Выход: дневник монстра. Часть 2

К горлу подкатывает тошнота. Я стискиваю зубы, пытаясь справиться с новым приступом слабости, но Бун замечает мою реакцию, и буркает под нос:

— Когда внутренние демоны раздирают тебя на куски, какая разница, чью кровь ты им дашь. Свою или чужую. Зато Захару удалось связать меня. И он держал меня так, пока психоз не прекратился. А Дона все это время плакала и упрашивала пощадить меня. Ведь я ей — муж, а девочкам — отец. Вот Захар и пощадил. И это стало нашей общей тайной. Правда, покрывал он меня недолго. На свете много доброхотов, желающих испортить чужую жизнь. А слухи — такая штука, они распространяются, как зараза. И поползли шепотки за спиной, пересуды на кухнях, подозрения и слежка. Пока однажды люди не взяли ружья и вилы и не пошли на мой дом приступом.

Некоторое время мы молчим. Не смотрим друг на друга. Я вспоминаю атаку на Улей и васпу, чью лицо превратили в кровавое месиво. Вспоминаю визгливый хохот охотника за головами и его страшные слова: "Правильно, паскуда! Людей бойся!". А он чем думал Бун? Вспоминал первую любовь и первое убийство? Или видел в окне, истекающим сейчас потоками ливня, отсветы огня от факелов и силуэты разъяренных людей?

— Меня спас Захар, — наконец, снова говорит Бун. — Когда я стоял на крыльце и видел ненависть в глазах тех, кого еще недавно лечил. Когда Дона испуганно прятала девочек в подполье, когда моя судьба перевернулась с ног на голову. Словно я сам был человек. А люди превратились в монстров. И они угрожали моей семье, а я думал, скольких могу уложить прежде, чем убьют меня. О, они знали, как расправиться с монстром! У многих мужиков я заметил топоры. Тогда Захар вышел вперед и начал говорить. "Посмотрите на себя, — говорил он. — Вы называете его нелюдем. Но чем вы лучше? Бун живет в нашей деревне больше года. И за это время никого не обидел, никого не оскорбил, и уж тем более никого не убил. Вы хотите сжечь его дом — а ведь он выстроен его руками. Сироты Евдокии подняты им и приняты, как родные. Тебя, Ефим, он лечил от горячки. Тебя, Анна, от воспаления легких. Ты, Серафима, доверяла своих детей, пока отправлялась на заработки, и он заботился о них не хуже, чем о собственных падчерицах. Каждый из вас, стоящих тут, обязан ему. Каждый из вас называл его другом. За что теперь называете чудовищем?" Тогда другие начали кричать, что я мертвяк, что я нечисть, что я достоин смерти, что я обязательно кого-нибудь зарежу, и прежде всего — свою же семью. Тогда я не выдержал и закричал, что никогда, никогда, даже если Королева сама придет в деревню и прикажет мне — то и тогда не убью свою Дону, и свою Василину, и Анфису, и младшую Вареньку. А Захар начал убеждать снова. И говорил, и просил, и обращался к каждому.

— И они поверили?

— Поверили, — медленно кивает Бун. — Не сразу. Был совет. И были споры. И был испытательный срок. Захар ездил в Нордар и привез мне лекарства — не знаю, как они назывались, но Захар говорил, что эти препараты выдаются только по рецепту и он с большим трудом достал их через десятые руки. В клинике, где лечат буйных помешанных. И я принимал их. И делал отвары. И так же, как раньше, уходил в лес, когда тьма и тоска становились совсем невыносимыми. Захар иногда уходил со мной и следил, чтобы я не натворил глупостей. А потом и остальные стали поддерживать меня, ведь я продолжал их лечить и не делал ничего предосудительного. И знаешь, — Бун глубоко вздыхает, — оказалось, что и монстры могут ужиться с людьми. Если у тебя есть поддержка. И друзья. И любящие тебя люди. Тогда можно бороться со своей внутренней тьмой. И победить ее.

Я хмурюсь. Нервно тереблю рукоять стека. Последние слова Буна напоминают те, что в бреду обычно повторял Торий.

— И ты больше не убивал? — произношу я и гляжу пытливо, исподлобья.

— Никогда! — отвечает Бун. — Вот уже девять лет как.

Разливает по стаканам остатки, толкает мне и произносит с жаром:

— За новую жизнь!

Мы чокаемся и пьем, хотя я не понимаю толком, какую жизнь он имеет в виду. Явно не мою, полную дождя, и голода, и вечных скитаний. И я говорю это вслух:

— После смерти Королевы у васпов нет жизни и нет будущего.

Бун мотает головой.

— Будущее есть у всех, — возражает он. — А Королева... Что ж, она оставила на память это, — он поднимает левую трехпалую руку. — Когда она погибла, я понял: сколько бы лет ни прошло, как бы я ни старался выглядеть человеком, я никогда не стану им снова. Я — васпа. Преторианец мертвой Королевы.

— Ты резал себя снова?

— Да, — просто отвечает Бун. — Это был мой второй и самый сильный припадок. Но я смог пережить и его. А теперь мне стало много спокойнее. А рука... что рука? — он пожимает плечами. — Я все еще могу держать пилу и молоток. Знаешь, — Бун наклоняется через стол и заглядывает мне в лицо, — тогда, в Улье, я не успел сказать тебе самого важного. Пусть это будет мой последний и главный урок, который я вынес за девять лет — лучших девять лет своей жизни: счастье, как и горе, тоже имеет свою цену. Чтобы что-то приобрести — надо что-то потерять. Оторвать от себя с кровью, с болью, со слезами. Пусть у меня будет семь пальцев и любящие люди вокруг, чем десять — и черная пустота в сердце.

17 апреля (пятница)

Бун немного кривил душой: черная пустота навсегда с нами. Открытая рана, которая никогда не зарастет, и которая постоянно будет болеть. Но васпы умеют контролировать боль — это умение проникло в кровь вместе с ядом Королевы.

* * *

Иногда она снится мне. Королева....

Мое божество. Моя любовь. Моя болезнь.

Чем привлек ее я, недоучка-сержант, убивший своего наставника? Я был не более жесток, чем другие. Я был менее надежен, чем многие. Но я был упрям и безрассуден. А еще помечен экспериментом. Королева выбрала меня потому, что почуяла зверя, в которого мне предстояло превратиться в одной из лабораторий Дербенда. Но это случилось много позже, а тогда...

Я шел к Ней впервые: в новенькой преторианской форме, в скрипучих сапогах, и при каждом шаге стек бил меня по бедру, а я еще не знал толком, как им пользоваться: мое обучение должно было начаться гораздо позже. Но уже ощущал власть, которой наделила меня Она. И гордость оттого, что мне дозволили прикоснуться к тайне — прекрасной и темной, вокруг которой вращался наш мир.

Под куполом душно. Туман стелется по низу, обтекает голенища сапог. Он тяжелый и густой, как вода, и белый, как молоко. И мне хочется зачерпнуть его ладонью — должно быть, на ощупь он будет шелковистым и скользким. Но рядом идет преторианец Рихт, с которым мы всегда были на ножах и который больше всех противился принятию в преторию "молокососа, выкормыша Харта". И я не мог взять в толк, зачем меня сопровождать на первую аудиенцию к Королеве. Но теперь понимаю — зачем.

Сначала радость сменяется беспокойством: по коже пробегает первый холодок и появляется ощущение преследования. Потом приходит чувство головокружения и удушья. Под подошвами что-то лопается с сухим хрустом, а я не могу рассмотреть ничего ниже своих колен — туман скрадывает все очертания. Я неосознанно хватаю Рихта за рукав и не боюсь оказаться высмеянным. Но он и не смеется.

— Ну-ну, — хрипло говорит Рихт. — Почти пришли.

Ему тоже не по себе. Его гладко выбритый затылок блестит от пота, но Рихт не пробует вытереться: страх уже пустил в нем корни и разрывает изнутри. Мы оба замедляем шаг, и туман густеет. Сырые щупальца проникают под одежду, льнут к коже, забивают дыхательные пути. Словно я тону не в тумане, а в жирной грязи, но ощущаю не прелую вонь болота, а сладкий, дурманящий аромат, и понимаю — так пахнет смерть.

Я останавливаюсь. Ноги дрожат. Руки дрожат. Спазмы скручивают желудок, и я зажимаю ладонью рот, но все равно не могу сдержать приступ рвоты.

— Была рекомендация: воздержаться от приема пищи, — сквозь зубы чеканит Рихт.

Он ждет, пока я справлюсь со спазмами. Его осунувшееся лицо со впалыми щеками кажется зеленоватым в тусклом фосфоресцирующем свете — под куполом гораздо темнее, чем на других ярусах Улья, что тоже дезориентирует меня. Но где-то впереди, за белесой завесой тумана, я замечаю медный отблеск гигантского панциря, и жар окатывает от макушки до пяток. Я ладонью вытираю рот и ощущаю, как Рихт стискивает мое плечо.

— Сейчас... станет легче, — обещает он.

И лжет: в следующую же секунду меня настигает удар.

Это похоже на волну, которая со всего маху бьет в лицо. Заливает глаза и ноздри, засыпает уши песком. Я слепну и глохну. Захлебываюсь приторной сладостью, а в легких начинает саднить от нехватки кислорода. Все мышцы гудят, будто высоковольтные провода. Мозг вибрирует. И сквозь эту вибрацию и гул вторгается что-то еще — шепот, подобный опадающей листве, или белому шуму помех в радиоэфире. В этой какофонии я едва различаю глухие слова Рихта:

— Слушай... Она говорит с тобой.

Я вглядываюсь в клубящийся туман. Там ворочается что-то черное, невообразимое. Что-то из моих детских кошмаров. Чудовище под моей кроватью. Тень за моим окном. То, чего нельзя разглядеть, но что всегда будет мучить меня долгими безлунными ночами. Я вижу только медные и золотые узоры, жидко перетекающие по исполинскому панцирю. Их хаотическая мешанина кружит голову, а шепот становится все настойчивее, все громче — сверло, таранящее черепную коробку. Хочется закрыть уши ладонями, хочется бежать прочь, спрятаться под одеяло, как в детстве, и чтобы рядом оказалась женщина с ласковыми руками, которая скажет: "Это страшный сон, дорогой. Нет никаких Ульев и никаких васпов. И монстров под кроватями не бывает..."

Но Рихт поднимает мою голову за подбородок, не разрешая ни отвернуться, ни опустить взгляд.

— Не сопротивляйся... — хрипит он. — Впусти...

Я пытаюсь расслабиться и дышать ртом. Я почти ничего не вижу, но ощущаю Ее присутствие всеми клетками кожи. Ее шепот наполняет меня, как вода наполняет пустой кувшин. Наконец, острая и невидимая игла ментального щупа с мучительным, но лишь мне одному слышимым хрустом, проламывает кость и ввинчивается в пульсирующий мозжечок.

И я отключаюсь.

Нет больше Рихта. Нет пещеры с покатыми сводами, ни сырого тумана, ни страха. А есть только Она, заменившая и Бога, и мать. И мир в Ней. И Она — весь мир. И солнце в Ней, и Она — солнце. Эта встреча стоит всех пыток Харта, всей тьмы и всего одиночества.

"Служи..." — доносится до меня шелестящий шепот. Принадлежит он Ей или Рихту, или это всего лишь галлюцинация моего одурманенного сознания? Так ли это важно сейчас?

"Всегда", — истово обещаю я. И падаю на колени. А кажется — в огненную бездну, в океан восторга и света. Экстаз переполняет меня, прокатывается по телу волнами удовольствия. Внизу живота сладко тяжелеет, натянутые нервы пульсируют. И, не в силах удерживать больше этот жар, и эту сладость, и этот экстаз — даже не прикасаясь к себе, — я содрогаюсь и истекаю прямо в новые галифе. Щеку тоже опаляет огнем, и я машинально вытираю лицо дрожащей ладонью, но не понимаю, что это просто слезы.

— Все... теперь все...

Реальность переворачивает мой мир, как песочные часы. И вместо света приходит мрак, а вместо тепла — сырость. Рихт вздергивает меня с пола, почти вывихнув мне плечо, но это совсем не больно: я все еще чувствую пульсацию в своем мозге. Я все еще слышу ее вкрадчивый шепот, похожий на электрические помехи. Она приняла мою жертву и напиталась моей энергией, и это правильно и важно для меня. Продолжая беззвучно плакать, я упираюсь горячим лбом в плечо Рихта и чувствую: его мундир тоже мокрый насквозь.

Рихт отстраняется и снова сжимает мой подбородок. Наши взгляды пересекаются. Его глаза фанатично поблескивают — отголосок коснувшегося его солнца.

— Тебе хорошо? Хорошо? — настойчиво, даже с какой-то заботой спрашивает он.

Я отвожу взгляд, сглатываю огонь и соль, киваю.

— Да... о, да...

— Будешь служить?

— Да...

Рихт одобрительно хлопает меня по щеке.

— Служи верно, — говорит он и отпускает.

— Мне... надо помыться... — бормочу я в ответ, ощущая себя грязным, а еще опустошенным и вымотанным.

— Всем нам, — глухо отзывается Рихт. — В следующий раз пойдешь один.

Я согласно киваю. И боюсь лишний раз обернуться, чтобы не увидеть за спиной могучее и страшное божество, чьим жрецом являюсь отныне.

Как сказал Бун — это уже не вытравить. Я навеки васпа, преторианец Королевы.

* * *

Из сна меня выдергивает звон ключей в замке.

Я не хочу подниматься. Я чувствую себя раздраженным и разбитым. Сны о Королеве приходят нечасто, но каждый раз иссушают так, будто случаются взаправду. Кроме того, я снова ощущаю еле уловимый запах крови, и это тревожит. Но я слышу звук открываемой двери, поэтому откидываю одеяло и морщусь: вся постель сырая от пота, на простыне белеют следы моего экстаза. Стыдливо сгребаю ее в охапку, швыряю в угол комнаты и едва успеваю натянуть штаны, как ключ поворачивается снова — теперь уже с этой стороны.

— Ты рано, Вик, — в раздражении говорю я.

Торий швыряет на пол мокрый зонт. Следом отправляется куртка. А сам Виктор быстрым шагом проходит в комнату, оставляя за собой влажные следы.

— Прости, я сегодня быстро, — отрывисто произносит он и достает лекарства. — У меня выступление через два часа.

— Разве симпозиум сегодня? — спрашиваю. — Ты не говорил...

И ни черта не помню, называл он дату или нет. Меня все еще немного мутит после сна и я, должно быть, выгляжу рассеянным — это мозг по привычке прокручивает колесо настройки, пытаясь поймать волну Королевы. Ищет — но натыкается только на тишину.

— Говорил, — сухо отвечает Торий. — Всю неделю твердил. И вчера тоже.

Он делает мне укол в предплечье, потом начинает греметь штативом капельницы. Его движения отрывисты, на скулах ходят желваки. И я понимаю, что это не просто волнение перед симпозиумом.

— Что-то случилось?

Торий будто этого и ждет. Его лицо кривится, подбитый глаз дергается — не то сейчас заплачет, не то взорвется гневом. Торий выбирает второе.

— Погляди только! — он вынимает из кармана свернутый в трубку журнал и бросает его на кровать. — Каков мерзавец! Змееныш! Пригрел на свою голову... а тут... еще и перед самым симпозиумом!

Я беру журнал в руки. С первой же страницы на меня смотрит улыбающийся и самодовольный Феликс, бывший лаборант Тория, а ныне ведущий специалист Южноудельской Академии. Рядом с его фотографией — название статьи: "Состояние метаболизма аминокислот как проявление особенностей энергетического обмена искусственно созданной расы "wasp".

— Я над этой монографией с прошлой зимы работал, — с горечью произносит Торий. — Изучал, анализировал. Ночи не спал. Только зря, дурак, информацию в одном месте хранил. А ведь не к добру он тогда по моей лаборатории шарился... не к добру! — Торий в ярости сжимает кулаки. — Нет, ты погляди только! Это же мой стиль! Полностью мои тезисы! Мой сегодняшний доклад был об этом! Что же мне делать теперь?

Он обхватывает штатив, словно ища опору, прислоняется виском к металлу и смотрит на меня — взъерошенный и несчастный. Я откладываю журнал и пожимаю плечами. Чего мне не хватает сейчас, так это воплей Тория.