— Умён ты, Ваньша, слов нету, — ответил Фёдор Никитич, поигрывая пустым кубком, — а того не смыслишь, что в царстве нашем не меч дело решает, а навет. Если в нынешний год, хотя б сто злых языков медком заклеим, авось и за нож браться не понадобится, когда срок придёт. Эй, Володька! Ты чего это батяню моего совсем уже затолкал, нехристь?! Я тебе!

— Да мы с твоим батяней душа в душу живём, — отозвался Владимир Шестунов, обнимая за плечи онемевшего старика. — Это не я его толкаю, это Ивашка Хмельницкий со скамьи валит.

— Может, отдохнёшь, батя?

— Ис-сключительно в-ерно, — даже пребывая в мертвецком хмелю, не посмел перечить своему вельможному зятю Иван Шестов.

Да и то сказать — грех такого не слушать. Кто он был, пока дочурка Ксюшенька не приглянулась царскому брательнику? Другой бы взял извозом, натешился да и схоронил бы в дальнем скиту. Ищи-свищи... А слово вякнешь, враз подавишься до посинения. Это ведь только перед самым сговором все вдруг спохватились, опамятовались: и Морозовы, и Шеины, и Салтыковы. Заходили кругами, захороводились: как же, чай не чужие, чай, одного корня! Где они раньше были, родственнички?! В самых смелых мечтах и не блазнило, что с такими людьми за одним столом восседать придётся. Теперь— то уж попривык малость, обтесался, но временами всё равно холодом обдаёт. Ведь возьми хоть самого никчемушного из этой кодлы — Володьку, и тот с собой сотню холопов привёл, да сотню дворян — всего полтысячи душ. Ежели его батюшка осерчает, вся шестовская родня горя от пуза хлебнёт!

— Чего ты с ним носишься, аки с писаной торбой? — удивился Репнин, провожая рассеянным глазом отход на отдых почтенного дворянина, влекомого под руки двумя романовскими бугаями.

— И правильно делает, — подал голос Борис Канбулатович. — У нас в горах так говорят: не хочешь детям в обузу быть, кланяйся батюшке до самой смерти.

— Много вы там понимаете в ваших горах! — отмахнулся Репнин. — От того султану и кланяетесь.

— Да и вам доводилось, — усмехнулся черкес.

— Ну, опять завелись! — не выдержал Фёдор Никитич. — Всё неймётся? А? Не хватало, чтоб ещё и вы передрались?

— Им не подраться, нам не посмотреть, — подначил Александр Романов, вынимая чубук изо рта. — А то, может, и впрям смахнёмся? От безделья плечи ломит. Володька, ты как?

— Нашёл дурака! — ответил благоразумный Шестунов. — Пригласи Крутня, ему всё равно кому бока мять.

— Цыц, говорю! — прикрикнул Фёдор. — А ты, князь Олекса к тестю моему не вяжись. Он роду честного, и я его за отца почитаю. Бывал и он некогда бывал да задорен, не хужей вашего.

— Ещё не повод всякую рвань за стол сажать, — сплюнул Репнин. — Вон их сколько удалых и задорных. Всех не употчуешь.

— Но одного можно, — улыбаясь пояснил меньшой Романов. — А где один, там и все, почитай, побывали...

— Не понял.

— А тебе и не надо. На то у нас Федюня есть.

— Велика тайна сия, — ухмыльнулся Репнин. — Так, что ли?

Александр Никитич откинулся на спинку резного дубового кресла, выпустил в сторону гостевых столов серию мелких и чётко очерченных сизых колечек:

-Тётушка наша, земля ей пухом, заступой дворянского люда пред покойным государем слыла. Батяня, мир праху его, тоже болельщиком земщины числился. Теперь Федюня юродствует.

Да как же! — сказал Сицкий, теребя свою головную повязку. — Перед нами-то чего претворяться? Не юродствует Федя — блажит.

— А хотя б и блажит, — улыбнулся Александр Никитич. — мне всё едино. Главное — польза от его блажи немалая. Ты вот говорил, что голодранцев напрасно поим. Не просекаешь, Иван! Каждый распоследний дворянишко не преминул отметить: наша братия людей из ущербных родов не чурается, а привечает. За одним столом держит, хотя и с краюшку. Все видят. И другим передадут. А это, Ваня, подороже Борискиных потчеваний. Холопов тоже, бывает и вином поят, и деньгой дарят...

— Да, кстати! — спохватился Фёдор. — Как вам эти двое из Бартеневских смердов?

— Я бы им местечко нашёл, — сказал Репнин.

— И я, — сказал Борис Канбулатович.

— Мальчишку взять можно, — обронил Александр Романов, задумчиво глядя прямо перед собой. — А волкодава не советую.

— Почему? — влез Шестунов. — Потому что наглый, да?

Александр Никитич промолчал, за него ответил Фёдор.

— Много будешь знать, скоро состаришься.

Данилка проснулся перед самым рассветом. У входа в палатку дрых старый пластун. И, вроде бы мертвецким сном дрых, нос стоило клычовскому внуку сесть на постели, Хорт поднялся тоже. За шёлковой стенкой слышался неумолчный говор московских головорезов. "Они что — вовсе не спят?" — подивился Данилка.

— Ну, как ты, Клычоныш? — поинтересовался Хорт, почёсывая давно немытый загривок.

— Как новая денежка.

— Смотри, не купись.

— Это ты к чему?

— Глаз на тебя положили, парень. Сегодня будут в холопы уторговывать.

— Не понял, — сказал Данилка.

— Тут и понимать нечего. Семнадцать лет тебе, а стоишь любого двадцатилетнего из романовских дармоедов. Быть тебе, значит, холопом, если на своём не настоишь. Уж постарайся, выкрутись.

Ёлки зелёные! Этого ещё не хватало! А с другой стороны...

— Да так ли уж худо в холопах? — спросил Данилка осторожно.

Хорт смотрел серьёзно, без обычного хмурого куража:

— Другому может и хорошо, а тебе — нет. Обидно, если вся наука моя по пустякам растратиться. Ты ведь хоть и худенький, а пластун. Тебе в одиночку цены нет, а в толпе — копейка за дюжину.

— Так присоветуй, что делать.

— Не соглашайся.

— Заставят ведь.

— Служить, может быть, и заставят, но не обязательно в холопах. Просись в наёмные. Требуй коня, какого сам изберёшь. Жалованье дворянское требуй, а ещё попроси, чтобы до зимы со мной отпустили. Теперь молчок!

В отверстие, распахнув полог, всунулась голова Шелепуги:

— О чём беседуем, голуби?

— Не мылись давно. Сидим, чешемся, дом вспоминаем, — ответил Хорт.

— Брешешь, поди.

— А хотя бы брешу, тебе то что? Зачем пожаловал?

— Горячую жратву принесли, пива бочонок. Без гостей начинать неловко, поторопитесь.

Густая стерляжья уха была щедро заправлена диким луком, черемшой и перцем. Пиво приятно остужало ободранное специями нёбо. Ух, до чего хорошо-то! Хорт мельком бросил остерегающий взгляд — не расслабляйся, не увлекайся, бди!

— Да-а! — мечтательно протянул один из сидящих в кругу, откидываясь на локоть. — Вот уже третий год у Никитичей живу, а всё никак не могу привыкнуть.... И за что мне такой фарт привалил?! Вспомню, бывало, как у дворян Нехлюдовых с лебеды на мякину перебивались, аж морозом по спине так и продерёт!

— Что верно, то верно, — откликнулся здоровенный бугай с залихватскими рыжими усищами вразлёт и россыпью веснушек на сытой ряхе. — Только в холопях, по нонешним временам и житьё! Особенно у нас! Слышь, пятидесятник, ты ведь у нас дворянского звания! Вот интересно, когда тебе здоровей бывало: допрежь или нынче?

— Спросил бы лучше не про лад, а про веселье, — проворчал Шелепуга, окутываясь в клубы дыма. — Я, сынок, весело жил — дня не проходило, чтоб за ковш браги в ножи не резался. Шибко весело: сегодня пью, завтра закусываю. Даром что дворянин... Сейчас, конечно, много скучнее: и кормят, и хмельным не обносят, скоро совсем забуду с какой стороны саблю подвешивают. Перед самым выездом встретил на Пожаре двух дворян Годуновских...

— Бориса, что ль? — заинтересовался бугай.

— Да нет — Сёмкиных... Ну, думаю, щас отведу душеньку на год вперёд! Загородил им проезд, будто замешкался, жду. Молчат, гады, коней придерживают, глаза прячут. "Чего, — говорю, — морды воротите? Не нравлюсь, чи шо?" "Да нет, — отвечают, — как можно? Чтоб романовский жилец да кому-то не нравился?" Тронул я своего гнедого вперёд, а сам, будто нечаянно, возьми, и зацепи ближнего плетью под чушку! Ну, думаю, этого-то верняком не снесут! А они только зыркнули — и ходу! Вот псы! Так подраться и не пришлось...

— Ты, отец, видно, совсем умом тронулся! — загоготал кто-то с другой стороны круга. — Кроме борискиных да шуйцевых, все прочие даже от нашего брата шарахаются, а ты — жилец! Тебе, чтоб душу потешить, такого балбеса искать нужно, кто про хозяев наших слыхом не слыхивал. А где ж такого сыскать?!

Данилка обсасывал стерляжьи головы, в разговоры не лез, но вынужден был признать, что хортова подсказка пришлась как нельзя более к месту: хвалить своих господ здешняя холопь умела до самой печёнки! Хорт молчал, как пень. Даже крепче.

— А ты, Даньша, говорят, Ушатым кланяешься? — посочувствовал Шелепуга юному смерду, по-отечески кладя ему на плечо тяжёлую лопату-ладонь.

Данилка кивнул, глядя в хитрые очи жильца прозрачным простодушным взором полного олуха.

— Нравишься ты моим парням, — задушевно молвил старый бродяга, теряясь в догадках, что бы это могло значить.

Судя по интересу, проявленному хозяевами к деревенскому увальню хозяевами, дураком тот определённо не был, и должен был хоть немного встревожиться. Неужто такой ушлый?

— Хочешь, Фёдору Никитичу за тебя словечко замолвлю?

— А насчёт чего? — разинув рот, подыграл Данилка.

"М-да-а! — подумал Шелепуга. — Такому палец в рот не клади — по локоть оттяпает..."

— На случай, если к нам присоединиться захочешь, — сказал вслух, снимая руку с костлявого смердовского плеча.

— Попозже, — сказал Данилка и улыбнулся.

За такую улыбочку кому другому Шелепуга зубы поштучно бы выщелкал. Этому пока что нельзя...

Братья Романовы встретились с добытчиками у самого табуна. Их белые рубахи Данилка заметил издали в пёстром мельтешении разноцветных нарядов свиты. Свита была небольшая — несколько жильцов и с десяток псарей. Кони под прибывшими — отборные аргомаки, а каждая псина — не дешевле всей деревни Медведково.

— Ну, показывай товар, волкодав, — сказал Фёдор Никитич, милостиво кивнув своим "кредиторам".

Его холодные синие глаза смотрели на удивление ясно — будто и не пировал накануне. Ширококостые ручищи небрежно покоились на передней луке дорогого черкасского седла. Крапчатый жеребец под ним сердито храпел, но покорялся малейшему нажиму колен. "Да! — невольно отметил Данилка. — Такому наезднику один лучше не попадаться!"

— Наш товар у тебя перед очами, Фёдор Никитич, — скромно ответил Хорт, сдавливая ногами бока Серого до тех пор, пока конь, задетый спесивостью крапчатого собрата, не застонал от боли.

Боярин заметил, запомнил, усвоил...и не подал виду. А Данилка вообще предпочёл бы оказаться за сто вёрст от этого места. Он одёрнул Чалого, вознамерившегося было, заместить своего товарища по конюшне в стычке с балованным боярским скакуном, и повернул его вслед за учителем. Рядом — на расстоянии вытянутой руки — медленно ехал Александр Никитич, развалившийся в седле, будто в кресле; глаза почти закрыты, русая грива колышется под порывами лёгкого утреннего ветерка. Этот точно ничего не видел...

Свита почтительно следовала позади, но на этом, пожалуй, всё её почтение и кончалось; двое переругивались едва ли не в полный голос, остальные подначивали, гогот вспыхивал ежеминутно.

— Добрые кони, — молвил Фёдор Никитич, объехав табун кругом. — Олекса, отсчитай сотню рубленых.

— Девяносто восемь, — спокойно поправил Хорт. — Лишнего не просили.

— Плата — тебе, подарок твоему парню, — безмятежно пояснил второй Романов, бросая в руки Хорту увесистый кожаный мешочек. — Заслужил?

— Есть немного.

— Эй, парень, как тебя?

— Вчера говорил уж... — нерешительно вякнул Данилка.

Свита, обступившая добытчиков полукругом, заржала так, что борзые поприпадали к земле, а кони обеспокоенно затанцевали, покушаясь подняться в дыбки.

— Прощения просим, — ухмыльнулся Александр Никитич. — С похмелья запамятовали.

— Данилка я, Клычова роду, спохватился юный пластун, вспомнив, кто перед ним, и кто сам таков.

— Шелепуга промолвился, что наши тебя признали, как своего, — уронил Александр, попыхивая трубкой и глядя на смерда в упор. Пойдёшь на службу?

"Вот оно! — понял Данилка.— Ну, держись, мой хороший!"

— Не прогневайся, боярин, — сказал с поясным поклоном. — У ваших милостей житьё сладкое, привольное... Нам без привычки. Без работы плечи ломит.

Сановные братья переглянулись: ну, собака!

— Отказываешься, что ли? — уточнил Александр, и в голосе его вдруг ощутимо прорезался железный лязг.

Свита угрожающе заворчала. Кто-то вызвался научить невежу достойному поведению.

— Мы в Медведково своими господами крепко довольны, — укоризненно молвил Данилка. — И за спиной их даже в государеву службу проситься совестно.

— С хозяином твоим я быстро договорюсь, — обнадёжил парня Фёдор Никитич, с интересом наблюдая за разворачивающейся сценой.

— А коли так, — тут же обернулся к нему Данилка Клычов, — то послужить бы хотелось светлым боярам, как господину нашему дворянину Фёдору Ушатому служу.

Это становилось и впрямь интересным...

— Где ж мы тебе Засеку на Москве отыщем?! — не выдержал Александр. — Разве пустить околотки обнюхивать.

— А это уж как вам угодно будет, — пожал плечами Данилка. — Только на Черте я шестьдесят рублей за лето имею, да коня, какого добуду. Не дорого ли для царевечей за верную службу?

— Наг-ле-ец! — задохнулся Шелепуга. — Что удумал-то пёс! Фёдор Никитич, только скажи — он у меня задарма на четвереньках прыгать станет!

— Ничего, Фрол, мы люди не бедные, можем и заплатить, — в голосе старшего из братанов Романовых строгости не было и на грош, но все умолкли в один момент. -Покатайтесь-ка братцы вокруг, поглядите нет ли вблизи чужого уха. Ты, Замятня, останься.

— Я гляжу, парень ты ловкий, — сказал он, когда свитские люди удалились на хорошее расстояние, — и не дурак. Но за это дворянского жалованья многовато. Докажи, что смел и умел, тогда на твоих условиях сговор держать будем. Не исполнишь дела — пойдёшь в холопы за полтину в месяц.

Данилка оглянулся на Хорта, Хорт выпустил клуб дыма, прищурился.

— Нечестная игра, Фёдор Никитич, — проговорил Данилка. — Есть на свете немало дел, какие в одиночку разве что Муромец осилит.

— Князя Сицкого помнишь? — последовало в ответ. — Вторую ночь исчезает куда-то. Узнай куда.

— Двое суток надо, — подумав, ответил Данилка. — И пропуск за разъезды.

Полдня ушло на обследование расположения полка Правой Руки, возглавляемого Сицким. По всему выходило, что иной дороги, кроме как в Шацк, князю и быть не могло. Разве что за лагерем через Цну переправится...

Там — на бережку, между бродом и ногайским шляхом — и занял Данилка свой ответственный пост. Коня не брал — ночью пешим сподручнее, да и всадник во тьме едва ли быстрей доброго пластуна. Не поленился, отмахал полдесятка вёрст вдоль шляха, прикидывая, где проще пройти, ноги не сломив. А когда стемнело, улёгся на земь, ухом прижался.

Ближе к полуночи гулкая дробь конского топота издали оповестила о появлении отряда минимум в дюжину наездников. Это хорошо — чем их больше, тем меньше озираются. Осталось узнать, в какую сторону повернут. Топот потёк влево — к реке, и Данилка неспешным пластунским раскатом двинулся наперерез. За шестьдесят рублей и доброго скакуна он не задумался бы и в прорубь сигануть, не то что в майскую воду.