не боишься, что я вспомню слишком много?

"Побаиваюсь. Но меня это не остановит. Иначе всё сделанное лишается смысла, а тебе в итоге придётся хуже всех", — заявил он и добавил не совсем понятно:

"En garde!"

Прыжок! Мне так не прыгнуть при всём желании. Клинки сшибаются. Мой, чёрный, низко рычит; белый — высоко и яростно воет. Мой то ли враг, то ли всего лишь противник, Котище со страшной силой наносит новые удары — один за другим, без передышек и пауз. К моему глубокому изумлению, я успеваю либо парировать, либо уклоняться. Хотя каждое столкновение стали со сталью отзывается вспышками боли в кистях, а потом уже чуть ли не во всём теле.

"Вспоминай!" — рычит чёрный клинок. "Вспоминай!" — воет белый. "Вспоминай!" — горит на дне двух щелей, зрачков Котища, строгая решимость.

Вспоминай!

Темп схватки рывком возрастает, хотя один вздох назад казалось, что крутить тяжёлые мечи быстрее невозможно физически. Когти на задних лапах Котища яростно выдирают из почвы ни в чём не повинные ромашки. Из распахнутой клыкастой пасти летит оглушающий боевой вопль. Я что-то ору в ответ, скручиваюсь в предельном напряжении, выплёскиваю себя.

Получай!

Котище отлетает упругим мячиком, невредимый. Я отступаю, почти спотыкаясь. Из рассечённого горла хлещет кровь. Боли нет. Но воздух вокруг меня звенит, колышется, плавится. В такт ему колышется всё вокруг, от неба до деревьев. Краски текут и смазываются, как на облитой из ведра акварели. Мир лесного озера кричит беззвучно...

Но мой подсердечный вопль заглушает крик мира. Потому что я, Эйрас сур Тральгим, прозванная Иглой, урождённый некромант, — я много, много больше, чем этот крошечный мирок.

Не хочу! Не желаю знать, что всё это было очередным сном! Мне было так хорошо и уютно в колыбели мирных иллюзий! Оставьте меня в покое, вы!!!

Но память неумолима. Моя память, мой дар некроманта, мой опыт неполных тридцати лет, прожитых в плотной реальности неласковой родины, мои новые-старые силы, от которых Котище временно отлучил меня для последнего испытания... всё это не ждёт и не даёт пощады. Ох, Котище, двуногая мыслящая тварь! Сволочь зеленоглазая!

Ты таки придумал для меня самое страшное из испытаний, страшное настолько, что до такого не додумалась бы и я сама...

Сон тает. Чужая воля более не удерживает меня среди видений, а моя собственная воля, повинуясь привычке, властно тянет сознание "вниз", в реальность, где пространство заполняют материя и рождённые ею стихийные силы. Туда, где давно уже нет рыцарей на белых конях, зато есть законы, которым подчинены маги, включая урождённых некромантов. Я больше не могу держать глаза закрытыми и поэтому открываю их.

Вздыхаю.

Поднимаюсь с кровати. Медленно, словно за время отдыха ещё больше устала.

Иду умываться.

Жизнь продолжается. Если во сне моей душе было уютнее, чем наяву, если разлука с домом на озере заставляет сердце кровоточить — что с того? Это не касается никого, кроме меня. Да ещё, быть может, Котища, ловко оставшегося для меня Безымянным.

Мне надо поскорее умыться и переодеться. Привычные дела утишают любую боль. Кроме того, вскоре у моего порога появится гость из иных миров с честно заслуженным мною призом. Встретить его (либо её) надо честь по чести.

А послать слугу за испытанным клинком я всегда успею.

Эпилог: бесконечная награда

— Теперь ты знаешь, зачем мне понадобился некромант.

— Знаю. Хотя по поводу этой вашей проверки я всё равно могла бы сказать... многое.

— Не нужно. Ты видишь, какова моя родина, знаешь законы, по которым живёт мир лайтов. Ты не можешь их не знать, иначе не попала бы сюда даже с проводником. Так что вряд ли меры предосторожности, которые принял мой эмиссар, возмущают тебя по-настоящему.

— Верно, Жиан... то есть Анжи. Я легко могу оправдать то, что делали по твоему приказу. Но с Котищем я всё равно ещё разберусь.

Сквозь огромный кристаллитовый экран на обзорную палубу лился отражённый голубовато-белый свет. Эйрас до сих пор с трудом давалось осознание, что там, вверху и чуть сбоку, висит целый обитаемый мир, а ей дано посмотреть на него свысока в самом что ни на есть буквальном смысле. Подобные дивные вещи делали её обиду ещё мельче, чем она была.

Но нет, подумала Игла. Разобраться с Котищем — вопрос принципиальный. Искрошить его в нежный фарш мечом или раскатать в порошок атакующей магией было бы притягательно, но слишком по-детски. Гораздо приятнее — и справедливее! — будет устроить ему испытание вроде того, какое он устроил мне самой.

Да. Именно так.

Месть сладка. Но предвкушение мести немногим ей уступает. Эйрас сур Тральгим довольно неприятно улыбнулась.

— Разбирайся с... Котищем, как тебе будет угодно, — говорит собеседница некроманта. Голос её при этом довольно равнодушен. Видимо, Анжи, способная заткнуть за пояс любого менталиста Больших Равнин, в очередной раз не то прочитала, не то угадала мысли Эйрас сквозь все щиты и сочла её план вполне приемлемым. — Вернёмся к моему заказу.

— К воскрешению Рышара Мартина?

— Именно. Берёшься?

— А как насчёт цены?

— Любая. Что попросишь, то твоё.

Даже за краткое время, минувшее с начала знакомства, Эйрас сур Тральгим успела достаточно хорошо узнать Анжелику Недееву, чтобы воспринять этот пафосный ответ стопроцентно серьёзно.

Эта женщина многого не умела. Ну и что? То, чего она не умела сама, по её просьбе охотно сделали бы её должники, знакомые и ученики. До сих пор среди трёх этих категорий не числилось ни одного некроманта, но она исправила это упущение. И теперь Игла, урождённый некромант, сидела с ней за одним столом — слегка обиженная, но гораздо сильнее раззадоренная.

Да, Анжи могла уплатить по любому счёту, дай лишь срок.

— Заманчиво, — протянула Эйрас. — Однако есть один существенный момент. Если объяснения были верны, а моё понимание устройства этой области мироздания не слишком отклоняется от истины, Рышара воскресить невозможно.

— Почему?

— Потому что он не мёртв.

Если Эйрас и рассчитывала потрясти Анжи, ей это не удалось.

— Разумеется, он не совсем мёртв, — уточнила Анжи, — но также он не совсем жив. Если моё понимание мироустройства справедливо, в тот момент, когда Рышар принял зелье, произошло его воссоединение с исходным телом. Но спустя минуту и двадцать шесть секунд после воссоединения исходное тело Рышара умерло.

— Вот как?

— Да. Это я установила... уже давно. — Короткий невесёлый смешок. — Неужели ты думаешь, что мне понадобился бы некромант, если для того, чтобы увидеть Рышара, мне было бы достаточно явиться в его родной мир?

— Начинаю понимать масштабы задачи, — сказала Эйрас медленно. — За исполнение такого задания действительно можно попросить ОЧЕНЬ много...

— Вот-вот, — Анжи скривилась. — Чтобы не осталось неясностей, скажу так: я хотела бы восстановления личности Рышара Мартина. В теле, которое он носил в этом мире, либо теле, реконструированном максимально близко к нему. Впрочем, это далеко не главное: тело можно так или иначе заменить, модифицировать, обменять и так далее. При помощи Костюмерной Эмо или без оной. Максимально полное восстановление личности, как говорится, в здравом уме и твёрдой памяти — вот что мне нужно.

— А теперь послушай, что скажу я.

Эйрас слегка прищурилась, глядя на собеседницу и излучая предельную серьёзность.

— Дома у меня остались души предков. Тёмных магов с даром некромантии. Дома мне доводилось общаться также с душами других умерших людей Силы. Но по сравнению с твоими учениками или тобой те души... те личности легки и воздушны. С ними можно было относительно легко выйти на контакт, можно было бы и воплотить. Но...

Анжи молча слушала, медленно мрачнея.

— Искусство некроманта состоит, в каком-то смысле, из умения склеивать обломки, — продолжала Игла, — Когда человек умирает, его душа угасает. Чтобы вызвать его дух для разговора или чего-то большего, некромант возмещает как утраченное в момент смерти, так и потерянное после этого момента. Ты говоришь, Рышар принял зелье и воссоединился с исходным телом. Но это не так. Не совсем так. Даже столь своеобразное самоубийство оставляет свой след. А потом, со смертью тела, ущерб для личности усугубился. Два крушения подряд, сначала смертельное разочарование, затем, почти сразу, физическая гибель... Рышар неизбежно растерял изрядную долю своей силы. Но даже в посмертии он остаётся величайшим магом. Одним из тех, кто творил миры.

— К чему ты клонишь? — не выдержала Анжи.

— Я пытаюсь сказать, что воскресить такую личность, в некотором смысле, ничуть не легче, чем воссоздать из праха мир вроде вон того, — Эйрас кивком указала сквозь кристаллитовый экран на бело-голубой полумесяц планеты. — Для воскрешения простых смертных довольно простого мага. Для воскрешения мага — полноценного воскрешения, разумеется, — нужен архимаг. Ну а для воскрешения демиурга...

Анжи прикусила губу.

— Значит, ты не сможешь выполнить мою просьбу?

— Этого я не говорила. Я сказала, что сейчас, такая, какая я есть, я слишком слаба и глупа для качественного выполнения столь грандиозной задачи.

— Тебе нужны время и опыт, — кивнула Анжи. — Понимаю. Сколько займёт подготовка?

— Не так уж много, — успокоила её Эйрас, улыбаясь чему-то. Немного помолчала, любуясь громадой планеты и чёрной бездной пронизанного звёздами пространства.

А потом закончила:

— Думаю, для подготовки мне хватит тысячи лет. Ну, или около того.

8 — 19 мая 2007 г.

Окончательный вариант: 20 апреля 2008 г.