Два цветка на букет

— Своей? Ты женат?

— Ишь, выдумщик! — здоровяк громыхнул раскатистым смешком. — 'Женат'! Жирно нам; три женщины на всех, причём одна из — девушка. Это у чёрных гаремы, а мы потихоньку-полегоньку, подарочками да улыбочками, — Раскрутив лист, Чад задумчиво разглядывал мелкие лепестки с нежной каймой. — Подкинешь до Мартышки?

К горлу подкатило негодование.

— Офизлел?! — сорвалось с губ прежде, чем голову глухо ударила мысль о моём месте в субординации и о том, что уготовано упрямцам, которые ей противятся. — Всё равно не смогу — она от меня прячется.

— Экий смешной, — здоровяк слегка пихнул меня кулаком в бок, и я поморщился от волны приторного запаха мёда, — думай башкой, а не кишкой. Где она больше всего обретается? В общем, газуй, — Чад сунул душистую ношу мне в руки, и букет обмёл лицо нежными лепестками.

— Какого харта... — От возмущения на языке крутились одни маты. — Хоть подписал бы свой 'презент'. Она же подумает, что это я сорвал, и знаешь как распнёт за порчу клумбы!

— Да ладно, — Чад безразлично пожал плечами, — за пару цветов... Не верю. Здесь не биде, чтобы рвать пупок из-за каждой прибитой букашки.

— Ага, здесь 'чадэ', — не выдержав, съязвил я, — и всегда готовы переложить обязанность рвать пупок на младшего по субординации!

Здоровяк захохотал, тыча в меня указательным пальцем.

— Ну ты, знаешь, фантазёр! 'ЧеДэ — переложат'!.. Х-ха!.. Это в Цветном — вот там перекладывают, да ещё и обставят так, что сам на себя всё взвалишь. А мы честны хотя бы перед собой, если уж не друг перед другом, — подмигнув, незваный женолюб махнул рукой на изгородь. — Давай подсажу на стремянку, небось, соскучился по полётам, — и, не спросясь ответа, исполнил обещание, так что я вскрикнул от внезапной лёгкости тела, едва не сдутый высоким ветряным потоком.

Огромный букет сильно пах свежо-пряной медовой сладостью. Не мудрствуя лукаво я потащил дурацкий подарок в сарай с инструментами — и разбудил своим явлением виновницу приключений. Марта спала калачиком, гибко поджав колени под самую шею. Услышав шаги, садовница подняла голову и вдруг резко распрямилась.

— Так, — дважды коротко вдохнув, женщина облизала губы. — Дай-ка. — Пуховая рука обхватила связку сочных стеблей. — Значит, вот оно что... — Опять быстрый вдох, медленный наклон головы — и, коснувшись лицом нежных лепестков, Марта впилась носом в белые венчики с таким же упоением, как вчерашней дугой Катион.

Сердце ускорило стук. Стало досадно, что ожидания не оправдались, и букет не отправился на компост с пожеланиями 'всего хорошего' его дарителю. Ах какие мы высокоморальные, какие правильные — как супруг за дверь, так сразу любовника привечаем. А потом плеск ручками, хлоп ресничками: 'Как всё плохо, никто никого не уважает...' — ханжа! Заурядная ханжа!

Я развернулся лицом к стенке сарая и слегка ударился об неё лбом. Нет, что-то не так в волне ярости, подступившей к горлу — можно подумать, Марта клялась мне в верности, что дала повод так поносить из-за обычных цветов. Если подумать дважды, то моё 'справедливое' негодование вызвано завистью: ведь первый шаг успел сделать Чад, а не я. Это Чад привлёк внимание той единственной женщины, которая смогла сопереживать моим чувствам.

Пришлось изрядно подождать, прежде чем Марта отвлеклась от букета. Бессильно выпустив из рук благоухающее великолепие, избранница красногубого ловеласа морщась придавила пальцами виски, мотнула головой и, понюхав ладонь, грустно улыбнулась мне:

— Наивный ты, Изар. Думаешь, слушаться надо тех, кто пугает? А не потому ли они запугивают, что сами чувствуют слабость?

Мысли подпрыгнули и смешались, и, пока рассудок пытался их успокоить, белая дама утекла мимо меня в звёздную от светляков глубину сада. Закапал холодный дождь, больно барабаня по паршивой ссадине; ничего не оставалось, кроме как возвращаться в домен.

'Твоё сердце вырезано до последнего сосуда'. Рабочее предположение, что сердце — метафора 'высшего', человеческого (в противопоставление животным 'мозгам') разума, никуда не годится. Как бы дико это ни звучало, похоже, что слово употреблялось в самом прямом смысле, и операция Катиона — как и грезилось в кошмарах — состояла в установке протеза. Я напряжённо замер, пытаясь осознать присутствие в себе куска мёртвой резины, и неустанный насос в груди заполнил тишину скорым: 'Тут-тут — тут-тут — тут-тут'.

'Сердце сказало, что оно тут'. Что-то безвозвратно потеряно, но это ещё не пропасть, и Катион с Мартой в один голос намекали, что существует способ полностью одолеть увечье. В задумчивости путь к домену пролетел незаметно, и мысли отпустили сознание лишь в прихожей. Крутясь перед серебристой гранью в надежде разглядеть среди грязно-русых прядей кровавую проплешину, я строил планы на остаток такта: чем тратить нервы на синих, лучше проведаю-ка врача — его комната наверняка неподалёку от лазарета. Осталось угадать, какая именно дверь ведёт к красавице, миновав зверя, то есть Ньяра — шутливо улыбнулся я, вспомнив детские занимательные задачки.

На всей дороге от больнички до синей комнаты не обнаружилось ни единого дверного проёма или подозрительного на оный водопада: потоки сбегали по сплошным стенам или звонко журчали в глубоких руслах. Спустившись ещё ниже обиталища младшей братии, я вышел к шумной водной завесе, тонкой, как в лазарете, но метра в три шириной — она разливалась под ногами, прихватывала пятки леденящим родниковым холодом. За водопад соваться не хотелось — страшил размах этих врат, явно избыточный для жилой комнаты. И я направил стопы вверх по соседней, более крутой, спирали коридора. Через полвитка в стене нарисовался проход, закрытый плотной кладкой камней — сбоку от неё переливалось замысловатое висячее украшение из множества колокольчиков. Явно не место для полумёртвого повстанца Катиона. Наконец, почти у самого верха спиральной линии, попался ещё один отчётливый дверной проём — его, как и у синей комнаты, занавешивал толстый слой мохового дёрна, красиво поросший ветвистыми кораллами грибов.

А что, вход подходящий для общежития, да и лазарет недалеко — сразу через прихожую. Но мест уединения в пещере раз-два — и обчёлся, а обитателей значительно больше, причём, самое малое, двое представляют смертельную опасность: глава и его чокнутая сестрица. Лоб уткнулся в каменистую кладку напротив двери. Страшно играть в кошки-мышки с палачом, но сидеть и ждать его прихода — ещё хуже.

Прохладный тенор окликнул меня, вырывая из раздумий:

— А вот сюда не советовал бы.

Чуть не подпрыгнув от неожиданности, я обернулся: по-хозяйски облокотившись на стену, в коридоре стоял Дари. Длинный чёрный рукав отвесно свисал вдоль кладки, и на гладкой ткани отчётливо виднелась одноцветная растительная вышивка.

— Здесь наша лаборатория, — продолжил начальник, — Сам не заметишь, как насмерть отравишься.

— Узором залюбовался, — я кивнул на грибной орнамент (запоздало сообразив, что любоваться узором, стоя к нему затылком — крайний эксцентризм), потом вспомнил о цели коридорной прогулки: — Стыдно признаться, но домен для меня пока ещё тёмный лес...

— Нашёл из-за чего страдать, — покровительственно хрюкнул Дари, — там, ниже, — он махнул вдоль спирального хода, — моя спальня, дальше — Вигитт, а между синей и лазаретом — Катион. Помещения в сердце пещеры, через озеро — зал и Ньярова.

Внимательно выслушав и повторив про себя местоположение всех комнат (а, сколько ни искал, заметил всего две двери!), я вспомнил об уединении садовницы:

— А где живёт Марта? В саду?

— Пока не перебесится, — кокетка расчесал пятернёй золотые кудри. — А вообще, как и положено, со мной и дочерью, — на последнем слове его лицо расцвело.

— Дочка, наверное, красавица. — Душа прониклась белой завистью.

— Хочешь посмотреть?

Приглашающий взмах рукава — и счастливый отец уже порхает вниз по коридору. Я припустил вдогонку, кляня непослушные мышцы за бессмысленное нытьё по малейшему поводу.

Дойдя до второго витка, Дари остановился у некрупной запруды на ручье не то речке, что сбегала вдоль всего серпантина по правую руку от нас. Заметив, с каким интересом провожатый глядит в спокойный разлив, я тоже подошёл поближе, и, заступив мне за спину, сосед вдруг недобро хрюкнул.

Буль! — топят?! — дыхание..! — бррр! — тёплый воздух..? Я обнаружил себя на мшистом полу тёмного помещения, усеянного летучими светляками. Очевидно, спутник вытолкнул меня из омута с другой стороны стены — и если это обычное устройство перехода в жилую часть, то ничего удивительного, что при беглом осмотре пещеры так и не удалось найти обиталище Катиона.

Парой резких движений Дари смахнул капли со складок одежды, повязал за спиной длинные рукава — так, что руки обнажились аж до локтя — и повёл меня вглубь покоев. У задней стены растекался маленький прудик, устланный голубоватым илом и заросший крупными пучками цветных нитевидных водорослей. Похожие на человеческие волосы, растения красиво поднимались к поверхности воды; их едва полоскали редкие волны восходящих потоков.

— Дархи, — опустив колени на мох возле пруда, прошептал желтокожий и простёр руки к воде. — Это я.

Маленькие ладошки утонули в прозрачной жидкости, и навстречу им медленно потянулись нити самой крупной золотистой водоросли. Пальцы ласково расчесали роскошные 'пряди', неглубоко поводили вдоль длины нежных выростов и с явным сожалением отпустили.

— Красавица, да? — лицо Дари светилось мягкой жемчужной улыбкой. — И такая талантливая! Зелёный совсем яркий — в её-то годы!

— Сколько ей? — я мысленно сравнивал волосы счастливого отца с нитевидными образованиями — цвет похож, но прудовые ростки явно толще и хрупче на вид, точь-в-точь стебельки совсем молодых растений.

— Почти восемь! Уже мышца бьётся!

Я отвернулся от пруда.

— Спасибо за доверие, Дари, — слова получались неуклюжими, и я корил себя за лицемерие. — Ваша дочь действительно сокровище.

Так и хотелось добавить: 'И не стыдно зарывать такое сокровище в землю?' — но я промолчал. Если при таком обращении ребёнок за восемь лет ещё не умер, и сферы развиваются хорошо, значит, родители всё делают правильно. Но как же далека истина от моих измышлений о том, как должны выглядеть и развиваться дети!

Волосы-'водоросли'. Питание и дыхание? Значит, вовсе это не роговые отростки 'для красоты', а полноценные, жизненно важные органы. И пусть я отнюдь не стал тяжелее дышать после того, как лишился приличной части шевелюры — но в воде-то не пробовал. Может, на нашей голове — своеобразные жабры, и именно из-за нашей земноводной природы в жилищах столько воды? Однако вязкий ил не позволяет девочке ничего видеть и слышать и двигаться — и если все восемь лет она провела в таком положении, и если это необходимое условие развития сфер — то нужно ли мне такое сомнительное 'развитие'..?

Уф, как всё запутанно.

Хозяин комнаты стоял ко мне боком, касаясь левой ладонью стены, и я невольно засмотрелся на нежный профиль, достойный быть запечатлённым в камне. Лёгкая мечтательная улыбка на губах, в противоположность ехидному хрюканью, очень шла Дари, и голову посетила светлая мысль, что если родитель и ребёнок понимают друг друга, то в их общении открывается целый космос, ничуть не беднее того, что над облаками. Слепой Марте незачем звёзды, ведь она способна наблюдать за порывами наших душ так же тонко, как за своими собственными.

Помню чувства от мыслей о бескрайнем болоте вокруг домена: в первый раз — страх, а потом тупое отчаяние. Но теперь, взглянув на зарытого в землю ребёнка, я осознал, как глупо сокрушаться из-за ограниченности своего пространства, пока на нём ещё осталось неизведанное — а оно есть всегда, даже если ты восемь лет сидишь в иле и общаешься с отцом только через прикосновения к волосам. А иные глупцы могут смотреть на луны и не видеть в них ничего, кроме забавной мишуры... может, потому их и называют 'животными'?

— Если хочешь медитировать на чьё-нибудь лицо, советую поискать более подходящую кандидатуру.

Я покраснел, понимая, что похож на влюблённого идиота: уже второй раз Дари ловит меня на интересе к его внешности. Да, он и вправду обладает красотой, более присущей женщине, чем мужчине — но тонкие правильные черты желтокожего не несут ни оттенка эротизма. Марта, с её квадратной челюстью и добрыми подушками грудей, возбуждает страсть гораздо больше — в первую очередь, изумительно вкусным молочным запахом, без единой ноты горечи или кислоты. Да что там — Марта. Если бы даже мертвотелый Катион превратился в женщину, он и то вызывал бы больше вожделения.

Покинув Дари через водный путь, я, несмотря на позднее время, не торопился в синюю комнату: хотелось всё-таки проведать врача. Догадка о том, почему его не удалось найти, полностью подтвердилась: проходная запруда лежала на 'родном' серпантине и мало чем отличалась от соседних водоёмов — разве что без течения. Вода здесь ощущалась намного теплее, и лаз под стеной удалось преодолеть на удивление просто. Вынырнув, я обозрел помещение: голая каменистая кладка с четырёх сторон, грязный пол да куча моховых обрывков в углу — спасибо фонарику на лбу, ещё что-то видно, а то вокруг ни проблеска света, хоть глаз выколи.

Тем временем сухие лоскутья зашевелились, и из спальной кучи голышом вылез хозяин всего скудного 'великолепия'. Запустил руку обратно в мох, вытащил чёрный халат и набросил себе на плечи.

— Что мокнешь? Давай сюда, — Катион плюхнулся на самодельную лежанку и хлопнул место подле себя. Узнал. Значит, не терял память: то ли гипноз гипнозу рознь, то ли корень моей беды всё-таки в хищном дереве.

— Сильно досталось? — Колено надавило на кучу растительных остатков, и та приятно спружинила.

— Сложно сказать. Мне — не очень (но укладываться придётся долго, так что давай пока воздержимся от хаоса), а кое-кому хватило бы насмерть. Сильно это или нет? — нарушитель порядка пожал плечами. — Кстати, без шуток, не нарывайся на гипноз, чтобы потом не жалеть всю жизнь. Вдвоём: ты — об упущенном разуме, а я — о в хлам разбитом эксперименте.

Вздохнув, Катион сгрёб обрывки в охапку и подложил их себе под спину наподобие подушки. Между нами занялось молчание. На уме вертелось множество вопросов, и, соображая, что выбрать, дабы врач не начал секретничать, я рассеянно водил взглядом туда-сюда по пустой стенке. В простых линиях скрывалась едва уловимая иррациональность; впечатление дополнялось тихим шумом дождя и треском горящих поленьев, идущим будто бы ниоткуда.

— Здесь... не иллюзия?

— Не могу знать, — улыбнулся Катион, — пока не увижу мир твоими глазами.

Он умудрялся смотреть одновременно мне в лицо и мимо, на стену. Я развернулся; вместо серого камня взору предстали три арочных окна, выходящих в дождливую темень. На розоватом изразце уютно играли огненные блики, словно от спрятанного в глубине комнаты камина. Лёгкий поворот шеи — и наваждение исчезло, лишь ровный стук капель, звучащий вопреки зрительному образу, напоминал о промелькнувшей картине.

Да, с такими развлечениями хозяину комнаты и не требуется вкладывать силы в её обустройство. Хватает того, чтобы было где поваляться без риска належать синяки.