Боги и влюбленные

Повернувшись, он попросил курьеров подождать:

— Мы поедем в штаб-квартиру вместе с вами. Нам нужно немного времени, чтобы переодеться.

Курьеры отсалютовали и остались в гостиной.

Когда Ликас послал меня помочь трибуну одеться, это стало для меня настоящей пыткой. Обычно я делал это с удовольствием, но сейчас мои ледяные пальцы дрожали, когда я готовил кирасу и накидку и вставал на колени, застегивая краги. Я молчал, боясь расплакаться и опозориться, если попытаюсь вымолвить хоть слово.

Марк Либер был слишком занят своими делами, чтобы обращать внимание на мое молчание. Он лишь попросил меня сказать Ликасу, что дела могут задержать их в городе допоздна. Я мрачно передал это Ликасу, который, вероятно, понимал мое состояние и решил не наказывать за проявленное неуважение. Ни сказав ни слова, он отпустил меня в сад.

Когда я смотрел на Приапа, он казался мне таким же холодным, что и Марс, а его лицо было отражением моего, за исключением слез. Немые мраморные глаза, чувственный рот, изогнувшийся в самодовольной улыбке; божество ожидало, что я что-то скажу. У меня был только один вопрос, единственное слово, и оно служило укором: "Почему?" Бог не снизошел до ответа. Я шагнул назад, перевел взгляд на Марса, который, как обычно, был холоден, сердит и презрителен. Марс всегда высмеивал меня, и я вновь обратился к Приапу. "Марс могущественней тебя", прошептал я. Потом, на случай, если Приап не обратил на это внимания, я закричал: "Марс могущественней тебя!", и в гневе ударил статую кулаками.

Ужин подавал Прокулу один Ликас; меня отпустили рано. Я отправился к себе вместо комнаты трибуна и бросился на кровать. Мне хотелось плакать, но слез уже не осталось. Я просто смотрел вверх, в темный потолок, молча проклиная всех богов, имена которых приходили мне на ум, начиная с Юпитера и приберегая Приапа напоследок. Я ждал, чтобы один из них послал молнию и заставил меня замолчать. К сожалению, до меня доносился только смеявшийся в дубах ветер.

Потом я услышал знакомые голоса. "Они напились", сказал я вслух в темноте комнаты. Я слышал, как они идут по коридору. Абенадар отправился к себе. До меня долетел звук запирающегося замка в двери, находившейся всего в нескольких шагах от моей.

Секунду спустя дальше по коридору открылась дверь в комнату Марка Либера. Я ждал, что она закроется, но вместо этого снова услышал шаги — не шарканье, а тяжелый приближающийся стук. Скоро он прекратился, и дверь отворилась. В свете ламп я увидел черный силуэт, и только волосы были окружены золотистым сиянием. Он пошатнулся, затем оперся рукой о стену. Мне казалось, он слышит стук моего сердца.

— Ликиск, почему ты здесь, а не у меня?

Я знал, что в лучах коридорных ламп он видит меня, но молчал, надеясь, что он решит, будто я сплю. Я держал глаза плотно закрытыми, когда он вошел в комнату и приблизился к кровати, глядя на меня сверху вниз.

— Я думал, ты будешь в моей постели, а не в своей, Ликиск. Я знаю, что ты не спишь. Посмотри на меня. Что с тобой случилось?

Сухо и резко я ответил:

— Я не хочу сегодня с тобой спать.

В тот же миг меня выдернули из кровати и поставили на ноги с такой легкостью, словно я был куклой. Марк Либер яростно встряхнул меня за плечи.

— Что это значит — ты не хочешь сегодня со мной спать?

— Потому что тебе на меня наплевать, — сказал я, с трудом сдерживая слезы.

Со смехом он убрал руки.

— Откуда такая мысль?

— Это не мысль. Это правда. Если бы это было неправдой, ты бы не торопился уезжать.

— Ах вот в чем дело, — произнес он, кивая.

— Вот именно.

— Ликиск, я солдат. Я делаю то, что мне приказывают.

— Но ты делаешь это с радостью!

— Да!

— Ты любишь армию больше, чем все остальное. Больше, чем меня.

— Ликиск, армия — моя жизнь.

— А ты — моя.

Смягчившись, он сказал:

— Вне дома я бываю гораздо дольше, чем дома. Ты же привык к тому, что я все время на службе.

— Но это совсем другое. Так было раньше.

— Ты прямо как ребенок. То, что я подчиняюсь приказам, не повод считать, что я тебя не люблю.

Я взглянул на него с надеждой.

— Возьми меня с собой. Куда бы ты ни отправился, я тоже могу пойти.

Он покачал головой:

— Это невозможно.

Я простонал:

— Ну вот! Ты не хочешь, чтобы я ехал. Ты не любишь меня. Я для тебя просто игрушка. Как одна из твоих шлюх. Как девчонки с кухни или те персидские проститутки.

Он ударил меня с такой силой, и я упал на кровать, а в глазах потемнело. Приложив руку к горящей щеке, на которую пришлась пощечина, я начал плакать.

— Чтобы я больше не слышал, что ты себя так называешь, ясно? И больше никогда не смей мне указывать, что я думаю и чувствую!

Я уткнулся лицом в подушку и разревелся.

— Ты найдешь себе там кого-нибудь другого и скоро забудешь Ликиска. Но я об этом не узнаю. Я себя убью. Брошусь в Тибр. Прыгну с Тарпейской скалы, как во сне. Я... я убегу... и дам себя поймать... и меня распнут. Ведь так поступают с непослушными рабами?

— Хочешь знать, что такое быть рабом? Что ж, Ликиск. Я тебе покажу.

Его руки жестоко сорвали с меня одежду и в гневе бросив на пол; он вновь поднял меня, оцарапав кожу кирасой и холодными металлическими пряжками, вынес из комнаты и пошел по освещенному лампами коридору. Открыв ногой дверь к себе, он бросил меня в постель, словно мешок пшеницы. Слишком испуганный, чтобы пошевелиться, я, не мигая, следил за ним широко раскрытыми глазами, пока он снимал форму, разбрасывая ее по комнате. Сдернув тунику, он швырнул ее у кровати и предупредил: "Сегодня пощады не жди".

И это не было пустым обещанием.

Я не спал вообще, а он уснул лишь на рассвете. Только тогда я осмелился уйти. Одевшись в новую тунику, словно во сне я отправился в сад, не обращая внимания на Приапа, и сквозь дубы и сосны пришел к баракам гладиаторов. Бойцы поднимались рано и уже начали практиковаться. Их крики и ругательства пугали, но они тонули в лязге и грохоте их оружия. Я медленно прошел через ворота на тренировочную площадку. Бродя между бойцами, удивленными моим появлением, я отыскал их тренера.

— Где Поликарп? — требовательно спросил я.

Тренер был огромным — сам бывший боец, — и более уродливого человека я еще не видел. Услышав мой вопрос, он удивился.

— Поликарп? Да он давным-давно умер.

— Он сказал, что научит меня драться сикой.

Тренер хрипло расхохотался.

— В самом деле?

— Я собираюсь стать гладиатором! — обозлился я.

Бойцы на время прекратили свои занятия и столпились вокруг меня и своего огромного тренера. Все как один, они смеялись надо мной и забрасывали шутками до тех пор, пока тренер не решил, что с него достаточно комедий. Огромной ручищей он ухватил меня за воротник туники и приподнял над землей, так что я стоял только на кончиках пальцев.

— Ты либо пьян, либо сошел с ума. Эти люди должны тренироваться, так что проваливай отсюда, или я все расскажу сенатору Прокулу, и тебя ждет порка, — прорычал он, толкая меня прочь.

Когда я шел к воротам сквозь толпу гладиаторов, их смех омывал меня, словно волны океана. Я побежал, и у ворот дома услышал, как кто-то кричит:

— Эй, малыш! Эй, наложник! Если тебе нравятся гладиаторы, у меня для тебя кое-что есть. Большое, как сика, и в два раза опаснее. — Снова смех. — Мое оружие разорвет тебя пополам, словно кол!

Зажав руками уши, я поклялся, что расквитаюсь со всеми ними. Я расскажу Поликарпу об этом унижении. Мой великий рыжий боец за меня отомстит. Отомстит всем. Марку Либеру — за то, что меня бросает. Приапу. Армии. Всем, кто причиняет мне боль.

"Но как он это сделает? — с усмешкой спросил меня голос в голове. — Поликарп мертв. Ты его убил!"

Оказавшись один, в лесу, я опустился на землю, закрыл лицо руками и разревелся, словно ребенок.

За ужином Кассий Прокул пожелал узнать, как я оцарапал руки.

— Подрался, — ответил я.

— Подрался? С кем? — требовательно спросил Сенатор, ухватив меня за руки и осматривая посиневшие и ободранные пальцы, все еще болевшие после того, как я колотил предателя Приапа.

— С... Палласом, — соврал я.

Гнев окрасил лицо старика, и я приготовился к взбучке. (Бедный Паллас тоже получит из-за моего вранья, подумалось мне).

Но тут заговорил Марк Либер.

— Ничего страшного, отец. Я все знаю и обо всем позабочусь. Не бери в голову.

Ужин и вино затянулись до вечера. Помогая на кухне с уборкой, я слышал смех; Прокул наслаждался последними днями общения с сыном и Абенадаром. Прошли месяцы с тех пор, как они вернулись из Фракии, но казалось, это было только вчера. Периодически заходя в библиотеку сенатора, чтобы наполнить их кубки, я ловил обрывки разговоров. Трибун и центурион отправлялись в Палестину. Никакие просьбы к генералам и даже консулам, командовавшим армией, не могли изменить приказа. Смирившись с гарнизонной службой, несмотря на все свое желание отправиться на войну, солдаты уважительно слушали Прокула, рассуждавшего об особых трудностях, с которыми Рим столкнулся в Палестине. Было далеко за полночь, когда они, наконец, отправились спать.

Когда Марк Либер пришел к своей постели, то обнаружил в ней меня. Он не удивился, выглядел довольным и извинился за прошлую ночь.

— Я был пьян и зол, а ты оказался ближайшей мишенью. Надеюсь, я не сделал тебе больно, — сказал он, садясь рядом. Подняв мою руку, он осмотрел синяки. — Как это произошло? — Я ответил, что избил статую. — Нельзя обвинять бога за то, что делает человек, Ликиск, — заметил Марк Либер.

— Не знаю, что я буду без тебя делать, — сказал я, моргая, чтобы не расплакаться.

Он улыбнулся и провел ладонью по моим волосам.

— У тебя все будет отлично.

Обняв его и прижав к себе, я решил показать ему, что как бы ни были красивы юноши Палестины, он никогда не найдет такого, как я.

Нигде в мире, поклялся я, он не найдет такого, как Ликиск.

X

Он ушел меньше чем через неделю. Прощание было шумным — грусть, охватившая дом Прокула, пряталась под смехом, пирами, вином, песнями и любовью. Я заплакал лишь один раз, когда вместе с Гаем Абенадаром он скрылся за вершиной холма, не оборачиваясь, как и положено солдату.

Стоик Корнелий дал мне совет в своем духе.

— Это судьба, Ликиск. Смирись и найди себе другую любовь. — Учителя всегда готовы произнести очередную книжную умность.

А ученики всегда готовы дать дерзкий ответ. Мой был таков:

— Вы предлагаете себя, Корнелий?

Тем утром я отведал розги.

Худшим временем была ночь, когда я раздевался и сворачивался под одеялом, как младенец. Сон смежал веки, но мое сознание было переполнено страхами и призраками ночи, и я не мог легко поддаться мучениям, что изобрел Морфей. Просыпаясь утром, я чувствовал себя еще более усталым, чем предыдущим вечером.

Ликас полагал, что для изгнания любовной тоски мне следует побольше работать, и я быстро обнаружил, что когда занят, гораздо реже предаюсь воспоминаниям. Поэтому я работал постоянно, и скоро на кухне у Друзиллы стало невозможно найти ни единого пятнышка, а кухонные принадлежности всегда были вычищены до блеска. Купальня также сверкала чистотой.

В своем саду я трудился еще больше, следя, чтобы он был идеально подстрижен. Я работал, повернувшись к Приапу спиной (с ним я до сих пор не разговаривал). Дни пролетали, и каждый заканчивался тем, что мои руки, ноги и спина уставали настолько, что я без сил падал в постель. Работа приносила пользу и моему телу, укрепляя мышцы и делая плоским живот. Физически я никогда не чувствовал себя лучше.

В какой-то момент Ликас прервал мои занятия, отвел в сторону, позвал из кухни Друзиллу и осмотрел меня так, словно я был выставлен на продажу. Погладив свой черный подбородок и почесав за ухом, он сказал:

— Ликиск вырос из своей одежды, Друзилла. Как ты считаешь?

Пожилая женщина изучила меня, будто потенциальный покупатель.

— Сколько тебе лет? — спросила она. Я ответил, что скоро будет пятнадцать. Она поцокала языком, словно пятнадцать лет — это возраст, которого надо стыдиться. На следующий день вместе с помощницами она начала шить туники, которые действительно сидели на мне лучше.

— Никогда не думал, что это возможно, — заметил сенатор Прокул, — но ты хорошеешь с каждым днем, Ликиск.

Возможно, дело было в новых туниках, а возможно (и скорее всего) в том, что его текущий роман плачевно закончился, но Паллас вновь начал проявлять ко мне интерес. (Поначалу я решил, что это задумка Корнелия, видевшего, что я не ищу новой любви, и напустившего на меня того, кто ее ищет, однако Паллас и Корнелий не нравились друг другу, и я отмел эту мысль, польстив себе, что Паллас находит меня неотразимым). Так или иначе, как-то вечером он тихо постучал в мою дверь. Паллас был отзывчивым любовником, поэтому я его впустил, хотя и не поощрял такое внимание. Мы оба знали, что любви между нами нет.

Рим, наконец, избавился от ощущения надвигающегося несчастья, возникшего после отбытия Тиберия на Капри, и готовился отпраздновать свадьбу. Император заказал пышный праздник, что ослабило мрачные предчувствия, поскольку римляне всегда были готовы веселиться. Невестой была Агриппина, дочь покойного Германика, приемного сына Цезаря, а женихом — Домитий, родственник Цезаря. Август был его знаменитым дядей. Тиберий на церемонию не приехал.

Вскоре настало время радости и в доме Прокула. От Марка Либера пришло письмо. Сидя за столом, Кассий Прокул сосредоточенно изучал его, перечитывая снова и снова, кивая, иногда ворча, иногда говоря "ага". Подняв голову, он заметил, что я стираю пыль с его книг. Всегда внимательный к окружающим, Прокул понял мою уловку.

— Мой сын в порядке, — сказал он. — Он шлет письмо из Кесарии, что на берегу Палестины. С ним его друг Абенадар. В письме говорится, что большую часть времени они скучают, но вполне довольны жизнью. Он часто видится со своей кузиной Клавдией и ее мужем. Остальной текст личный, иначе я бы разрешил тебе его прочесть, — снова пробежав взглядом по письму, он спросил: — Ты очень хочешь знать, как дела у трибуна?

— Да, господин, — сказал я, не в силах сдержать восторг.

Сенатор посмотрел на меня с улыбкой.

— Здесь, в конце, есть часть, которую я позволю тебе прочесть, если ты обещаешь, что не будешь читать над моими пальцами.

Сияя от радости, я кивнул.

— Обещаю, господин.

— Хорошо. Читай отсюда.

Мое сердце едва билось, когда я увидел ясный почерк Марка Либера под толстым коротким пальцем Прокула. "Очень хочется знать, как поживает Ликиск. Он замечательный мальчик, но заставил меня поволноваться, когда мы с Гаем уезжали. Напиши, в порядке ли он, и пожалуйста, отец, передай, что я шлю ему самый теплый привет. Иногда, когда нам с Гаем скучно, мы со смехом и любовью вспоминаем его детские шалости. Отец, я молюсь за твое здоровье. Твой преданный сын, Марк Либер Прокул".

— Он взял ваше имя, господин, — заметил я.

Сенатор кивнул.

— Он всегда подписывается таким образом. Таков его дух. Ну что, рад ли ты, что мой сын помнит о тебе в далекой Палестине?