— Обжора, — тихо усмехнулась Дарёна ей вслед, а пташка упорхнула.
Вздох, вырвавшийся из её груди, чуть приметно колыхнул наволочку на верёвке. Наверняка в черешневом саду Светолики уже вовсю шёл сбор урожая... Хотела бы Дарёна сейчас вместе с тамошними детишками рвать полные летней свежести, блестящие на солнце ягоды и чувствовать кожей озорную улыбку княжны! Вдох... А на выдохе этот порыв сложил крылья. В душе Дарёны, как на тихой глади Синего Яхонта, сияло отражение нового осознания: пусть всё достанется ребятишкам! Доверие Млады стоило дороже лукошка черешни.
День, дыша солнцем и звеня в соснах, перевалил на свою вторую половину; Млада с Дарёной взяли с собой остатки пирога и выбрались на полянку, покрытую сиреневым ковром цветущих колокольчиков. Наевшись, Млада чёрным пушистым зверем растянулась в цветах и подставила спину и бока чешущим и ласкающим рукам Дарёны.
— Мур, мур, киса, — с нежностью ворковала та.
Кошка свернулась, и Дарёна устроилась внутри пушистого ложа, опустив голову на плечо зверя, как на мягкую и тёплую, живую подушку. Её наполняло урчащее счастье, когда одним ухом она вслушивалась в размеренное биение кошачьего сердца, а другое в это время грелось в луче солнца...
А дома их ждала светловолосая гостья в красном кушаке: Млада видела её впервые, а Дарёна сразу вспомнила её имя — Ярена. Старшая садовница с поклоном сказала:
— Мир вашему дому... Я послана княжной Светоликой, чтобы передать Дарёне этот гостинец.
Лукошко тёмно-красных черешен вперемешку с янтарно-жёлтыми стояло на дощатом настиле перед домом. Лёгкая грусть щемяще-сладким ягодным привкусом растаяла на языке: Светолика, должно быть, надеялась, что Дарёна примет её приглашение, но сбор урожая в саду прошёл без неё...
— Что ж, передай княжне нашу благодарность, — ответила Млада. Холодным дыханием седых вершин повеяло от её голоса, а брови мрачно нависли над глазами, снова придав ей поразительное сходство с Твердяной.
Ярена ещё раз поклонилась и, не задерживаясь долее, шагнула в проход.
За неприступным блеском снежных шапок скрывалась спокойная мудрость, непоколебимая, как сами Белые горы: Дарёна всегда чувствовала её, когда устремляла взгляд в затянутую голубой дымкой даль, что лежала за Синим Яхонтом. Она не знала, могли ли горы увидеть её улыбку и почувствовать тепло, но в том, что всё это увидит и почувствует её супруга, сомневаться не приходилось.
— Ты же веришь мне? — с робко дрогнувшей в голосе надеждой спросила она.
Млада не спешила с ответом. Попробовав одну ягоду из лукошка, она хмыкнула. А Дарёна, подняв корзинку за ручку, сказала со светлой и твёрдой уверенностью, спустившейся ей на сердце с заоблачной вышины:
— Я скоро. Только отдам ягоды Светолике и вернусь.
— Нехорошо обижать дарителя, отказываясь от подарка, — двинула бровью чернокудрая женщина-кошка.
— Не всегда приходится делать так, как нам велят обычаи, — ответила девушка. — Я поступлю так, как велит мне сердце.
Шагнув в проход, она словно попала в свой вчерашний сон: солнечное шелестящее пространство сада было полно детского гомона. Дарёну чуть не сбили с ног две девочки-кошки, затеявшие беготню среди деревьев, и несколько ягодок просыпалось из качнувшегося лукошка.
— Вроде кошки, а носитесь, как кони, — не удержалась Дарёна от замечания.
— Гы-ы, — осклабились те в клыкастых улыбках и помчались дальше.
Под множеством рвущих рук урожай с веток перекочёвывал в корзины. Взрослые собирали ягоды со смехом, шутками и песнями; дети постарше им усердно помогали, то и дело отправляя попутно в рот ягодку-другую, а малыши лишь веселились и ели. В точности как во сне, толпа ребятишек окружила княжну Светолику, которая им что-то живо рассказывала, сопровождая свою речь выразительными движениями рук. Дарёне показалось, что в пальцах она сжимала прозрачный кусочек льда, обточенный в виде круга и выпуклый с одной стороны.
— ...Стекло собирает солнечные лучи в одну точку, и точка эта столь горяча, что ею даже можно костёр развести! Ежели изогнутые стёкла вставить в трубку определённым образом, получится труба дальнего видения — как та, что стоит у меня на башне с часами. А коли вставить стёкла по-другому, можно, напротив, рассматривать даже пылинки... Они будут выглядеть величиною с небольшого жучка!
Заметив приближение Дарёны, Светолика смолкла; улыбка медленно таяла на её губах, пока не осталась лишь в глубине глаз в виде тёплых, по-вечернему задумчивых искорок.
— Я думала, ты уже не придёшь, вот и послала тебе корзинку черешен.
— Благодарю тебя за гостинец, госпожа, но принять его я не могу, — пробормотала Дарёна.
Под светом этих искорок её решимость предательски слабела, но она нашла способ и избавиться от лукошка, и отвлечь от себя пристальное внимание дюжины любопытных глаз.
— Кому черешни? А ну, налетай! — весело воскликнула она, протягивая корзинку детям.
Уловка удалась: лукошко тут же пошло по рукам, и ягоды из него начали убывать с огромной скоростью, исчезая в ребячьих ртах. «Тьфу, тьфу, тьфу», — летели в разные стороны косточки. А искорки в глазах княжны грустно померкли.
— Прости, госпожа, — тихо сказала Дарёна. — Не серчай. Пойми меня: в супружестве я состою и не могу принимать от тебя подарков, не огорчая этим мою супругу и не подрывая её доверие ко мне. Ещё раз прими мою благодарность за вчерашний день... Прощай, не поминай лихом.
Она вложила руку в протянутую ладонь Светолики, несколько мгновений впитывала её тепло, а потом, преодолевая пожатие, мягко, но решительно высвободила.
Домой она вернулась с успокоившимся, лёгким сердцем, но, к своему удивлению, не обнаружила там Млады. Оружие и снаряжение женщины-кошки было на месте, а самой её и след простыл, только лёгкий призрак печали висел в смолисто-сосновом воздухе. Опустившись на ступеньки и спрятав лицо в ладонях, Дарёна заплакала, сама не зная отчего. Всхлипы вырывались горькими толчками, а в ушах звенело, словно где-то в горах разбивались прекрасные ледяные фигурки...
— Лада, что стряслось? Отчего ты тут плачешь? Она тебя обидела?! — услышала она родной голос, полный тревоги.
Все разбитые фигурки растаяли от облегчения, тёплой волной накрывшего Дарёну. Она со смехом прильнула к щеке Млады своею.
— Никто меня не обидел, просто я вернулась, а тебя нет...
Только сейчас она увидела, что женщина-кошка пришла не с пустыми руками: на коленях у Дарёны оказался берестяной туесок, с горкой наполненный отборными черешнями карминно-красного цвета. Капельки воды хрустально блестели на них, а волосы и рубашка Млады были сырыми, словно она где-то попала под дождь.
— Надо было мне сразу про них вспомнить, когда ты ягод захотела, — усмехнулась она, щекоча губами висок Дарёны.
— Откуда они? — изумилась та.
— Издалека, — кратко ответила Млада. — Не с Белых гор. Кушай, горлинка... А захочешь — ещё принесу. Их там ещё много.
— 12. Воронка в небе. Смертельное оружие и погружение под лёд
Неподвижная, бесстрастная луна озаряла холодным тусклым серебром своего света кривые голые ветви деревьев и ледяную гладь замёрзшего болота. Морозный покой этого места заключал попавшую в него душу под звенящий купол молчания, ночь мерцала колючими искорками мёртвых глазниц; некому было протянуть руку помощи провалившемуся под лёд человеку, который окоченевшими скрюченными пальцами пытался найти хоть какую-нибудь опору, чтобы уцепиться и выбраться. Тщетно. Намокшая одежда сковывала тело обжигающе холодным панцирем и тянула вниз, а обломки льда вставали дыбом и переворачивались при попытке за них ухватиться. Мороз пускал свои мертвящие ростки меж рёбрами человека, пробираясь к загнанно стучавшему сердцу...
Лунный свет блеснул на перстне-печатке, озарив раскинутые крылья изображённого на нём ворона. Рука безнадёжно искала, за что бы схватиться, но везде был скользкий, коварный лёд, лишь с виду казавшийся прочным. Выпученные глаза, полные ужаса и отчаяния, судорожно хватающий воздух рот, тёмная щетина на бритом подбородке, налипшие на лоб мокрые пряди волос — таким луна увидела лицо владыки Воронецких земель, князя Вранокрыла.
Мёртвые топи хранили столь же мёртвое, зимнее молчание.
Обрывки памяти реяли в схваченной инеем тишине, как чёрные ошмётки пожара.
*
Всю дорогу Вранокрыл провёл в холодном оцепенении. Сознание билось, как птица в клетке, в неподвижном теле, у которого, казалось, даже кровоток остановился... Голод и жажда стали призрачными воспоминаниями, прочие телесные нужды словно застыли от одного взгляда Марушиного пса по имени Вук.
Время затерялось где-то в тучах, застилавших луну. Сколько дней бежали звери, впряжённые в колымагу? Может, сотню, а может, и один. Днём движение останавливалось, и псы прятались: видно, их глаза не выносили яркого света. Потом князя выволокли наружу и набросили на голову мешок, и чёрная пустота проглотила его тело, сердце и душу.
Падение было жёстким, словно Вранокрыла спустили кубарем с каменной лестницы, заставив пересчитать рёбрами добрую дюжину ступенек. Боль пробилась сквозь онемение: тело понемногу оживало. А из тьмы доносились низкие голоса, разговаривавшие на какой-то тарабарщине, из которой князь не мог понять ни слова. Жуткий язык! Его звуки чёрными щупальцами опутывали душу, пауками заползали в уши и копошились в мозгу, выедая его изнутри.
Снова его куда-то везли. Лёжа на мягкой подстилке, Вранокрыл пытался понемногу разрабатывать пальцы, разгонять в них кровь. Из-за этого проклятого мешка он ничего не видел, но чувствовал леденящую скорость, с которой мчалось неведомое средство передвижения. Ни скрипа колёс, ни цокота копыт он не слышал.
Вместо мыслей — глазастая тьма изнутри и снаружи.
Вместо чувств — рука этой тьмы на сердце.
Прошло немало времени, прежде чем он смог пошевелить рукой. Какой же благословенной казалась та пора, когда это действие было столь лёгким и естественным!.. Сейчас же он превратился в одно сплошное усилие.
Вместо воли — черепки.
Вместо жизни — обрыв над бездной, полной чёрного тумана.
Тужась до кровавого привкуса во рту, он кое-как добрался до своей головы. Одеревеневшие пальцы едва чувствовали шершавую грубую ткань, когда он стаскивал мешок. Не пальцы, а вялые отростки, мягкие, словно бескостные; ухватить такими что-либо — непростая задача... Приходилось заново учить их подчиняться.
Ветер охладил его лоб, скользнул студёными струями по коже. Такого страшного и странного неба Вранокрыл не видел нигде: водянисто поблёскивая, над ним зависла дышащая жутью огромная воронка — небесный «водоворот» цвета воронёной стали, по которому проскакивали извилистые жилы ветвистых, мертвенно-голубоватых молний. Это небо словно высасывала наружу какая-то внешняя сила, но вращение воронки было медленным и сонным, привычным для окружающего.
Вместо света — вечный сумрак.
Вместо солнца — бледно-желтоватое, как круглый кусок масла, тусклое светило.
Вранокрыл не мог оторвать заворожённого взгляда от небесной воронки. Она словно затягивала его, сковывая своими пристальными пугающими чарами. Небо — словно пучина... Мимо плыли тёмные, сутулые глыбы скал и угрюмые очертания деревьев с мощными толстыми ветвями, похожими на руки с искорёженными больными суставами.
Вместо звёзд — жёлтые глаза Марушиных псов. Чёрная хвостатая свита сопровождала его в этом странном мире с небом, закрученным в воронку.
Этот ночной мир удивил князя замком завораживающей красоты, сложенным из испускающего бледный, молочно-лунный свет камня. Застывшей музыкой, причудливой, холодной и непонятной, вырастал он на скалах и казался вырубленным прямо в горной породе, хотя разница была очевидна: туманные глыбы, на которых замок гнездился, не излучали серебристого света, просто он так естественно вписывался в них. Сложно устроенный, состоящий из множества частей, он выглядел как целый городок, а острые шпили обледенелых башен сосульками вонзались в небо. Только сейчас Вранокрыл почувствовал, что замёрз: дыхание вырывалось изо рта белёсым паром, а бортики повозки мерцали, ощетинившись бахромой инея.
*
— ...Ну, теперь понимаешь меня?
Злой клинок женского голоса пощекотал ему сердце своим острием. Ещё никогда прежде Вранокрыл не был ниспровергнут столь низко — на гладкий, холодный пол из этого странного светящегося камня с вставками из чёрного мрамора, которые складывались в узор-паутину. Мрачна была застывшая музыка, украшавшая эту палату с колоннами и необозримо высоким сводчатым потолком. Ни одного знакомого лада нельзя было уловить в ней: чудным и беспорядочным казалось расположение колонн, собранных в пучки, как огромные свечи — это придавало покоям вид пещеры с каменными выростами-«сосульками». Всё здесь тянулось вверх — острое, суровое, подавляющее своей высотой и угрюмым величием и созданное, должно быть, какими-то сумасшедшими зодчими...
— Слышишь меня?!
Чёрные и длинные, крючковатые ногти больно впивались в кожу. Перстни со смоляными камнями блестели, как всезнающие очи мрака. Кожа — смугло-серая, мертвенная. Рука подняла голову Вранокрыла за выбритый подбородок, и он увидел гранитно-неподвижный, заносчивый женский лик и шлем, украшенный толстыми, круто изогнутыми рогами.
Вместо воли — сломанный хребет.
Вместо мыслей — лихой ветер.
Вместо чувств — чёрное кострище.
Мужчины бород здесь не носили: все были одинаково смуглыми и гладколицыми, и князя привели к подобному же виду, затем облачили в причудливый наряд из кожи, меха и чёрного сукна, а в ухо запустили паукообразную тварь. Чудовищная тарабарская речь стала вдруг понятна ему, но сказать Вранокрыл пока ничего не мог, оставаясь безвольной куклой в руках у Марушиных псов.
А сейчас эта властная женщина с замашками единоличной повелительницы мира требовала от него каких-то слов. Её стройный стан и девичьи-упругую грудь облегал кожаный доспех, а с плеч ниспадал обильными складками белый плащ. Из-под рогатого шлема струились ниже пояса серебристо-белые пряди волос. Вранокрыл уцепился за длинную ногу в высоком сапоге, которую женщина выставила чуть вперёд. Его грубо отпихнули и опрокинули на спину, и сапог встал ему на грудь.
— Человек ты или бессловесная тварь?.. Дай ответ!
Вместо языка — плеть.
Вместо слюны — змеиный яд.
— Я... Вранокрыл, повелитель Воронецких земель, — проскрежетал князь. Если бы он мог, он впился бы зубами этой рогатой дряни прямо в промежность. — Убери ногу, баба.
— Это в Яви ты был повелитель, — насмешливо скривились тонкие, покрытые серебристо-сиреневой краской губы. — А это Навь, и здесь ты — никто. Привыкай.
