Луч красного огня упал на тропу. Ричардсон сонно сидел на своей лошади, а его слуга спорил с кем-то — всего лишь голос во мраке — из-за цены на койку и питание. Дома вокруг него по большей части походили на могилы своей белизной и безмолвием, но были и черные фигуры, которые, казалось, были заинтересованы в его появлении.
Хосе наконец подошел к головам лошадей, и американец неловко соскользнул со своего места. Он пробормотал приветствие, когда своими шпорами врезался в глинобитный дом, стоявший перед ним. Коричневое бесстрастное лицо женщины сияло в свете костра. Он сел на земляной пол и сонно моргнул, глядя на пламя. Он знал, что женщина звенела глиняной посудой и суетилась повсюду, следя за маневрами домохозяйки. Из темного угла доносился звук двух-трех сплетающихся друг с другом храпов.
Женщина протянула ему миску с лепешками. Она была покорным существом, робким и большеглазым. Она смотрела на его огромные серебряные шпоры, на его большой внушительный револьвер с интересом и восхищением высокопоставленного кота из поговорки. Когда он ел, она казалась застывшей в полумраке, сверкая белыми зубами.
Вошел Хосе, спотыкаясь под двумя мексиканскими седлами, достаточно большими для строительных площадок. Ричардсон решил выкурить сигарету, но потом передумал. Было бы гораздо лучше пойти спать. Его одеяло висело на левом плече, свернутое в длинную трубу, согласно мексиканской моде. Сняв сомбреро, расстегнув шпоры и ремень с револьвером, он приготовился к медленному, блаженному свертыванию в одеяло. Как осторожный человек, он лежал близко к стене, и все его имущество было очень близко к его руке.
Мескитовая кисть горела долго. Хосе бросил два гигантских крыла тени, когда он хлопал одеялом вокруг себя — сначала через грудь под руками, а затем через шею и снова через грудь — на этот раз через руки, с перекинутым концом на правое плечо. Мексиканец, одетый таким образом, может, тем не менее, красиво и быстро высвободить свою боевую руку, просто пожимая плечом и хватаясь за оружие на поясе. (Они всегда носят свои серапы таким образом.)
Свет костра заглушал лучи, исходившие от луны величиной с барабанную перепонку и бившейся в открытую дверь. Ричардсон услышал с равнины тонкий, ритмичный топот копыт торопливых лошадей. Он заснул, гадая, кто ехал так быстро и так поздно. И в глубокой тишине бледные лучи луны, должно быть, преобладали над красными копьями огня, пока комната медленно не залилась до середины прямоугольником серебряного света.
Ричардсон проснулся от звука гитары. На нем плохо играли — в этой мексиканской земле, откуда романтика инструмента доносится до нас, как аромат. Гитара стонала и скулила, как затравленная душа. Музыке сопутствовал шум шаркающих ног. Иногда раздавался смех, а часто голоса людей говорили друг другу горькие вещи, но всегда плакала гитара, высокие частоты звучали так, как будто кто-то бил железо, а басы жужжали, как пчелы. — Черт возьми, они танцуют, — раздраженно пробормотал он. Он слышал, как двое мужчин препирались короткими резкими словами, похожими на выстрелы из пистолета; они обзывали друг друга худшими именами, чем простые люди знают в других странах. Ему было интересно, почему шум был таким громким. Подняв голову с седельной подушки, он увидел в доблестных лунных лучах одеяло, плашмя висевшее на стене в дальнем конце комнаты. Считая, что за ним скрывается дверь, и помня, что мексиканский напиток сильно опьяняет мужчин, он придвинул к себе револьвер и приготовился к внезапной беде.
Ричардсон мечтал о своем далеком и любимом севере.
— Ну, тогда я бы убил его!
— Нет, ты не должен!
"Да, я убью его! Слушать! Я попрошу у этого американского зверя его прекрасный пистолет, и шпоры, и деньги, и седло, а если он их не даст, — вот увидишь!
"Но эти американцы — они странные люди. Берегитесь, сеньор.
Затем в дискуссии приняли участие двадцать голосов. Они поднялись с дрожащим визгом, как от сильно пьяных людей. Ричардсон почувствовал, как кожа вокруг рта натянулась, а коленные суставы превратились в хлеб. Он медленно принял сидячее положение, глядя на неподвижное одеяло в дальнем конце комнаты. Это жесткое и механическое движение, совершаемое исключительно мышцами талии, должно было быть похоже на подъем трупа в тусклом лунном свете, придававшем всему могильный оттенок.
Друг мой, послушайся моего совета и никогда не будь казнен палачом, который не говорит по-английски. Это или что-то похожее на это — самая тяжелая из смертей. Бурные эмоции ужаса Ричардсона разрушили тот медленный и осторожный процесс мышления, с помощью которого он понимал мексиканский язык. Затем он использовал свое инстинктивное понимание первого и универсального языка, которым является тон. Тем не менее, это обескураживает не быть в состоянии понять детали угроз против крови вашего тела.
Внезапно шум голосов прекратился. Наступило молчание — молчание решения. Одеяло было отброшено в сторону, и в комнату вспыхнул красный свет факела. Его высоко держал толстый круглолицый мексиканец, чьи маленькие змеиные усы были такими же черными, как и его глаза, а глаза были черными, как смоль. Он сошел с ума от дикой ярости человека, чей ликер тупо обжигает его мозг. Пять или шесть его товарищей столпились за ним. Гитара, которую упрямо гремели во время высоких речей, теперь вдруг остановилась. Они созерцали друг друга. Ричардсон сидел очень прямо и неподвижно, его правая рука зарылась в одеяло. Мексиканцы толкались в свете факела, их глаза мигали и блестели.
Толстяк позировал как вельможа. Вскоре его рука опустилась к поясу, и с его губ сорвался эпитет — отвратительное слово, которое часто предвещает удары ножом, слово, характерное для Мексики, где люди должны копать глубоко, чтобы найти оскорбление, которое не утратило своей остроты. Американец не шевельнулся. Он смотрел на толстого мексиканца со странной неподвижностью взгляда, не испуганного, не бесстрашного, ничего поддающегося истолкованию. Он просто смотрел.
Толстый мексиканец, должно быть, был сбит с толку, поскольку продолжал изображать из себя вельможу со все большей и большей величественностью, пока ему не стало легко упасть навзничь. Его спутники раскачивались очень пьяно. Они по-прежнему моргали своими маленькими глазками-бусинками на Ричардсона. Ах, господа, тут была тайна! Почему при приближении их грозной компании этот американец не вскрикнул и не побледнел, не побежал и не молил их о пощаде? Животное просто сидело неподвижно, смотрело и ждало, когда они начнут. Что ж, видимо, он был великим бойцом! А может, он был идиотом? В самом деле, это была неловкая ситуация, ибо кто собирался узнать, был ли он великим бойцом или идиотом?
Для Ричардсона, нервы которого покалывали и дергались, как провода под напряжением, и чье сердце колотилось внутри, эта пауза была долгим ужасом; и к этим людям, которые могли так напугать его, в нем начала разгораться лютая ненависть — ненависть, которая заставляла его жаждать быть способным сражаться со всеми ними, ненависть, которая делала его способным сражаться со всеми ними. Револьвер 44-го калибра может сделать отверстие, достаточно большое, чтобы маленькие мальчики могли стрелять через него шариками; и был один толстый мексиканец с усами, похожими на змею, который чуть было не съел свой последний томале только потому, что слишком напугал человека.
Хосе проспал первую часть ночи по-своему, сгорбившись в кучу, согнув ноги, голова касалась коленей. Тени закрыли его от взглядов захватчиков. В этот момент он встал и, дрожа, побрел к Ричардсону, как будто хотел спрятаться за его спиной.
Внезапно толстый мексиканец радостно взвыл. Хосе попал в круг света факела. С яростным ревом вся группа мексиканцев набросилась на слугу американца. Он отшатывался от них, умоляя каждым словом и жестом. Они толкали его так и эдак. Они били его кулаками. Они ужалили его своими проклятиями. Пока он ползал на коленях, толстый мексиканец схватил его за горло и сказал: "Я тебя убью!" И они постоянно обращали свои взоры, чтобы увидеть, удастся ли им вызвать первую демонстрацию со стороны американца. Но он смотрел бесстрастно. Под одеялом его пальцы, как железо, стиснули рукоятку револьвера.
Тут вдруг послышались два блестящих перекликающихся аккорда гитары, и женский голос, полный смеха и уверенности, закричал извне: "Здравствуйте! Привет! Где ты?" Шатающаяся компания мексиканцев мгновенно остановилась и посмотрела в землю. Один сказал, стоя, широко расставив ноги, чтобы удержать равновесие: "Это девушки. Они пришли! Он закричал в ответ на вопрос женщины: "Вот!" И, не дожидаясь, он отправился в паломничество к закрытой одеялом двери. Теперь можно было слышать хихиканье и болтовню нескольких женских голосов.
Двое других мексиканцев сказали: "Да, это девушки! Да!" Они тоже начали тихонько уходить. Даже свирепость толстого мексиканца, казалось, была затронута. Он неуверенно посмотрел на все еще неподвижного американца. Двое его друзей радостно обняли его: "Ну, девчонки пришли! Прийти!" Он бросил еще один недовольный взгляд на Ричардсона. — Но это... — начал он. Смеясь, товарищи подтолкнули его к двери. На его пороге, придерживая одной рукой одеяло, он обратил свое желтое лицо с последним вызывающим взглядом на американца. Хосе, всхлипывая от отчаяния и горя, оплакивая свое состояние, подкрался к Ричардсону и прижался к его коленям. Затем послышались крики встречающих девушек мексиканцев, и гитара разразилась радостным гудением.
Луна затуманилась, и лишь слабый квадрат света падал через открытую главную дверь дома. Угли в костре молчали, если не считать случайных всплесков. Ричардсон не изменил своей позиции. Он продолжал смотреть на одеяло, скрывавшее стратегическую дверь в дальнем конце. У него на коленях Хосе тихим, обиженным тоном спорил со святыми. Без них мексиканцы смеялись и танцевали, и, судя по звуку, пили больше.
В тишине и ночи Ричардсон сидел и думал, не скользит ли к нему во тьме какой-нибудь змееподобный мексиканец, и первое, что он узнает об этом, — это смертельный укус ножа. — Ш-ш-ш, — прошептал он Хосе. Он вытащил револьвер из-под одеяла и прижал его к ноге. Одеяло на двери очаровало его. Это была расплывчатая форма, черная и неподвижная. Через отверстие, которое он защитил, должны были прийти, вероятно, угрозы, смерть. Иногда ему казалось, что он видел, как она движется. Как мрачные белые простыни, чернота и серебро гробов, все доспехи смерти воздействуют на нас из-за того, что они скрывают, так и это одеяло, свисающее перед дырой в глинобитной стене, было для Ричардсона ужасной эмблемой и ужасная вещь сама по себе. В его нынешнем настроении его нельзя было заставить коснуться ее пальцем.
Празднующие мексиканцы время от времени выли в песнях. Гитарист играл быстро и с энтузиазмом. Ричардсону хотелось бежать. Но в этом вибрирующем и угрожающем мраке его ужас убедил его, что движение с его стороны будет сигналом к нападению смерти. Хосе, униженно пригнувшись, время от времени что-то бормотал. Медленно и тяжело, как звезды, шли минуты.
Внезапно Ричардсон обрадовался и вздрогнул. Дыхание на мгновение покинуло его. Во сне его беснервные пальцы позволили револьверу выпасть и лязгнуть на твердый пол. Он торопливо схватил его, и его взгляд с опаской окинул комнату. Холодный синий свет рассвета был в этом месте. Каждый контур медленно рос; подробность была следующая подробность. Страшное одеяло не шевелилось. Буйная компания ушла или замолчала. Он почувствовал эффект этого холодного рассвета в своей крови. Откровенность предрассветного дня заставила его нервничать. Он коснулся Хосе. — Пойдем, — сказал он. Его слуга поднял свое морщинистое желтое лицо и все понял. Ричардсон пристегнул шпоры и зашагал вперед; Хосе послушно поднял два больших седла. Ричардсон держал две уздечки и одеяло на левой руке; в правой руке у него был револьвер. Они прокрались к двери.
Человек, который сказал, что шпоры звенят, был сумасшедшим. У шпор мягкое столкновение-столкновение-столкновение. Идя в шпорах — особенно в мексиканских шпорах, — вы смутно напоминаете себе телеграфиста. Ричардсон был невыразимо потрясен, когда вышел на прогулку. Он звучал про себя, как пара тарелок. Он бы знал об этом, если бы задумался; но тогда он убегал, не размышляя. Он сделал жест отчаяния, а из-под двух седел Хосе попытался сделать жест безнадежного ужаса. Ричардсон нагнулся и трясущимися пальцами расстегнул шпоры. Взяв их в левую руку, он подобрал револьвер, и они прокрались к двери. На пороге он оглянулся. В углу он увидел, смотрящих на него большими глазами, мужчину и женщину-индейца, которые были его хозяевами. Всю ночь они не подавали никаких признаков, и теперь они не говорили и не двигались. И все же Ричардсону показалось, что он уловил кроткое удовлетворение по поводу своего отъезда.
Улица была тихой и безлюдной. На востоке неба появилось пятно лимонного цвета. Хосе поставил лошадей возле дома. Когда двое мужчин вышли из-за угла, зверь Ричардсона приветственно заржал. Маленькая лошадь услышала их приближение. Он стоял лицом к ним, навострив уши, его глаза блестели от приветствия.
Ричардсон сделал отчаянный жест, но лошадь, обрадованная появлением своих друзей, восторженно зазаржала. Американец почувствовал, что мог бы задушить своего любимого скакуна. На пороге безопасности его предала лошадь, его друг! Он чувствовал ту же ненависть, что и к дракону. И все же, дико оглядевшись вокруг, он не увидел ничего шевелящегося на улице, ничего у дверей похожих на могилы домов.
У Хосе была собственная подпруга, и обе уздечки моментально застегнулись. Он скрутил верёвки несколькими взмахами руки. Пальцы американца, однако, так тряслись, что он едва мог согнуть подпругу. Его руки были в невидимых рукавицах. Он размышлял, рассчитывал, надеялся на свою лошадь. Он знал готовность и мужество маленького животного при всех обстоятельствах вплоть до этого времени; но тогда — здесь было иначе. Кто бы мог сказать, если бы не развился какой-нибудь жалкий пример лошадиной извращенности? Может быть, маленькому человечку сегодня утром не захочется курить над равниной на большой скорости, и поэтому он будет бунтовать, брыкаться и злиться. Может быть, он был бы без чувства интереса и бежал бы вяло. Все всадники, которым приходилось торопиться в седле, знают, что такое быть на лошади, которая не понимает драматической ситуации. Ехать на хромой овце для него — блаженство. Ричардсон, яростно возясь с подпругой, думал об этих вещах.
В настоящее время он был закреплен. Он вскочил в седло, и при этом его лошадь сделала бешеный рывок вперед. Шпоры Хосе царапали и рвали бока его огромного черного зверя, и оба коня бок о бок мчались по деревенской улице. Американец услышал, как его лошадь издала дрожащий вздох возбуждения. Эти четыре фута скользили. Они были легкими, как волшебные слоеные шарики. Дома проплыли мимо в одно мгновение, и большая, ясная, безмолвная равнина показалась бледно-голубым морем тумана и мокрых кустов. Над горами цвета солнечного света были подобны первым звукам, открывающим аккордам могучего гимна утра.
