Но парень из Фриско повиновался голосу своего напарника слепо, но безоговорочно, и Бенсона выгнали за дверь. Сцепившись, трое свернули на темную улицу. Фланг трезвого парня постоянно опережал другой фланг. Он резко увещевал ребенка из Фриско, и тот быстро исправился в той же манере бездумного полного послушания. Бенсон начал рассказывать историю о любви, историю, в которой даже не было середины. Иногда детская одежда в Нью-Йорке. Они рухнули на своем пути, как трое комиков, играющих на сцене.
В полночь маленькая мексиканская улочка, уходящая в стены города, темна, как глотка кита в глубоком море. На этот раз над столицей нависли тяжелые тучи, и небо было затянуто пеленой. Выступающие балконы не могли создавать теней.
— Шей, — сказал Бенсон, внезапно оторвавшись от своего эскорта, — зачем идти? Я не загружаюсь". У тебя в голове обычная фабрика катушек — ты, нью-йоркский мальчишка. Этот парень, он мой настоящий шобер, мой настоящий шобер. Он пьян, но... но он пьян.
"Ах, заткнись, Бенсон, — сказал нью-йоркский парень. "Пошли сейчас. Мы не можем оставаться здесь всю ночь. Бенсон не хотел, чтобы его загоняли, а расставил ноги и вертелся, как дервиш, при этом явно чувствуя, что держится очень красиво. Вскоре он пришел к выводу, что смеется над другими. "Восемь лиловых псов — псов! Восемь фиолетовых собак. Вот что ребенок увидит утром". Ищите их. Они-"
Когда Бенсон, описывая собачий феномен, бешено мчался по тротуару, случилось так, что трое других пешеходов проходили в призрачной шеренге. Плечо Бенсона толкнуло одного из них.
Мгновенно подъехал мексиканец. Его рука метнулась к бедру. Наступила минута молчания, во время которой голос Бенсона не был слышен в извинениях. Затем сквозь зубы мексиканца вырвался неописуемый комментарий, одно жгучее слово.
Бенсон, полуотстраненно перекатываясь, смотрел отсутствующим взглядом на мексиканца, который вытянул худое лицо вперед, а его пальцы нервно играли на бедре. Нью-йоркский парень плохо понимал испанский, но понял, когда мексиканец тихо выдохнул: "Сеньор хочет драться?"
Бенсон просто смотрел с легким удивлением. Женщина рядом с ним за обедом сказала что-то изобретательное. Его портной предъявил счет. Произошло нечто несколько необычное, и его перегруженный мозг отказывался с этим справляться. Он проявлял только волнение курильщика, временно не прикуривающего.
Нью-йоркский пацан почти мгновенно схватил Бенсона за руку и хотел было оттолкнуть его, когда другой пацан, который до сих пор был автоматом, вдруг вытянулся вперед, оттолкнул резинового Бенсона в сторону и сказал: ".
В мире не было ни звука, ни света. Стена слева оказалась обычной тюремной конструкции — ни двери, ни окна, ни единого проема. Человечество было замкнуто и уснуло. Во рту трезвого козленка появилась жалкая горечь, как будто он налился кровью. Он был заворожён, словно уже видел рябь молнии на лезвии ножа.
Но рука мексиканца в это время не двигалась. Его лицо выдвинулось еще дальше, и он прошептал: "И что?" Трезвый ребенок видел это лицо так, как будто он и оно были одни в пространстве — желтая маска, улыбающаяся с нетерпеливой жестокостью, с удовлетворением, и, главное, она светилась зловещей решимостью. Что касается черт лица, то они напоминали какой-то неуместный, забытый тип, который действительно с точностью напоминал человека, трижды брившего себя в Бостоне в 1888 году. и завороженный, ошеломленный, он действительно наблюдал за движением мысли человека к тому моменту, когда из ножен будет вырван нож. Эмоция, какая-то механическая ярость, ветерок, создаваемый электрическими вентиляторами, ярость, вызванная тщеславием, волной за волной обрушивались на темное лицо.
Затем нью-йоркский ребенок сделал внезапный шаг вперед. Его рука была на бедре. Там он сжимал револьвер крупного размера. Он вспомнил, что на его черной ручке была выгравирована сцена охоты, в которой спортсмен в красивых гетрах и фуражке целится в оленя, находящегося менее чем в одной восьмой дюйма от него.
Его шаг вперед вызвал мгновенное движение мексиканцев. Один сразу же сделал два шага, чтобы встретиться с ним лицом к лицу. Была общая настройка, пара и пара. Этот противник нью-йоркского пацана был высоким и довольно тучным мужчиной. Его сомбреро было низко надвинуто на глаза. Серапе было переброшено на левое плечо. Его спина была согнута в предполагаемой манере испанского вельможи. Этот вогнутый джентльмен имел прекрасную и ужасную фигуру. Парень, тронутый духом своих скромных и перпендикулярных предков, успел почувствовать, как забурлила его кровь при виде позы.
Он знал, что третий мексиканец был слева, напротив Бенсона, и знал, что Бенсон сонно прислонился к стене и мирно наблюдает за съездом. Так получилось, что эти шестеро мужчин стояли боком лицом к лицу, пятеро из них с правой рукой на бедрах и нервно приподнятыми телами, в то время как центральная пара обменивалась крещендо провокациями. Значение их слов росло и росло. Они двигались по прямой навстречу столкновению.
Парень из Нью-Йорка созерцал своего испанского вельможу. Он поднял револьвер вверх, пока курок не выпал из кобуры. Он ждал неподвижно и настороженно, пока болтливый парень из Фриско израсходовал два с половиной лексикона на среднего мексиканца.
Восточный парень вдруг решил, что его собираются убить. Его разум прыгнул вперед и стал изучать последствия. История была бы чудом краткости, когда впервые попала бы в далекий нью-йоркский дом, написанная аккуратным почерком на клочке дешевой бумаги, увенчанная верхом и основанием и подкрепленная печатными укреплениями кабельной компании. Но часто они, как брошенные в зеркала камни, эти бумажки, на которых лаконично написаны все самые страшные хроники времени. Он был свидетелем бунта своей матери и сестры и непобедимого спокойствия своего твердолобого старого отца, который, вероятно, закроется в своей библиотеке и будет курить в одиночестве. Потом приходил его отец, и его приводили сюда и говорили: "Вот это место". Тогда, наверное, каждый снял бы шляпу. Они спокойно стояли со шляпами в руках приличную минуту. Он жалел своего старого отца-финансиста, неуступчивого и богатого, человека, который обычно говорил своему любимому сыну двадцать два слова в год. Малыш понял это в это время. Если бы его судьба не была неприступной, он мог бы оказаться мужчиной и понравиться отцу.
Другой ребенок будет оплакивать его смерть. Несколько недель он будет сверхъестественно корректен и будет рассказывать сказку, не ругаясь. Но это не утомило бы его. Ради своего погибшего товарища он был бы рад быть сверхъестественно корректным и рассказать сказку без мата.
Эти взгляды были совершенно стереоптичны, вспыхивая и исчезая из его мыслей с невероятной быстротой, пока, в конце концов, они не превратились в одно быстрое мрачное впечатление. А вот и нереальная реальность: в ноздри этого козленка в предвкушающий момент бойни вошел запах свежескошенного сена, аромат поля поникшей травы, аромат, в котором были солнечные лучи, пчелы, покой лугов и чудо далекого журчащего ручья. Оно не имело права быть высшим, но оно было высшим, и он дышал им, ожидая боли и зрелища неизвестного.
Но, может быть, в то же мгновение его мысль перелетела к мальчишке из Фриско, и его осенило, как вспышка молнии, что мальчишка из Фриско не собирается быть там, чтобы исполнять, например, необычайную обязанность респектабельного плакальщика. . Голова другого мальчишки закружилась, рука шаталась, ловкость пропала. Этот другой ребенок столкнулся с решительным и самым свирепым джентльменом врага. Мальчик из Нью-Йорка убедился, что его друг пропал. Предстояло громкое убийство. Он был так в этом уверен, что хотел закрыть глаза от прыгающей руки и ножа. Это было отвратительно, совершенно отвратительно. Парень из Нью-Йорка мог отправиться в свое первое морское путешествие. Сочетание благородной мужественности и неспособности помешало ему сбежать.
Он вдруг понял, что можно вытащить собственный револьвер и быстрым маневром сразить всех троих мексиканцев. Если бы он был достаточно быстр, он, вероятно, был бы победителем. Если бы в розыгрыше случилась какая-нибудь заминка, он, несомненно, был бы мертв вместе со своими друзьями. Это была новая игра; ему никогда не приходилось сталкиваться с подобной ситуацией в клубе "Маяк" в Нью-Йорке. В этом испытании легкие малыша все же продолжали выполнять свой долг.
"О, пять белых мышей случая,
Рубашки из шерсти и вельветовые штаны,
Золото и вино, женщины и грех,
Все для тебя, если ты позволишь мне войти...
В дом случая".
Он подумал о весе и размере своего револьвера, и ужас пронзил его. Он боялся, что в его руках она будет такой же громоздкой, как швейная машинка, для этой быстрой работы. Он также вообразил, что какое-то странное провидение может заставить его потерять хватку, когда он поднимет оружие. Или он может смертельно запутаться в полах его пальто. Несколько угрей отчаяния лежали мокрые и холодные у него на спине.
Но в решающий момент револьвер выдвинулся, словно смазанный маслом, и поднялся, как перышко. Эта сонная машина, после месяцев отдыха, наконец-то взглянула на мужские груди.
Возможно, в этой серии движений ребенок бессознательно использовал нервную силу, достаточную для того, чтобы поднять тюк сена. Прежде чем он успел это понять, он уже стоял за своим револьвером, глядя поверх дула на мексиканцев, угрожая то одному, то другому. Его палец дрожал на спусковом крючке. Револьвер сверкнул в темноте тонким серебряным светом.
Ярый вельможа с тихим криком отпрыгнул назад. Мужчина, который смотрел на парня из Фриско, сделал быстрый шаг в сторону. Красивое множество мексиканцев внезапно рассыпалось.
Крик и шаги назад открыли нью-йоркскому парню что-то очень важное. Ему и в голову не приходило, что у него нет полной монополии на все возможные трепеты. Крик вельможи был криком человека, внезапно увидевшего ядовитую змею. Таким образом, ребенок смог быстро понять, что все они были людьми. Они были единодушны в том, что не желали слишком кровопролитной битвы. Возникло внезапное выражение равенства. Он смутно полагал, что они не проявят большого внимания к его драматическому развитию в качестве активного фактора. Они даже могут быть раздражены этим. Наоборот, они уважали его движение с таким же почтением, как восклицание страха и шаги назад. В тот же миг он бросился вперед и начал ругаться, разматывая громадные английские ругательства, толстые, как веревки, и стегая ими мексиканцев по лицам. Его переполняла ярость, потому что эти люди ранее не признавались ему, что они уязвимы. Все это было абсурдным навязыванием. Его соблазнила почтительная тревога вогнутая поза вельможи. И ведь было равенство чувств, равенство: он был в ярости. Он хотел взять серапе вельможи и запеленать его в нее.
Мексиканцы отступили назад, их глаза горели задумчиво. Малыш прицелился сначала в одного, потом в другого. Пройдя некоторое расстояние, они остановились и выстроились в шеренгу. Затем они возобновили свое прежнее великолепие манер. Голос приветствовал его тоном циничной бравады, как будто он исходил из уст улыбающейся насмешки. — Ну что, сеньор, все кончено?
Парень хмуро посмотрел в темноту, его револьвер повис на боку. Через мгновение он ответил: "Я готов". Ему показалось странным, что он может говорить после многолетнего молчания.
— Спокойной ночи, сеньор.
"Доброй ночи."
Когда он повернулся, чтобы посмотреть на парня из Фриско, он обнаружил его в исходной позе, с рукой на бедре. Он в недоумении моргал в том месте, откуда исчезли мексиканцы.
— Ну что, — сердито сказал трезвый пацан, — теперь ты готов идти домой?
Парень из Фриско спросил: "Куда они ушли?" Его голос был невозмутимым, но пытливым.
Бенсон внезапно вырвался из своего мечтательного положения у стены. — С малышом Фришко все в порядке. Он пьяный дурак, и с ним все в порядке. Но ты, нью-йоркский пацан, ты шобер. Он перешел в состояние глубокого исследования. "Малыш шобер, потому что не пошел с нами. Не пошел с нами, потому что пошел в чертов цирк. Пошел в проклятый цирк, потому что потерял дрожащие кости. Потерять шатающиеся кости, потому что — что делать, если они проигрывают шатающиеся кости, малыш?
Нью-йоркский пацан посмотрел на дряхлого юношу. "Я не знаю. Пять белых мышей, может быть.
Бенсон был так озадачен этим ответом, что друзьям пришлось поддерживать его прямо. Наконец парень из Фриско сказал: "Пошли домой".
Ничего не произошло.
ФЛАНАГАН И ЕГО КОРОТКОЕ ФЛИБУСТЕРСКОЕ ПРИКЛЮЧЕНИЕ
я
— У меня за спиной двадцать человек, которые будут драться насмерть, — сказал воин старому флибустьеру.
— А их можно дуть за все меня, — ответил старый флибустьер. "Обычные, как воробьи. Дешево, как сигареты. Покажите мне двадцать человек со стальными зажимами во рту, с дырками в головах там, где должна быть память, и они мне нужны. Но только двадцать храбрецов? Я бы предпочел двадцать храбрых луковиц.
После этого воин грустно удалился, чувствуя, что в эти дни механического совершенства доблести не воздается салям.
Доблесть, по правде говоря, не так уж плоха во время флибустьерства; но много медалей достанется тому, кто не знает значения слова "пау-вау" ни до, ни после. Двадцать храбрецов с легкомысленно повисшими языками могут поднять беду от земли, как дым от травы, из-за их последующей пламенной гордыни; в то время как двадцать злодеев с воловьими глазами, которые принимают неправедные и далеко идущие пинки, как дождь с небес, могут ореолировать окончательную историю экспедиции золотом и щедро украшать свои имена, завоевывая сорок лет благодарности от патриотов, просто храня молчание. . Что касается причины, то она может заключаться только в том, что у них нет друзей или другой доверчивой мебели.
Если бы не проклятие болтающегося языка, можно было бы с уверенностью сказать, что флибустьерская индустрия, процветающая сейчас в Соединенных Штатах, была бы пирогом. При правильных условиях это просто вопрос работы с несколькими маленькими сыщиками, чье умение в розыске оценивается теми, кто платит им двенадцать или двадцать долларов в неделю. Это почти аксиома, что обычный детектив за двенадцать долларов в неделю не может победить флибустьерскую экскурсию за сто тысяч долларов. Против преступника сыщик представляет государство, но в этом другом случае он представляет свое желание показать причину, по которой ему нужно платить жалованье. Он просто представляет себя и считается не более чем клерком в бакалейной лавке.
Но гордость удачливого флибустьера часто поражает его и его дело, как топор, и люди, не доверившиеся своим матерям, падают вместе с ним ниц. Это может заставить дрожать купол Капитолия и спровоцировать сенаторов на опрокидывание скамеек. Это может увеличить зарплату детективов, которые не смогли определить местонахождение боли в груди. Это замечательная вещь, эта гордость.
Флибустьерство когда-то было такой простой игрой. Им вежливо управляли кроткие капитаны и гладкие и невозмутимые джентльмены, которые в другое время торговали законами, мылом, лекарствами и бананами. Очень жаль, что маленькая стайка голубей в Вашингтоне была вынуждена официально шуршать, а матросов не пускали по ночам к своим стоянкам, а всякие таможни получали парики, и все потому, что вернувшийся авантюрист хвастался своей гордостью. Желто-красное знамя давно бы задохнулось от позора поражения, если бы контракт на флибустьерство был заключен с какой-нибудь замечательной организацией вроде одного из наших трестов.
