/* — сердце, лёгкие, печень, почки, позвоночник, желудок, мочевой пузырь, кишечник, семенные железы. И да, автор в курсе, что лёгкие и почки — парные органы. Но это медицина, не вылезшая из средних веков! Аутентичная китайская с её киноварными пилюлями — это вообще полный мрак, да и японско-вьетнамско-корейская недалеко ушла...
Для особо недогадливых поясняю: истинное устройство и функции организма многие местные медики знают получше земных, хотя бы за счёт улучшенных чувств. Но эти познания составляют цеховую тайну и пациентам — да даже порой ученикам! — их не раскрывают./
Оониси Макото и Аи, мои родители, вздыхали. Но без протестов платили за весьма-таки не дешёвое лечение, способное в кратчайшие сроки вчистую разорить менее состоятельных людей.
Какой ни есть, а всё же сын. Наследник. Причём выживший, не в пример другим детям...
Аи вообще редко меня оставляла. Сидела со мной, не бросив на одних нянек. Напевала своим красивым, но слабым голосом песни — и колыбельные, и любовные плачи, и переложенные на музыку моления. Вслух читала мне книги Священной Дюжины и повествования о чудесах (которые сама очень любила, даром что половина этих повествований — особенно та, что с участием магов, священства и демонов — откровенно страшна и кровава). Гуляла, взяв меня на руки, по заднему двору немаленького дома семьи Оониси, густо засаженному различной зеленью; утомясь, присаживалась в резной беседке под вишнями или на скамье у маленького пруда, откуда открывался замечательный вид на искусственный водопадик.
— Ах, малыш мой, маленький Акено, — вздыхала Аи, — когда же ты встанешь на ножки?
— Когда буду готов, мама, — однажды ответил я. Не очень внятно, потому что почти без тренировок привести к повиновению язык, губы и всё прочее не так-то просто... однако мама меня услышала и поняла:
— Ты говоришь?! Счастье какое! Макото! Макото, господин мой! Наш сын говори-и-ит!!!
Обещание я сдержал и встал на ноги, как следует подготовившись. Исполнилось Акено к тому моменту два года и один сезон. И скажу честно: если бы не мой мухлёж с разгоном сеф, такой подвиг мне не грозил бы лет до трёх. А так... справился. Порадовал Аи.
Только в третьей своей жизни я понял, что такое — иметь не родительницу, а мать. Мамочку.
Повезло.
В девичестве Аи носила фамилию Кудо и происходила из разветвлённого купеческого семейства, торговые связи которого простирались далеко за пределы княжества Ниаги. Отец Аи некогда нанял Макото, тогда ещё молодого, но уже перспективного и сильного люай, для проверки работы своего люай. Как оказалось, вовремя, потому что проверяемый успел влипнуть в любезно распахнутые объятья шпионов конкурирующего торгового дома и даже выдать им кое-какие секреты — хорошо, что не особо важные. Скорость и чёткость работы Макото так впечатлили Кудо-старшего, что он, недолго думая, выдал Аи замуж за перспективного и нужного человека.
Союз оказался во всех отношениях выгоден и прочен: поддержанный влиянием и особенно финансами тестя, Макото быстро дорос до своей высокой должности, семья Кудо получила несколько очень выгодных (а главное — статусных) подрядов на прямые поставки иноземных товаров, включая имперские. Да и в отношениях Макото с Аи, не в пример многим и многим договорным бракам, чуть ли не с самого начала царили любовь с тихим счастьем...
Омрачаемым лишь сложностями с рождением детей.
Впрочем, с появлением на свет Акено их семейное благополучие обрело завершённость. Потому что чего-чего, а умирать снова в ближайшие лет восемьдесят я не планировал.
* * *
Осознав, что лежащее пластом дитятко вполне понимает слова и даже само уже говорит, Макото резко озаботился моим воспитанием. Началось оно с разъяснения, что такое — быть люай.
Неоднократного.
— Мы, сын мой, не какие-нибудь, — презрительная гримаса, — маги. Мы используем сеф, да, но для вещей, которые намного важнее всяких там взрывов и прыжков по крышам. Работа наша, конечно, профанам не видна, профаны на то и зовутся так, что истинные ценности им не по уму. Но нам, люай, лучше знать, что к чему!
И всё в таком духе. Приправляемое обещанием про "вот подрастёшь немного, и я начну тебя учить делать настоящее дело!".
Пространные эти речи я пропускал мимо ушей. И занимался тем, что сам считал важным.
То есть своим здоровьем.
Как только я научился уверенно перемещаться в пространстве — сразу начал помалу нагружать тело и систему круговорота. Делать упражнения, которые придумал когда-то сам и которым научился у наставников Арашичиро. Конечно, о мало-мальски серьёзных нагрузках не могло идти и речи, да и выносливость у тела Акено, считай, отсутствовала. Но я не сдавался. Жить сколь угодно умным, но ущербным телесно я не желал. Дело несколько осложнял постоянный присмотр (как же, ребёнок ведь такой несчастный, такой хилый, как за ним не приглядывать?), но я навострился днём спать и медитировать, а выползать на тренировки по ночам.
Не очень здорово, конечно: люди не приспособлены природой к тому, чтобы не спать ночами... но считать себя только человеком я уже перестал. Хирватшу, что давало мне возможность ощущать чужие чувства (уже не только направленные на меня: диапазон с годами понемногу рос и уменьшения в скорости этого роста не предвиделось), а также то самое, неименуемое, ватшу, благодаря которому я снова сохранил при перерождении память...
Ну, демон. И что?
К тому же лучше быть демоном, что никому не желает и не творит зла, чем человеком, что совершает преступления. Вором, убийцей, насильником и лжецом.
Правда, мне тоже приходится прибегать ко лжи... но это мера вынужденная. К тому же я обманываю не для того, чтобы получить какую-то выгоду нечестным путём, а только лишь ради того, чтобы не выделяться. И чтобы не расстраивать Аи. К ней я привязался так быстро и так крепко, что даже сам себе удивлялся. Наверно, просто отразил её искренние чувства... а в том, что они искренни и совершенно чисты, я ошибаться не мог. Не с моей способностью!
Кстати, о постоянном присмотре. Переизбыток суго — не только тяжкая ноша и причина недомоганий. Как я обнаружил, некоторые вещи столь концентрированная суго, как у меня, очень сильно облегчает. Например, наложение иллюзий мне-Акено уже в три с половиной года давалось легче, чем мне-Рюхею — в двенадцать. Поразительный результат! Про менталистику вообще молчу — к четырём годам я научился фокусировать своё хирватшу чисто волевым усилием до такой степени, что в дополнение к полному спектру эмоций начинал ощущать поверхностные мысли того, на ком фокусировался. Считывал образы, звуки, телесные ощущения, направленность потока внимания... в общем, всё, вплоть до мысленных рассуждений.
Причём нельзя сказать, что это требовало какого-то серьёзного усилия и приводило к истощению резерва. В том-то и штука, что ничего такого! Сложность в этом деле (технику я назвал, в дополнение к Духовному Двойнику, Духовным Взором) состояла в том, чтобы правильно... гм... настроиться. Да. И потом удерживать эту настройку. Которая (особенно поначалу) часто слетала.
А ещё я вспомнил про Форму, с которой я-Рюхей проникал в чужие внутренние миры. Ныне я дал ей, наконец, имя: Юрэй-нин, или Призрачный Шпион. И где-то с четырёх лет, когда уже не слишком опасался, что дисбаланс суго и ци без моего постоянного контроля меня убьёт, я начал более или менее регулярно проникать как Юрэй-нин в глубины чужих душ.
Потенциал этой Формы сложно недооценить. Однако и слабых мест в ней хватало. То, что послать Юрэй-нина можно лишь после длительного сосредоточения — полбеды. То, что Призрачный Шпион в чужом внутреннем мире почти бессилен и роль его сводилась в основном к наблюдениям — тоже не так уж важно. А вот то, что созерцание чужих внутренних миров чаще всего походило на разглядывание иероглифов незнакомого языка...
Внутренний мир содержит кладовые человеческой памяти. Его символы могут рассказать о людях даже то, что они сами о себе не всегда знают. Вот только чужаку очень сложно определить, что именно отвечает в чужом внутреннем мире за память и что считать важными символами, а на что можно не обращать особого внимания.
А ещё внутренний мир есть сокровенное отражение духа человеческого, так что даже простое проникновение в него подобно святотатству. Конечно, не мне, демону, избегать такого; к тому же, как уже сказано, что-либо менять в чужой душе мне не дано... и всё же, всё же, всё же...
Тем более назрел куда как важнейший вопрос.
Что и как я могу изменить в своём внутреннем мире?
* * *
Буря, что пронеслась по нему при втором перерождении, не осталась без последствий. На первый, беглый, взгляд особых изменений не обнаруживалось. Но если всмотреться пристальнее...
Нависшая пелена туч движется. Причём не просто движется, а по кругу. Временами вдоль оси моего мира намечается некое уплотнение, и тучи начинают походить на набрякшее молоком вымя с вытянутым к земле туманным сосцом. Обычно озеро отражает эти перемены (или всё наоборот и небеса отражают происходящее на земле?): медленно, но ощутимо закручивающаяся воронкой вода порождает небольшой водоворот в самом центре озера. Однако проходит время, и эти явления разглаживаются. Замедляют вращение влага небес и вода земли, зародыши смерча и водяной воронки исчезают... чтобы спустя время появиться вновь.
Вечно цветущие деревья потеряли около трети лепестков. Опавшие укрывают землю белым не сплошным ковром. Некоторые сорванные лепестки плавают на поверхности озера, сильно облегчая наблюдение за круговоротом вод.
Свет, сочащийся сквозь тучи, потемнел. Теперь он, особенно при длительном созерцании, вызывает ощущение подспудной тревоги.
А ещё, приложив ухо к земле, можно время от времени услышать далёкие подземные не то вздохи, не то трески, не то гул. Словно замурованный где-то в неименуемых глубинах великан жалуется во сне на тяжкие оковы, ворочается в тесной своей каморе, задевая стены, бормочет что-то медленным неразборчивым голосом...
Всё это совсем не нравится мне. Но что я могу сделать? И нужно ли вообще что-то делать с этим? Оставаться чистым созерцателем страшно. Но не меньший страх во мне рождается и при мысли предпринять что-то. Всё равно, что.
Зажатый в тисках двух этих страхов, я... ничего не предпринимаю. Медлю.
И завёл прямо во внутреннем мире что-то вроде дневника, где описываю все эти перемены. Заодно занося в него вообще все замеченные нюансы. Не только то, что обнаружил у себя, но и то, что нашёл во внутренних мирах других людей. В будущем это вполне может пригодиться.
Ах да. Я ведь как-то упустил из виду ещё одно фундаментальное изменение.
В новой жизни моим стихийным сродством — ирония судьбы, не иначе! — стала Молния. Стихия из Триады Неба. О развитии которой я не имел почти никакого представления. Даже о Воздухе и Огне я знал больше!
С другой стороны... в самой первой своей жизни я знал о цемора ещё меньше. И ничего, смог разработать свою систему знаков. Так что с покорением Молнии предстояли сложности, да — но сложности посильные. Преодолимые.
Кстати, о цемора.
В жизни Рюхея я, опасаясь за сохранность своей тайны и (скорее всего, справедливо) не рискуя экспериментировать с магией начертаний под носом у опытных и могущественных магов, практически не двигался в этом направлении. Но я-Акено попал в совершенно иные условия.
Во-первых, поблизости нет никаких слишком любопытных и профессионально подозрительных магов: у внешней границы первой стены Ёро, где располагался дом семейства Оониси, несли свою службу воины городской стражи, усиленные, особенно летом, гвардией князя; маги появлялись в этом районе редко. Ну а если бы и появились... почти центр богатого города! Обилие цем-печатей самого разного назначения и вида (в основном начертанных каннуси одного из пяти главных храмов Ёро, ибо продажа печатей с последующей их подзарядкой — один из главных источников храмового богатства).
Например, в нашем доме из постоянно действующих печатей имелись классическое Благовествование, висящее в виде большого шёлкового полотнища в гостиной, Сохранение и Зимнее Дыхание в кладовой для продуктов, печати Беззвучия на стенах отцовского кабинета и детской, а также Божественная Защита под коньком крыши. И это — не считая печатей на отдельных предметах обихода, мебели и одежде. А ещё в Ёро, даже считая лишь центральные кварталы, жили десятки тысяч людей!
Самый чувствительный маг не сумеет выделить в этакой мешанине результаты ночных опытов некоего Оониси Акено, достаточно осторожного, чтобы не шиковать с избыточной напиткой своих самодельных цем-знаков.
Во-вторых, в доме, глава которого — люай, совершенно не ощущалось недостатка в бумаге, туши и чернилах. При всей своей профессиональной дотошности Макото не опускался до того, чтобы считать и запоминать точное количество оставшихся от закупок свитков и кисточек для письма. Да и я не зарывался, расходуя писчие материалы весьма экономно, а для проверки самых сомнительных сочетаний вообще приноровился использовать маленькую старую жаровню, медное дно которой я на полпальца засыпал сухим песком, на котором и писал.
Наконец, в-третьих и в главных, среди прочих свитков домашней библиотеки Оониси имелось несколько свитков, посвящённых искусству цемора. Добраться до них я не мог: столь ценные вещи, разумеется, не хранились открыто, запираемые Макото в шкафу для бумаг. (Кстати, этот шкаф сам по себе мог служить примером могущества цем-знаков, так как изнутри и снаружи чуть ли не светился от наполненных сеф печатей самого разного назначения, чудесным образом друг другу не мешающих). Однако я уже предчувствовал время, когда смогу добраться до содержимого шкафа — ведь не станет же отец таиться от наследника?! — и припасть к этому несравненному источнику мудрости предков.
И вот в день моего пятилетия ожидания начали сбываться. Отпраздновав в кругу семьи начало шестого года моей (третьей, но тсс!) жизни, Макото торжественно объявил, что начинает уже с завтрашнего дня готовить меня как профессионального люай.
Оборот третий (2)
Должен признаться, Оониси Макото я поначалу недооценил. И сильно.
Нет, те черты, которые с самого начала мне в моём (очередном) отце не нравились, никуда не делись. Он и в самом деле отличался желчностью, с годами усугублявшейся. Был резок в суждениях до категоричности, высокомерен, искренне считал себя самым умным (а подавляющее большинство окружающих, соответственно, — недалеко ушедшими от животных). Во мне же он видел не столько ребёнка, плоть от своей плоти, сколько инструмент, требующий от него усилий и траты ценного времени на полировку.
Однако как люай Макото оказался не просто хорош. В своей профессиональной области он оказался истинно одним из элиты. Мастером. А потому даже его мнение о других людях как недоразумных имело под собой некоторые... основания.
Что такое люай? В буквальном переводе — счетовод или расчётчик. Но это не передаёт и десятой доли связанных с делом тонкостей. Альтернативное написание, говорящее о ценностях разума, ближе к истине. Фактически от люай требуется только одно действие с сеф: накачка мозга преобразованной суго... но сколь обширны возможности, открываемые при правильной накачке!
