Заблудшие

У нее было два сына, не подающих никаких надежд. Сема — двадцати и Платон — двадцати пяти лет. Младший страдал слабоумием и славился, во многом благодаря своему недугу, по истине беззлобным сердцем. Старший беспробудно пил — начинал день с рюмки и заканчивал его стаканом паленой водки. Ни у одного, ни у другого впереди не было ничего, кроме безнадежности. Ни цели, ни задумок, ни желаний, ни мечты, ничего: лишь неизвестность завтрашнего дня. Младший не мог видеть, старший — не хотел, а баба Валя и натерпевшись, и намучившись, стерпев, переборов, смело заглядывала за границу между настоящим и будущим, и видела там что-то бесформенное, пухлое, слепящее белизной, но привлекательно теплое, ласковое. Ей думалось, что это и есть будущее, добраться до которого можно лишь тогда, когда вместо досады и обиды на невзгоды, будешь чувствовать только счастье, и кричать им в лицо: "Ну и что! Это еще не самое плохое!" Успокаиваясь мыслью, что есть люди, которым повезло намного меньше, чем ей, баба Валя резво хватала грубый, жесткий канат, смеясь, набрасывала его на себя и, не взирая на стертые в кровь плечи, на затекшую, уже неразгибаемую спину, тащила все дальше и дальше неподъемную и свою жизнь, и жизнь сыновей. А на что ей было жаловаться? Что не могла сделать женщина, в моменты трезвой головы делал Платон — рубил дрова, валил скот, чинил, когда надо и крышу, и стены сараев, и изгородь. Сема же не знал большей радости, чем копаться в огороде, обирая с картошки калоратских жуков, дергая сорняки, окапывая, подвязывая. Его слабая, наивная по-детски голова, знала не многое, но в этом-то немногом Сема разбирался не хуже профессионала. Со всем остальным справлялась баба Валя, без натуги, без жалоб, без поисков белее легких, беззаботных путей. Все, как привыкли, по старинке.

Для Алины встреча с бабой Валей обернулась удачей избавившей девушку от сложных поисков избранного. На следующий день после переезда, Алина, еще не успев подготовиться к осторожности, была застигнута врасплох, как черепаха не спрятавшаяся в панцирь. У порога на нее, чуть ли не с поцелуями, набросилось что-то настолько большое, что Алина, даже не могла обхватить это взглядом. Чуть погодя, она все-таки разобралась, что это человек, зовут все бабой Валей, она — Алинина соседка и очень рада, что пустующий дом наконец-то обрел хозяина. Женщина могла болтать без умолку и обо всем, о чем можно было только вообразить, но, увидев замешательство Алины, приумолкла, дав девушке возможность говорить.

— Вы меня не знаете? — осторожно, сглотнув страх, спросила Алина.

— Не припоминаю, — баба Валя даже глаза закатила в задумчивости, — а должна? Вы извините, коль запамятовала.

— Нет, не должны, — облегченно заметила Алина, — у меня к вам есть одно деловое предложение, может, пройдем в дом?

Баба Валя согласилась с радостью и около получаса выслушивала сухой, серьезный тон девушки, внимая каждому слову и, без лишних расспросов, не копаясь в причинах столь странного поведения Алины, согласилась.

Предложение состояло в следующем: Алину не должен был видеть никто, кроме бабы Вали, поэтому все вынужденные вылазки, вроде похода в магазин, за девушку будет совершать соседка. Разумеется за определенную плату. Благо денег у Алины было предостаточно.

Баба Валя не вдавалась в подробности, не гадала вечерами, откуда у молоденькой девушки такие деньжищи, а честно и добросовестно выполняла возложенные на нее задачи. Однажды, Алина, выдавая соседке очередную сумму, подозрительно сощурившись, все же спросила: "А вы не боитесь? Вдруг я нечистыми делами ворочаю?" На что получила добродушную улыбку и удивленный вопрос: " Ну что я, слепая что ли?". И больше к этой теме не возвращались.

Так и потекла дальше жизнь Алины на новом месте, скучная, однообразная, за исключением одного маленького, яркого мазка — все той же бабы Вали. Ей оказалось мало своих проблем, так она еще, с мазохистским восторгом, взвалила на себя и трудности Алины. Она смогла предусмотреть то, что девушка не доглядела — не возможность моментального перевоплощения городского жителя в деревенского. Алина сбивалась на каждом шагу, баба Валя поднимала, обучала, наставляла. Без спросу она вплелась в жизнь девушки, не дав ей возможности даже рот открыть для отказа. "Ничего, ничего, — успокаивала она Алину, когда и руки опускались, и надежда угасала, — на ошибках учатся. Я тебе сейчас покажу, а ты запоминай. А не запомнишь сразу — так обращайся, подскажу. Я и с огородом научу, и живность заведешь. Время придет — привыкнешь, от этого никуда не денешься. Желание было бы". А желания у Алины было более чем достаточно.

Угнетенная, почти отверженная, она собиралась забыться и спрятаться в заботах о доме и земле, вытеснить тревогу хозяйственными думами. Недостатков в делах не возникало — и дом обветшал, и сад с огородом заросли, под конец лета заплодоносили выжившие деревья и кусты, что-то надо было делать с невиданным урожаем яблок, готовиться к зиме. Алина с готовностью погрязла во всех нескончаемых проблемах, выход из которых либо, с триумфом, находила сама, либо его преподносила баба Валя, ничего в замен не прося. Даже денег за подобные услуги она не брала. " Не надо мне, — каждый раз обиженно отмахивалась баба Валя, когда Алина протягивала ей цветастую бумажку, — что я — падла какая, деньги за помощь брать? Нет, не будет такого. Мы с тобой на что договаривались — за покупки! Вот и все, и нечего меня обижать". И Алина, стыдясь, прятала деньги в карман.

Появление бабы Вали снова ввергнуло девушку в бездну сомнений. Вроде бы только все стало на свои места, только мысли успокоились, только-только, кажется, Алина вычеркнула жирным черным фломастером прошлое из своей жизни, как вдруг все снова перевернулось, встряхнулось, размышления роем недовольных пчел вылетели из своего улья. Она никому не верила бесконечно, ни на кого не надеясь, кроме себя самой. Суровый опыт сидел в ее памяти, зудел и разъедал. И вдруг на эти язвы, струпы, кровоподтеки вылили целебную мазь, опыт оскалился, озлобился и, нехотя, пополз прочь. Все снова надо было менять, но в какую сторону?

Алина не знала куда податься. Перемен она боялась и всеми силами удерживала то, с чем неразрывно жила последние годы, но как можно было не замечать очевидного? Бабе Вале Алина долго не верила, но упрекнуть ни в чем не могла, искала, проверяла, надеясь в подтверждение своей теории, найти зацепку к преступлениям соседки. Но ничего не было, уличить бабу Валю было не в чем, кроме как в бескорыстии, честности, доброте и отзывчивости. С каждым новым испытанием Алина сильнее разубеждалась в собственных идеалах, отчетливо слышала треск, с которым ломались ее былые убеждения. Что бы там не случилось в прошлом, как бы не обнажались душевные разрывы, нанесенные ей Артемом и матерью — всему мощным противовесом вставала наивная, лишенная осторожности, не учившая уроки жизни баба Валя со своими преданностью и силой воли.

Алина не могла, как ни пыталась, отказаться от одного и решительно принять другое. Она колебалась как робкий, испуганный канатоходец застыла она на узеньком мосточке между двумя бурлящими безднами, расставив руки в разные стороны, ловя равновесие, шатаясь, но не падая. А бездны и манили и отталкивали, пугали и очаровывали, куда ступить, куда податься, какая обманет, выставив на дне каменные клыки, а какая подстелет перину? Ничего не ясно, не понятно, спрятано за потным стеклом, тонет в темно-синих беспредельных дырах. Голова шла кругом, плюнуть бы, ступить хоть вправо, хоть влево — все равно, лишь бы не разрываться, не давиться, не задыхаться. Жить хотелось, а не коротать дни, ища выход, а чтобы жить — делай выбор. Замкнутый круг, обруч гимнастки.

Когда уже сил не осталось терпеть этот дележ, вскрикнув то ли от отчаяния, то ли от усталости, Алина заткнула уши, зажмурилась и, утратив шаткость, смело побежала вперед по мостику, которому не было конца, оскалившись, напрягши все мускулы, и кричала и безднам и себе: "Ни одной, ни другой! Доверяй, но проверяй!"

Бабу Валю она проверила и, удостоверившись в ее благих намерениях, поверила.

Но стало ли ей легче после такого решения? Выпало ли что-нибудь из груди, облегчая жизненный путь? Алина до конца не понимала. Она отбросила идею, что все и всегда жили только во имя удовлетворения своих желаний и потребностей, оставила жалких эгоистов в стороне, в надежде встретить противоположных им людей. Но имела ли она право их искать?

Оказалось — нет. Алина избавилась от недоверия, но не от своего проклятия. Выходить в люди ей по-прежнему было не возможно. Найти человека, подобного бабе Вале, услышать от него: "Я вас знаю" — это было страшнее любого фильма ужасов. Алина замирала изнутри, дрожь бежала по нервам, вылезала отвратительными бугорками и неприятно щекотала. Всего-то и оставалось — выдохнуть до головокружения, подобно буддистскому монаху, чтобы вместе с воздухом вытеснить все свои волнения и, не позволяя им возродиться, упрямо шептать: " Не будет, не будет, не хочу! Меня никто больше не увидит, не узнает. Я никого больше не убью. Никогда".

И тогда подкатывали слезы. Новая точка зрения разбудила в Алине частичку прежнего, отставного, что вот уже два года крепко спало в ее сознании, но жило в памяти. Она снова потянулась к людям, жаждя общения, но приблизиться к ним не могла.

Кинжалом, смазанным ядом, резало Алину одиночество, солью набивало свежие разрезы, старые раздирало вновь. Оно любило подступать вечерами, когда отпускали дневные заботы. Когда на потолке круглая, лишенная абажура, лампочка в сорок ватт разогревала и зажигала тонкую, завитую спираль, и не было занятия другого, кроме книг или рукоделия, прихваченных из Москвы. Когда и они надоедали, и от тоски некуда было деваться, Алина бежала в ночь.

Закутавшись, глуше женщины востока, пряталась в любимый капюшон и, крадучись, вором, сбежавшим из тюремной камеры, уходила в лес, благо он был рядом с домом.

Деревенские около полуночи в лес не ходили, загулявшейся молодежи он был не интересен, а если уж и тянуло соединиться с природой, то собирались они в иных местах, давно уж облюбованных, насиженных, жгли костры, пили, галдели. Так далеко от Алины и ее горестей.

Она не бежала в глушь — там обжигали и кусали ночные тени. Алина любила слушать истинную тишину, она незначительно отдалялась от сухой песчаной дорожки, извивавшейся по лесной бровке — пограничной линии между двумя мирами — людским: шумным, грубым, и волшебным, чуждому цивилизации, миром древесным — садилась на трухлявую, а от того и мягкую, давным-давно поваленную березу и замирала.

Шорох ночного леса, родившийся из длинных, тонюсеньких веток берез, увешенных коричневыми колбасками сережек, из стрекота цикад и треска майских жуков, успокаивал Алину, снимая тяжесть. Она ловила каждый перелив звуков, цепляясь за них, как за ту соломинку, что может вытащить из пропасти, и ощущала, как скользит внутри на месте недавней жгучей боли, пьяная грусть — меланхолия. Алина не думала о доме, о Москве, об оставленных там родителях, брате, Катюше — все это теперь стало лишним и ненужным, каким-то случайным штришком, опиской. Видимо, когда судьба писала сценарий Алининой жизни, кто-то толкнул ее под руку, ручка скользнула, оставив на бумаге загогулину. В ней то и отпечаталось ее прошлое в семье. Мысли Алины неустанно крутились вокруг погибших, возле их не сложившихся жизней, а не около своей. Алина умерла давно — душой, а тело теперь без толку осело в деревенской глубинке. Что ж, так надо, чтобы люди не погибали, а все мучения — это уж терпи. Расплата за уже свершенное. Если такое вообще-то можно искупить.

Алина смотрела в небо сквозь рваные дыры в густой листве, ища что-то в бесконечной черноте. На нее, не мигая, пристально глазели звезды, число которых никогда не удавалось узнать точно. Бледные и яркие, близкие и далекие, они то гасли, то вспыхивали, а, иной раз, не удерживались и летели вниз или вбок, по косой, влача за собой подобный лучу хвост. Они-то и заменяли Алине собеседников, хотя и молчали, именно к ним она и обращала думы, и, как ей чудилось, слышала хор ответов, таких разных и таких противоречивых.

А вот само небо молчало, бескрайнее, безграничное, как океан. Смотря в него, Алина заглядывала в вечность и чувствовала, как стоит только задуматься, электрическим разрядом скользила, бежала сквозь тело древняя мудрость и запрятанная в ней истина. Единственная и непостижимая. "За что?" — снова и снова спрашивала она у небес, не ноя, не жалуясь, ради только одного — просто понять, почему из стольких людей выбрали именно ее, за какие — такие прегрешения наказали столь страшным проклятием. Не было ничего страшнее неведения, но небо, если и посылало ответ, то так его шифровало, что ничего, кроме очередного приступа грусти, Алина не ощущала.

Когда пришла осень, и буйная зелень обернулась разноцветным куполом, а затем осыпалась, многослойно прикрыв землю ярким лиственным покрывалом, когда все меньше и меньше стало ясных дней, и по небу погнались друг за другом холодные дождевые облака, Алина, утратив интерес, оставила ночные прогулки. Теперь ее манило другое, более печальное место — огромная поляна, где летом паслось немногочисленное стадо коров. Все так же, за полночь, Алина пробиралась к поляне, и оставалась в маленьком закутке, аппендиксе, куда не заходили криворогие, беспородные животные, где не было ничего, кроме заброшенного, насквозь прогнившего, перекосившегося сарая и брошенных на растерзание природе переломанных сельскохозяйственных машин.

Рыжий комбайн, завалившийся на левый бок, с бельмами разбитых стекол и кривой трубой, которой он все же пытался поймать облако, остов тракторной кабины, изъеденный ржавчиной, переломанная, перегнутая сеялка, оплетенная засыхающим вьюнком, толстые шины с человеческий рост, собиравшие в себе дождевую воду и подолгу хранившие ее, как драгоценность — вот кто теперь делил с Алиной одиночество. Инвалиды, служившие когда-то верой и правдой — теперь лишь ненужные куски железа, еле-еле дотягивающие годы жизни.

Среди них Алина не чувствовала себя брошенной или отрезанной. Поглаживая рукой покореженные листы металла, она воспринимала их горе — оставленных, утративших надобность и, как могла, успокаивала этих несчастных уродов. Мол: " Не волнуйтесь, вы мне нужны, потому что я — еще никчемнее вас. Я еще хуже — я убиваю людей. А вот вы... Вы добрые, безобидные, просто отработали свое. Не грустите — вспоминайте лучшие времена, когда вам гимны пели и хвалы возносили. Вам есть, чем гордиться".

И чудилось, как под ладонью, размягчая железо, бежала плавная волна теплой благодарности, брошенные агрегаты оживали, вздыхали, приободрялись, и часть родившегося в них облегчения передавалась Алине. Как дань, как подношение за то, что единственная не отреклась, не разочаровалась, не бросила. Одиночество отступало, разжимало свой каменный кулак, настолько, чтобы только тоненькая струйка облегчения могла прорваться к сердцу и несколько растопить его. Алина грустно улыбалась, и, прижимая к груди ладонь, удерживая нахлынувшее чувство, поднимала глаза в небо, в надежде разглядеть звезды. Но, увы, их прочно закрывали собой осенние облака.