Молодежь должна была следовать.
Вскоре последний услышал голос, тихо говорящий у его плеч. Обернувшись, он увидел, что она принадлежит оборванному солдату. — Вам лучше убрать его с дороги, приятель. По дороге едет батарея, и его задавит. В любом случае, он погибнет минут через пять — видите ли. Вам лучше убрать его с дороги. Откуда он черпает силы?
"Господь знает!" — воскликнул юноша. Он беспомощно тряс руками.
Он бросился вперед и схватил высокого солдата за руку. "Джим! Джим!" — уговаривал он меня. — Пойдем со мной.
Высокий солдат слабо попытался вырваться. — Ха, — сказал он отсутствующим тоном. Какое-то время он смотрел на юношу. Наконец он заговорил, словно смутно понимая. "Ой! Inteh поля? Ой!"
Он слепо двинулся по траве.
Юноша обернулся, чтобы посмотреть на хлещущих всадников и дергающиеся орудия батареи. Он был поражен от этого взгляда пронзительным криком оборванного человека.
"Боже! Он бежит!
Быстро повернув голову, юноша увидел, как его друг бежит, шатаясь и спотыкаясь, к небольшой кучке кустов. Его сердце, казалось, почти вырвалось из тела при этом виде. Он издал звук боли. Он и оборванный человек начали погоню. Была особая гонка.
Когда он догнал высокого солдата, тот начал умолять всеми словами, которые мог найти. "Джим... Джим... что ты делаешь... что заставляет тебя так поступать... ты навредишь себе".
Та же самая цель была в лице высокого солдата. Он тупо запротестовал, не сводя глаз с мистического места своих намерений. "Нет... нет... не учи меня... оставь меня в покое... оставь меня в покое..."
Юноша, ошеломленный и пораженный высоким солдатом, начал дрожащим голосом расспрашивать его. — Куда ты идешь, Джим? О чем ты думаешь? Куда ты идешь? Скажи мне, не так ли, Джим?
Высокий солдат столкнулся с неумолимыми преследователями. В его глазах была большая привлекательность. — Оставь меня в покое, не так ли? Оставь меня на минутку.
Юноша отшатнулся. — Ну, Джим, — сказал он ошеломленно, — что с тобой?
Высокий солдат повернулся и, опасно шатаясь, пошел дальше. Юноша и оборванный солдат последовали за ним, крадучись, словно его хлестали, чувствуя себя не в силах встретиться лицом к лицу с израненным человеком, если он снова столкнется с ними. Они начали подумывать о торжественной церемонии. Было что-то ритуальное в этих движениях обреченного солдата. И было в нем сходство с приверженцем безумной религии, кровососущим, терзающим мускулы, дробящим кости. Они были в восторге и боялись. Они отступили, опасаясь, что в его распоряжении будет ужасное оружие.
Наконец они увидели, как он остановился и замер. Подойдя, они увидели, что на лице его было выражение, говорившее, что он наконец нашел то место, за которое боролся. Его худощавая фигура стояла прямо; его окровавленные руки были спокойно по бокам. Он терпеливо ждал того, ради чего пришел. Он был на свидании. Они остановились и стояли в ожидании.
Наступила тишина.
Наконец грудь обреченного солдата начала натужно вздыматься. Это усилилось, пока не стало казаться, что животное находится внутри и яростно брыкается и кувыркается, чтобы освободиться.
Это зрелище постепенного удушения заставило юношу корчиться, и однажды, когда его друг закатил глаза, он увидел в них что-то такое, что заставило его с воем рухнуть на землю. Он возвысил голос в последнем высочайшем призыве.
"Джим... Джим... Джим..."
Высокий солдат открыл рот и заговорил. Он сделал жест. — Оставь меня в покое — не учи меня — оставь меня в покое...
Пока он ждал, снова повисло молчание.
Внезапно его фигура напряглась и выпрямилась. Затем его потрясла продолжительная лихорадка. Он смотрел в пространство. Двум наблюдателям в твердых чертах его ужасного лица было присуще странное и глубокое достоинство.
В него вторглась подкрадывающаяся странность, которая медленно окутывала его. На мгновение дрожь его ног заставила его танцевать что-то вроде отвратительной хорнпайп. Его руки бешено крутились вокруг головы в знак беспричинного энтузиазма.
Его высокая фигура вытянулась во весь рост. Раздался легкий треск. Затем он начал качаться вперед, медленно и прямо, как падающее дерево. Быстрое мышечное сужение заставило левое плечо первым удариться о землю.
Тело, казалось, немного отскочило от земли. "Бог!" — сказал оборванный солдат.
Юноша зачарованно наблюдал за этой церемонией на месте встречи. Его лицо было искажено выражением каждой агонии, которую он вообразил для своего друга.
Теперь он вскочил на ноги и, подойдя ближе, посмотрел на пастообразное лицо. Рот был открыт, и зубы показались в смехе.
Когда пол синей куртки упал с тела, он увидел, что бок выглядит так, словно его обгрызли волки.
Юноша с внезапным лихорадочным гневом повернулся к полю боя. Он потряс кулаком. Казалось, он собирался произнести филиппику.
"Ад-"
Красное солнце было приклеено к небу, как облатка.
ГЛАВА Х.
Оборванный мужчина стоял, задумавшись.
— Ну, он был настоящим джим-денди для нервов, не правда ли, — сказал он. в конце концов в немного благоговейный голос. "Настоящий джим-денди". Он задумчиво ткнул ногой в одну из послушных рук. "Интересно, откуда у него сила? Я никогда раньше не видел, чтобы мужчина поступал так. Это было забавно. Ну, он был настоящим джим-денди.
Юноша хотел выкрикнуть свое горе. Он был заколот, но его язык лежал мертвым в могиле его рта. Он снова бросился на землю и начал размышлять.
Оборванный мужчина стоял, задумавшись.
— Послушай-ка сюда, приятель, — сказал он через некоторое время. Говоря это, он рассматривал труп. — Он встал и ушел, не так ли, и мы могли бы начать искать номер один. С этим всем покончено. Он встал и ушел, не так ли? И он здесь в порядке. Никто не будет беспокоить его. И должен сказать, что в последнее время я сам не очень здоров.
Юноша, разбуженный голосом оборванного солдата, быстро поднял глаза. Он увидел, что неуверенно раскачивается на ногах и что его лицо приобрело оттенок синего.
"О Боже!" — воскликнул он. — Ты не пойдешь... и ты тоже.
Оборванный мужчина махнул рукой. "Ни за что не умру", — сказал он. — Все, чего я хочу, — это горохового супа и хорошей постели. Горохового супа, — мечтательно повторил он.
Юноша поднялся из-под земли. "Интересно, откуда он взялся. Я оставил его там. Он указал. — А теперь я нахожу его здесь. И он тоже шел оттуда". Он указал новое направление. Они оба повернулись к телу, как бы задавая ему вопрос.
— Что ж, — сказал, наконец, оборванный человек, — нет смысла оставаться здесь и пытаться о чем-нибудь его спросить.
Юноша устало кивнул в знак согласия. Они оба повернулись, чтобы на мгновение взглянуть на труп.
Юноша что-то пробормотал.
— Ну, он был джим-денди, не так ли? — как бы в ответ сказал оборванный мужчина.
Они повернулись к нему спиной и отправились прочь. Некоторое время они крались тихо, наступая пальцами ног. Он остался смеяться там, в траве.
— Я начинаю чувствовать себя очень плохо, — сказал оборванный мужчина, внезапно прервав одно из своих коротких молчаний. — Я начинаю чувствовать себя чертовски плохо.
Юноша застонал. "О, лорд!" Он задавался вопросом, должен ли он быть замученным свидетелем другой мрачной встречи.
Но его спутник ободряюще махнул рукой. — О, я не собираюсь умирать! Слишком многое зависит от меня, чтобы я умер. Нет, сэр! Не умри! Я не могу ! Вы бы видели, какие у меня детишки, и все в таком духе.
Юноша, взглянув на своего спутника, по тени улыбки понял, что тот шутит.
Пока они брели, оборванный солдат продолжал говорить. — Кроме того, если бы я умер, я бы не умер так, как этот парень. Это было самое смешное. Я бы в шутку плюхнулся, я бы. Я никогда не видел, чтобы парень умирал так, как этот парень.
— Вы знаете Тома Джеймисона, он живет по соседству со мной. Он хороший парень, да, и мы все были хорошими друзьями. Умный тоже. Умный, как стальной капкан. Ну, когда мы подрались в этот полдень, он ни с того ни с сего начал ругаться, ругаться и кричать на меня. "Ты застрелен, черт возьми!" — он ругается ужасно — он видит меня. Я поднес руку к голове, и когда я посмотрел на свои пальцы, я увидел, конечно же, что меня застрелили. Я кричу и начинаю бежать, но прежде, чем я успеваю убежать, еще один ударил меня в руку и закрутил начисто. Я испугался, когда они все стреляли мне в спину, и я побежал, чтобы всех побить, но у меня это здорово получилось. У меня есть мысль, что я бы с ней подрался, если бы это не было за Тома Джеймисона.
Затем он сделал спокойное заявление: — Их двое — маленькие, — но теперь они начинают со мной развлекаться. Не думаю, что смогу пройти дальше.
Они медленно шли молча. — Да ты и сам неплохо выглядишь, — наконец сказал оборванный мужчина. — Держу пари, у тебя есть еще хуже, чем ты думаешь. Тебе лучше остерегаться своей боли. Это не позволяет этим вещам идти своим чередом. Он может быть в основном внутри, и там играет гром. Где он находится?" Но он продолжал свою речь, не дожидаясь ответа. "Я вижу, как один парень получил пулю в голову, когда мой полк был в покое. И все кричали ему: "Больно, Джон? Тебе сильно больно? "Нет, — говорит он. Он выглядел более удивленным и продолжал рассказывать им о своих чувствах. Он сказал, что ничего не чувствует. Но, клянусь папой, этот парень первым делом понял, что он мертв. Да, он был мертв, мертв как камень. Так что будьте осторожны. У тебя может быть какая-нибудь странная травма. Да никогда не может сказать. Где находится ваш?
Молодежь извивалась с момента введения этой темы. Теперь он вскрикнул от раздражения и сделал яростное движение рукой. — О, не беспокойте меня! он сказал. Он был в ярости против оборванного человека и мог задушить его. Его товарищи, казалось, всегда играли невыносимые роли. Они постоянно поднимали призрак стыда на палку своего любопытства. Он повернулся к оборванному мужчине как один на расстоянии. — А теперь не беспокойте меня, — повторил он с отчаянной угрозой.
"Ну, Господь свидетель, я никого не хочу беспокоить", — сказал другой. В его голосе прозвучал легкий акцент отчаяния, когда он ответил: "Господь знает, у меня "достаточно собственных забот".
Юноша, который вел ожесточенный спор сам с собой и бросал взгляды ненависти и презрения на оборванца, тут заговорил жестким голосом. — До свидания, — сказал он.
Оборванный мужчина смотрел на него с зияющим изумлением. — Почему... почему, приятель, куда ты идешь? — неуверенно спросил он. Юноша, глядя на него, мог видеть, что он тоже, как и тот другой, начинает вести себя немым и звероподобным. Его мысли, казалось, барахтались в его голове. — Теперь... теперь... смотри... а... вот, ты, Том Джеймисон... а теперь... я не хочу этого... это здесь не годится. Куда... куда ты идешь?
Юноша неопределенно указал. — Вон там, — ответил он.
— Ну, а теперь смотри... сюда... сейчас, — сказал оборванный человек, бессвязно бормоча что-то идиотское. Его голова была опущена вперед, а слова были невнятными. — Эта штука не годится, Том Джеймисон. Это не сработает. Я знаю, да, свиноголовый дьявол. Yeh wanta уйти с тяжелой болью. Это неправильно — сейчас — Том Джеймисон — это неправильно. Ты хочешь оставить меня, побереги себя, Том Джеймисон. Это не... правильно... это не... если ты пойдешь... топчешься... с сильной болью... это не... не... не правильно... это не так.
В ответ юноша перелез через забор и отправился прочь. Он мог слышать жалобное блеяние оборванного мужчины.
Однажды он столкнулся с гневом. "Какая?"
— Послушайте... а... вот, Том Джеймисон... вот... это не...
Молодежь пошла. Обернувшись вдали, он увидел оборванного человека, беспомощно бродившего по полю.
Теперь он думал, что хотел бы умереть. Он считал, что завидует тем мужчинам, чьи тела валяются на траве полей и на опавшей листве леса.
Простые вопросы оборванца были для него ударами ножа. Они утверждали общество, которое безжалостно копается в тайнах, пока все не станет очевидным. Случайная настойчивость его покойного товарища заставила его почувствовать, что он не может скрывать свое преступление в своей душе. Оно должно было быть прояснено одной из тех стрел, которые затуманивают воздух и постоянно пронзают, открывают, провозглашают то, что желает быть сокрытым навеки. Он признался, что не может защитить себя от этого агентства. Это было не в силах бдительности.
ГЛАВА XI.
Он осознал, что топочный рев битвы становился все громче. Огромные коричневые облака плыли перед ним к неподвижным высотам воздуха. Шум тоже приближался. Лес отфильтровал людей, а поля стали пунктирными.
Обогнув пригорок, он увидел, что проезжая часть превратилась в плачущую массу фургонов, упряжек и людей. Из клубящегося клубка доносились увещевания, команды, проклятия. Страх подметал его все время. Щелкали хлысты, лошади ныряли и дергали. Повозки с белым верхом напрягались и спотыкались в своих усилиях, как жирные овцы.
Юноша почувствовал некоторое утешение от этого зрелища. Все они отступали. Возможно, тогда он был не так уж и плох. Он сел и стал смотреть на охваченные ужасом фургоны. Они бежали, как мягкие, неуклюжие животные. Все крикуны и плети помогали ему преувеличивать опасности и ужасы помолвки, чтобы он мог попытаться доказать самому себе, что то, в чем люди могут обвинить его, на самом деле было симметричным актом. Ему доставляло огромное удовольствие наблюдать за диким шествием этого оправдания.
Вскоре на дороге показалась спокойная голова наступающей колонны пехоты. Это произошло быстро. Избегание препятствий придавало ему извилистое движение змеи. Мужчины во главе бодали мулов прикладами мушкетов. Они подталкивали погонщиков, равнодушных ко всем воплям. Мужчины силой пробивались сквозь участки плотной массы. Тупая голова колонны толкнула. Беснующиеся погонщики произносили множество странных клятв.
Приказы уступить дорогу имели в себе большое значение. Мужчины шли вперед к сердцу шума. Им предстояло противостоять стремительному натиску врага. Они чувствовали гордость за свое продвижение вперед, когда остальная часть армии, казалось, пыталась скользить по этой дороге. Они кувыркались отрядами с прекрасным чувством, что это неважно, лишь бы их колонна вовремя вышла на фронт. Эта важность делала их лица серьезными и строгими. И спины у офицеров были очень жесткими.
Когда юноша посмотрел на них, к нему вернулась черная тяжесть его горя. Он чувствовал, что видит процессию избранных существ. Разделение было для него столь же велико, как если бы они маршировали с огненным оружием и знаменами солнечного света. Он никогда не мог быть таким, как они. Он мог бы заплакать в своей тоске.
Он искал в своем уме подходящее проклятие для неопределенной причины, на которую люди обращают слова последней порицания. Это — что бы это ни было — было ответственно за него, сказал он. В этом и была вина.
Поспешность колонны, направлявшейся в бой, показалась одинокому юноше чем-то гораздо более прекрасным, чем упорный бой. Герои, думал он, могут найти оправдание в этом длинном бурлящем переулке. Они могли уйти в отставку с полным самоуважением и оправдываться перед звездами.
