— Что случилось?
— Так... Стену пнул.
— Зачем?
Охэйо поднялся одним гибким движением и немного неловко похромал к окну с якобы космическим пейзажем, который нельзя было принять за настоящий и с сорока шагов и который развлекал его своей нелепостью. Небрежно опираясь на него спиной, он поджал ногу, осторожно растирая пальцы.
— Ну, знаешь, когда ты с трепещущим сердечком и горячими ушками предлагаешь любимой девушке... скажем, побыть вместе в самых романтических выражениях, а в ответ слышишь "А не пошел бы ты?.." в довольно интимных подробностях, то чувствуешь себя... не вполне умно. А поступаешь и того хуже.
— Вы поссорились с Маулой? Но почему?
— Одна из моих марьют захотела выйти замуж за парня из Сарьера. НЕ марьют. Я, естественно, отказал, а Мауле это не понравилось. Это было неделю назад, но память у неё не короткая.
— Но почему...
Охэйо насмешливо посмотрел на него из-под упавших на лицо волос.
— Малла, любой нормальный парень выберет девушку-марьют. И что тогда делать обыкновенным девчонкам?
— Но, если эти двое любят друг друга...
— У того парня тоже есть девушка, которая его любит. А марьют просто задурила ему и себе голову.
— А кто придумал её такой?
— Допустим, я. Но это была хорошая работа, Малла. Она просто сбежала к любимому, наплевав на мой запрет.
— Марьют? Сбежала?
— Все мои марьют принадлежат мне — до тех пор, пока они хотят этого. Если они решают иначе, что я могу сделать?
— Но почему тогда Маула...
— Должно быть, ей не понравилось, что я просил её. Если бы я её просто обнял и начал целовать, она вряд бы возмутилась.
— Она мне на живот наступила.
— Но ты упоминаешь об этом не без удовольствия.
Малла смущенно засмеялся.
— Да.
— Когда-то — ещё в самом начале — она была княжной и жила в замке. В настоящем. И свято верила в то, что земля плоская. Она была очень почтенной и религиозной особой. Когда она умерла, ей было девяносто восемь лет. Трудно поверить, правда?
— А кем был ты?
Охэйо сел у стены, обхватив руками колени. В этот миг он походил на мальчишку, забытого в пустом доме. Малла сел в той же позе напротив.
— Ты вообще представляешь, каково это — быть сарьют? Помнить всё, что случилось едва ли не за целую вечность? То, что было за срок обычной человеческой жизни, я могу вспомнить сразу, без труда, как и ты. Но вот дальше... иногда я минуты по две сижу и вспоминаю, как жил когда-то, тысячи лет назад. Моя память — как громадный темный дом. Можно долго, очень долго бродить там и удивляться, каким я был раньше. Есть целые тысячелетия, о которых я почти не вспоминаю. Если начну, то времени ни на что другое не останется. Иногда это так надоедает — вспоминать... Знаешь, что самое странное? Понимать, что ты сам когда-то был совершенно другим.
— Но каким?
— Глупым. Стыдно сказать, но я не помню ничего, что было до Хониара. Там, под Зеркалом, мы вели странную жизнь, Малла. Там нам не нужно было есть, пить, дышать, наши тела были неразрушимы, но мы сами росли очень медленно. И ещё медленнее осознавали окружающий мир. Одно из самых первых моих воспоминаний — я бреду в полной темноте по дну озера, легкие у меня полны воды, мне страшно, и я не знаю, как здесь оказался. Я бродил там очень долго... все мы бродили в полумраке, прежде, чем научились говорить друг с другом...
— А потом?
Охэйо улыбнулся, не поднимая глаз.
— Потом мы стали ещё глупее, потому что открыли любовь. А уж когда мы стали сарьют... мне приходилось дни напролет бегать за ящерицами, отрывать им головы и поедать живьем. Потом мы с Маулой рыли нору, так это заняло девять дней. Говорить друг с другом мы ещё не могли и рисовали слова на песке... знаешь, мне до сих пор порой не достает хвоста.
— А потом? Когда у вас появились транслайнеры и остальное?
— Тогда мы начали бездельничать. Я могу назвать целую кучу глупостей, сделанных по принципу: "а почему бы и нет?"
— Например?
— Например, я выводил всяких диковинных тварей — специально для чувственной любви. А потом... ну, развлекался с ними. Это было очень приятно, но глупо.
— Ты?
— Я. Потом мы с Маулой разводили чудовищ — некоторые до сих пор живут в зоопарке транслайнера. Обычно я хороню свои ошибки... Впрочем, я — ещё не самый большой недоумок. Кое-кто на Тайат хотел поставить мне памятник. "Анниту Охэйо, величайшему из людей". Я запретил. Не хватало ещё, чтобы мне птицы на голову гадили...
— Но без тебя не было бы их мира.
— И ещё многих других. Только, знаешь, это занятие сомнительное — выводишь на планете вредную живность, ночей не спишь, подгоняя геном будущих колонистов к природным условиям... а когда возвращаешься через пару сотен лет, видишь, что среди них процветают богопротивные извращения и рабство, основанное на цвете волос — чем светлее волосы, тем выше ранг человека. Милая система, а? Сначала я ржал, как ненормальный, а потом меня взяла такая злость... У меня на корабле было пятьдесят гигатонных боеголовок, и я выпустил их все. Пыль только через восемь лет рассеялась. Будь у меня светлые волосы, я бы повел себя иначе, но когда к тебе относятся, словно к скотине, всего лишь потому, что ты черноволосый... Я попытался вбить в их тупые головы немного ума, но напрасно. Знаешь, что самое забавное? Бедные твари ни в чем, собственно, не были виноваты — это я заложил в них сомнительные склонности. По недосмотру. У меня в голове всегда полно мути. Её можно вроде как загнать на дно, но, когда ты творишь, ты творишь не такой, какой себе нравишься, а такой, какой есть на самом деле. И с этим ничего поделать невозможно. Как ни следи, что-нибудь обязательно проскочит.
— Но ты же не умышленно создал их такими!
— Положим, большая часть меня этого хотела. Обычная забава бога — создать заведомо паскудных тварей, чтобы затем проклясть их и уничтожить. Мне нравится мучить людей. Я никогда не делал этого наяву, но только потому, что у меня хорошее воображение. Но я убивал их — надеясь, что они станут от этого лучше. Не глупо?
— А разве лучше было бы просто смотреть?
— На это у меня терпения не хватило бы. Если я вижу что-то неправильное, мне хочется влезть в это и исправить. Обычно это получается. Но каждый раз я думаю — зачем? Я ведь не истеричный мальчик. Чужие страдания, даже смерть мало меня трогают. Ведь, в конечном счете, мы все умрем. И все миры.
— Почему?
— Закон сохранения энергии, Малла. Она не возникает из ничего. А наша Вселенная возникла. Закон этот, между прочим, нельзя нарушить. Знаешь, какое решение у этой задачи? Виртуальные частицы во всем похожи на настоящие — с той единственной разницей, что исчезают быстрее, чем их можно заметить. Наша Вселенная должна исчезнуть точно так же — без малейшего следа. Просто одно из нулевых колебаний. Ни памяти, ни даже тени. Ничто.
— Но... как это случится?
— Космическое отталкивание. Та сила, что породила Вселенную, её же и уничтожит. Та самая сила, что движет разбеганием галактик. Если смотреть вдаль, они разлетаются всё быстрее, потом достигают скорости света и исчезают для нас. Так как эта сила действует постоянно, разбегание ускоряется. Медленно, но неотвратимо. А чем быстрее что-то движется — тем медленнее на нем идет время. Когда радиус видимости упадет до нуля, время остановится. Это будет конечная точка.
— Когда?
— Ну, сколько это займет лет, я точно сказать не могу. Эта проблема сродни задаче о червяке и канате. Возьмем резиновый канат длиной, скажем, в милю, и будем растягивать его со скоростью той же мили в секунду. От неподвижного конца к подвижному ползет червяк. Он делает дюйм в секунду. Доползет он до конца каната?
— Нет.
— Неверно. Его переносит на себе, растягиваясь, сам канат. Времени это, разумеется, займет немало. Если к двум или трем годам приписать ещё семьдесят нулей, то мы получим примерную цифру. Нашей Вселенной осталось жить столько же.
— Ну, это совсем немало...
— Малла, через пятьсот миллиардов лет во Вселенной перестанут возникать звёзды. Через семь триллионов лет все звёзды, даже самые тусклые, погаснут. Галактики сколлапсируют, их остатки развеются в пустоте. Все элементы превратятся в железо — самый устойчивый из них. Можно тогда будет жить?
— Но это всё равно немало.
— О, разумеется. Только конец всё равно очевиден и неизбежен. Что бы мы не делали, это всё... — Охэйо раскрыл ладонь и дунул на неё. — Знаешь, не очень приятно просыпаться среди ночи с этой мыслью.
— И ничего нельзя сделать?
— Можно сорваться с гиперплоскости и уйти в дрейф к Пределу. Только тогда мы достигнем скорости света гораздо раньше и наше время тоже остановится. Здесь я могу точно рассчитать, сколько продлится это путешествие. 9987 дней, или около двадцати семи лет.
— А потом?
— Ничего. Или — всё.
— Но или одно, или другое, верно?
Охэйо рассмеялся.
— Разумеется. Ты сам сможешь узнать, что именно, если решишь ещё одну простенькую задачку. Видишь ту лампу? Представь, что минуту она горит, потом полминуты выключена. Каждый новый период вдвое меньше предыдущего. Короче: если по прошествии ДВУХ минут лампа будет включена, ты встретишь за Пределом рай с прекрасными девицами. Если нет — умрешь.
Малла рьяно принялся считать, но уже после четвертого шага запутался в дробях. У него возникло нехорошее подозрение.
— Тут что-то не так. Похоже, делить надо бесконечно!
— Правильно. Если ПОСЛЕДНЕЕ число будет четным, мы будем жить вечно. Если нет... Только, знаешь, ПОСЛЕДНЕГО числа не существует. Это просто идеальная задача — без решения.
* * *
Какое-то время они молчали. Малла злился. Проклятый червяк, неутомимо ползущий к концу света, прочно овладел его мыслями. Сначала нагая девица с дырой вместо лица, теперь вот это. Не слишком ли?
— Ты должен понять главное, — вдруг громко сказал Охэйо, словно проснувшись. — ЭТОГО мира нет. Я ничего не знаю о настоящем, кроме того, что там ВСЁ будет совершенно иначе.
— Может, его вовсе не существует.
— Существует. Наша Вселенная была создана. Я знаю это, знаю совершенно точно, потому что часть Создателя жила во мне. Часть очень малая, но ей я обязан, можно сказать, всем. Я знаю, в это трудно поверить, но это правда. Я обладал ей. Теперь она ушла. Анмай владел ей тоже. То есть, владеет и сейчас — она ушла с тем, первым Анмаем. Она ищет выход — и, думаю, найдет его. Он существует, Малла. Выход в Бесконечность, где нет никаких границ. До тех пор, пока не истечет время, я буду искать его. Ты скажешь, конечно, что я спятил. Что ж, может быть. Жизнь — очень паскудная вещь: чем больше живешь, тем больше хочется. Впрочем... Когда мне было всего лет семнадцать, я сел писать книгу "О тщетности бытия". Тогда меня впервые бросила девушка. Но потом я обнаружил, что меня любит другая, и бросил само это дело. А когда я был в четыре раза ниже и покрыт мехом, я усвоил одну простую истину: когда настанет завтра, мы будем охотиться для завтрашнего дня.
* * *
Охэйо поднес к уху радиобраслет и сидел так примерно минуту. Потом он поднялся, с чувством потягиваясь.
— Погрузка закончена, все марьют собраны и отправлены в стазис. Эти, новые — сущее наказание. Всё время дерзят, а слушаются лишь когда нам удается их убедить. К тому же, их стало слишком много. Ладно, пока это неважно. Мы отправляемся, Малла.
— Куда?
— Конкретно мы — к Тайат. К Найнеру. Думаю, мы сможем найти там симайа. Бездна с верфью уйдет в меж-пространство и будет нас ждать. Наша задача — познакомиться с йэннимурцами, хапнуть как можно больше информации и побыстрее смыться, пока они не успели нас раскусить.
— Почему?
— Мы только люди, Малла. Несмотря на отдельные... необычные свойства. Симайа превосходят нас во всех отношениях. Само по себе это, наверное, ничего не значит, но люди больше всего ненавидят тех, кого они обидели. Не думаю, что у НИХ это иначе. Какое-то время их будет сдерживать любопытство, но не слишком большое.
— Это опасно?
— Нет, если мы будем действовать быстро. Но ты можешь остаться здесь, если хочешь.
— Я не хочу. А что будет с Сарьером? Со Сверхправителем?
— Вообще-то, я много размышлял на этот счет...
— И?
— Не думаю, что мы когда-либо вернемся сюда. Мы, по сути, лишили его свободы, и он ненавидит нас за это. Едва ли есть смысл прощаться. Зачем заставлять его вымучивать какие-то подходящие к случаю слова? Мы просто отключим наши контрольные устройства на Парящей Твердыне — за миг до того, как исчезнем.
— Когда это будет?
— Сейчас. То есть, не прямо сейчас, а когда накопители наберут необходимую энергию. Минут через сорок. На поверхности Сарьера у нас уже ничего не осталось. Знаешь, я здорово волнуюсь. Если не-переход окажется неудачным, я умру точно так же, как и ты. А может, он вообще не подействует на Неделимые Сущности и мы, сарьют, останемся здесь. Тогда автоматика тут же приведет корабль назад.
— А я?
— А ты прямо сейчас отправишься в консерватор. Анмай говорит, что не-переход неприятен, как мало что другое. У меня есть основания ему верить. Может, это просто убъет тебя.
— Но я...
— Позвать Маулу, чтобы она отвела тебя за ручку?..
* * *
Анмай и Хьютай стояли у большого наклонного окна — одного из мультипланаров Парящей Твердыни, наблюдая за тающим флотом сарьют. Транслайнеры беззвучно вспыхивали неярким голубым огнем и исчезали в меж-пространстве. Это совсем не было похоже на яростные взрывы не-перехода. Анмай поежился, вспомнив, как испугался, когда всего в нескольких милях от "Уллаара" возникла чудовищная черная масса, и они опомниться не успели, как оказались внутри...
По изображению пошла рябь, тут же сложившись в буквы — естественно, жарко сиявшие начищенным золотом:
"По целому ряду обстоятельств мы должны вас покинуть. Если получится, мы м.б. навестим вас, но скоро здесь появятся Йахены. На вашем месте я бы поискал другую планету, хотя бы на время.
Ах да, пока не забыл — контрольные цепи на "Уллааре" отключены. С уважением -
Аннит Охэйо анта Хилайа".
Хьютай рассмеялась — может быть, слишком громко.
— Он вовсе не такой прохвост, каким выглядит.
Анмай молча прижал её к себе. Нельзя сказать, что он всерьез ожидал смерти — дружелюбие Охэйо было вполне искренним — но где-то, в глубине души, у него тлели подозрения.
— Мы последуем его совету?
— Нет. Слишком многие там, внизу, верят в нас. Мы не можем их оставить... что бы ни случилось.
Транслайнеры сарьют уходили в каком-то порядке, парами и тройками. Парящая Твердыня плыла совсем недалеко от них, по той же высокой орбите, но отдачи совсем не ощущалось. Это был красивый способ путешествовать между звёзд — правда, медленный, и, в общем, такой же рискованный.
Кораблей осталось уже совсем мало. Анмай поймал себя на том, что чувствует тоску — пускай сарьют и захватчики, но они могли лететь куда угодно, в любое место по своему выбору. Он — нет. А сидеть двести лет на одном месте не так-то просто.
