Наконец, однако, торопливый капитан батареи заметил его и внял его вопросу. "Нет, сэр! нет, сэр! Это невозможно, — сердито закричал он. Его манера, казалось, означала, что если бы у него было достаточно времени, он бы полностью оскорбил Пезу. Последний проглотил крошку известия, не обращая внимания на налет презрения, и, махнув рукой на прощание, побежал по гребню холма к той части греческой линии, против которой была направлена атака.
VI
Пеза, бежавший по гребню горы, полагал, что его поступок привлекает к себе гневное внимание сонмов неприятельских. Тогда для него было невероятным безрассудством вызывать на себя взгляды тысяч ненавистных глаз. Он был похож на мальчишку, которого товарищи по играм уговорили совершить какую-нибудь неосмотрительность в соборе. Он был смущен; возможно, он даже покраснел на бегу. Ему казалось, что вся торжественная церемония войны приостановилась во время этого поручения. Поэтому он изо всех сил карабкался по камням в спешке, чтобы положить конец неловкому испытанию. Когда он оказался среди венчающих стрелковых ям, заполненных нетерпеливыми солдатами, ему хотелось кричать от радости. Никто не заметил его, кроме молодого офицера пехоты, который сказал: "Сэр, что вам нужно?" Было очевидно, что люди уделили некоторое внимание своим собственным делам.
Пеза утверждал по-гречески, что больше всего на свете желает сражаться за отечество. Офицер кивнул; он с улыбкой указал на каких-то мертвецов, укрытых одеялами, из которых торчали перевернутые пыльные башмаки.
— Да, я знаю, я знаю, — воскликнула Пеза. Ему показалось, что офицер поэтически намекает на опасность.
— Нет, — сразу сказал офицер. — Я имею в виду патроны — патронташ. Возьми патронташ у одного из них.
Пеза осторожно подошел к телу. Он провел рукой по краю одеяла. Там он колебался, застрял, как будто его рука превратилась в гипс. Услышав шорох позади себя, он быстро обернулся. Три солдата близкого звания в окопе смотрели на него. Офицер снова подошел и похлопал его по плечу. — У тебя есть табак? Пеза посмотрел на него в недоумении. Его рука все еще была протянута к одеялу, накрывшему мертвого солдата. "Да, — сказал он, — у меня есть немного табака". Он отдал офицеру свою сумку. Словно в качестве компенсации, другой приказал солдату снять патронташ с трупа. Пеза, скрестив на груди длинную патронташ, почувствовал, что мертвец обвил его обеими руками.
Солдат с вежливым кивком и улыбкой вручил Пезе винтовку, реликвию очередного убитого. Таким образом, он чувствовал, кроме хватки трупа на шее, что винтовка так же бесчеловечно ужасна, как змея, живущая в могиле. Он услышал над своим ухом что-то похожее на голоса тех двух мертвецов, их низкие голоса говорили ему о кровавой смерти, об увечьях. Патронташ сжал его крепче; он хотел поднять руки к горлу, как человек, который задыхается. Винтовка была липкой; на ладонях он чувствовал движение медлительных токов змеиной жизни; это было ползать и страшно.
Вокруг него были эти крестьяне с заинтересованными лицами, бормочущие о драке. Время от времени солдат выкрикивал полушутливые причитания, описывая свою жажду. Один бородатый мужчина сидел и жевал большой кусок черствого хлеба. Толстый, сальный, приземистый, он был похож на идола, сделанного из сала. Пеза смутно чувствовал, что между этим человеком и молодым студентом, который неплохо пишет сонеты и неплохо играет на фортепиано, есть какая-то разница. Этот старый болван хладнокровно грыз хлеб, а его, Пезу, душил мертвец.
Он оглянулся и увидел, что из-под одеяла случайно высвободилась голова. Два жидких глаза смотрели ему в лицо. Голова была повернута немного в сторону, как будто для лучшего обзора. Пеза почувствовал, что побледнел; его влекли и тянули эти мертвецы медленно, уверенно вниз, как в какую-то таинственную пещеру под землей, где они могли ходить, ужасные фигуры, опухшие и покрытые кровью. Его пригласили; они приказали ему; он шел, шел, шел.
Когда человек в новой белой каске бросился в тыл, многие солдаты в окопе подумали, что его ранили, но те, кто был ближе всего к нему, знали лучше. В противном случае они услышали бы шелковистый скользящий нежный шум пули и глухой стук ее удара. Они выкрикивали ему вслед проклятия, а также порывы самовосхваления и тщеславия. Несмотря на выдающееся положение трусливой части, они смогли увидеть в этом выступлении прекрасное свидетельство их собственной силы духа. Другие солдаты думали, что Пеза был ранен куда-то в шею, потому что на бегу он бешено рвал патронташ, руки мертвеца. Солдат с хлебом остановился в еде и цинично заметил быстроту побега.
Внезапно послышался офицерский голос, вызывающий расчет дистанции до противника, перенастройку прицелов. Вдоль линии послышался треск. Мужчины обратили взоры вперед. Другие траншеи под ними справа уже активно использовались. Дым поднимался к голубому небу. Солдат с хлебом осторожно положил его на клочок бумаги рядом с собой и повернулся, чтобы встать на колени в окопе.
VII
Ближе к вечеру ребенок перестал играть на горе со своими стадами и собаками. Часть сражения развернулась очень близко к основанию его холма, и шум был велик. Иногда он видел причудливые дымчатые очертания, похожие на причудливые фигуры в пене, которые можно увидеть на склоне взволнованного моря. Равнина действительно была изрезана белыми кругами и завихрениями, как склон колоссальной волны. Ребенок сел на камень и стал созерцать бой. Он начинал удивляться; он никогда прежде не видел, чтобы скот гнали с таким шумом. Тут и там вспыхивали полосы пламени. Это была тайна.
Наконец, без всякого предварительного указания, он заплакал. Если бы у мужчин, боровшихся на равнине, было время и более острое зрение, они могли бы увидеть эту странную крошечную фигурку, сидящую на валуне и наблюдающую за ними, пока текли слезы. Это было так же просто, как какой-то мощный символ.
Когда волшебный ясный дневной свет среди гор затмил даль, а равнина засияла бледно-голубой тканью, отмеченной красными нитями огня, ребенок встал и направился к неприветливой двери своего дома. Он тихо позвал мать и пожаловался на голод в знакомой формуле. Жемчужная корова, задумчиво скрипя челюстями, смотрела на него своими большими глазами. Мирный мрак вечера медленно окутывал холмы.
Ребенок услышал грохот камней на склоне холма и, столкнувшись с этим звуком, увидел, как мгновение спустя мужчина дотащился до гребня холма и упал, тяжело дыша. Забыв о матери и о своем голоде, наполненный спокойным интересом, ребенок прошел вперед и встал над вздымающимся телом. Его глаза тоже были теперь большими и непостижимо мудрыми и печальными, как у животного в доме.
После некоторого молчания он спросил вопросительно. "Вы мужчина?"
Пеза быстро перевернулся и посмотрел в бесстрашное херувимское лицо. Он не пытался ответить. Он дышал так, словно жизнь вот-вот покинет его тело. Он был покрыт пылью; его лицо было каким-то образом порезано, а щека была залита кровью. Вся прелесть его прежней внешности исчезла в общем беспорядке, в котором он напоминал существо, которое во время землетрясения швыряло взад и вперед, вверх и вниз по скалам и прериям. Он стеклянным взглядом посмотрел на ребенка.
Они оставались такими до тех пор, пока ребенок не повторил свои слова. "Вы мужчина?"
Пеза ахнула, как рыба. Бессильный, безветренный и жалкий, он противостоял первобытному мужеству, суверенному ребенку, брату гор, неба и моря, и он знал, что определение его страдания может быть написано на травинке.
МУЖЧИНЫ В ШТОРМЕ
Вьюга закружила большие тучи снега по улицам, сметая его с крыш и вверх с тротуаров, так что лица прохожих горели и горели, как от тысячи уколов иголками. На прогулке прятали шеи в воротники пальто и шли, сгорбившись, как род престарелых. Погонщики машин яростно торопили лошадей. Они стали еще более жестокими из-за разоблачения их положения на высоких сиденьях. Трамваи, идущие по городу, двигались медленно, лошади скользили и напрягались в губчатой коричневой массе, лежащей между рельсами. Водители, закутанные до самых глаз, стояли прямо, лицом к ветру, — образцы мрачной философии. Над головой грохотали и грохотали поезда, и с темного строения надземной железной дороги, протянувшейся над проспектом, струились ручейки и капли воды на грязь и снег внизу.
Весь стук улицы смягчался массами, лежавшими на булыжниках, и даже для того, кто смотрел из окна, он становился важной музыкой, мелодией жизни, необходимой для уха из-за унылости безжалостного ритма и размах бури. Изредка можно было видеть черные фигуры мужчин, деловито сгребающих с дорожек белые сугробы. Звуки их труда породили новые воспоминания о сельской жизни, которые в той или иной степени удается испытать каждому мужчине. Позже огромные витрины магазинов засветились светом, отбрасывая на мостовую большие оранжевые и желтые лучи. Они были бесконечно веселы, но в некотором роде подчеркивали силу и неудобство бури и придавали смысл шагу людей и машин, десятков пешеходов и водителей, несчастных с холодными лицами, шеями и ногами, несущихся к множество неведомых дверей и входов, разбросанных по бесконечному разнообразию укрытий, по местам, согретым воображением знакомыми красками дома.
В темпе людей было абсолютное выражение горячих обедов. Если кто-то осмеливался размышлять о предназначении тех, кто явился толпой, он терялся в лабиринте социальных вычислений; он может бросить горсть песка и попытаться проследить за полетом каждой отдельной песчинки. Но что касается предложения о горячих обедах, то он был в твердой мысли, потому что это было на каждом торопливом лице. Это вопрос традиции; это из сказок детства. Оно приходит с каждой бурей.
Однако в определенной части темной западной улицы собралась группа мужчин, для которых эти вещи были так, как будто их не было. На этой улице располагался благотворительный дом, где за пять копеек бездомные города могли получить ночью постель, а утром кофе и хлеб.
Во время дневной бури кружащиеся снега действовали как погонщики, как люди с кнутами, а в половине четвертого прогулка перед закрытыми дверями дома была усеяна бродягами улицы в ожидании. На некотором расстоянии по обеим сторонам места можно было видеть, как они прячутся в дверных проемах и за выступающими частями зданий, собираясь тесными кучками в попытке согреться. Крытый фургон, подъехавший к обочине, укрыл дюжину из них. Под лестницей, ведущей к надземному вокзалу, их было шесть или восемь, руки были глубоко засунуты в карманы, сутулились, болтали ногами. Всегда можно было увидеть, как приближались другие, странная процессия, некоторые шли сгорбленной характерной безнадежной походкой профессиональных бродяг, другие шли нерешительными шагами, с видом людей, для которых подобные вещи были в новинку.
Это был полдень невероятной длины. Снег, дуя клубящимися облаками, выискивал людей в их скудных укрытиях и ловко пробирался среди них, осыпая их лица дождем мелких жалящих хлопьев. Они столпились, бормоча и шаря в карманах, чтобы прикрыть тканью свои красные воспаленные запястья.
Новички обычно останавливались в одном конце группы и обращались к вопросу, возможно, больше для формы: "Он еще открыт?"
Те, кто выжидал, склонялись к серьезному восприятию вопрошающего и пренебрежительно относились к нему. "Нет; Как ты думаешь, мы будем стоять здесь?
Собрание неуклонно и настойчиво увеличивалось в численности. Всегда можно было видеть, как они приближаются, медленно пробираясь сквозь бурю.
Наконец снежные равнины на улице начали приобретать свинцовый оттенок от вечерних теней. Здания возвышались мрачно, за исключением тех окон, где различные окна превращались в яркие фигуры света, отбрасывавшие на снег желтые отблески и брызги. Уличный фонарь на обочине изо всех сил пытался зажечься, но он был доведен до бессильной слепоты быстрыми порывами мокрого снега, покрывающими его стекла.
В этом полумраке мужчины стали выходить из своих укрытий и массироваться перед дверями приюта. Они были всех типов, но национальности были в основном американцами, немцами и ирландцами. Многие из них были сильными, здоровыми, светлокожими людьми с тем выражением лица, которое не часто можно увидеть у искателей милосердия. Были люди несомненного терпения, трудолюбия и сдержанности, которые в несчастье обычно не ругали состояние общества, огрызаясь на высокомерие богатых и оплакивая трусость бедняков, но которые в это время склонны проявлять внезапную и необычайную кротость, как будто они видят, как мир движется вперед от них, и пытаются понять, где они потерпели неудачу, чего им не хватило, чтобы быть таким образом побежденными в гонке. Были и другие изменчивые элементы Бауэри, которые привыкли платить десять центов за ночлег, но теперь пришли сюда, потому что это было дешевле.
Но все они так смешались в одну массу, что нельзя было различить разных элементов, если бы не то, что рабочие большей частью оставались молчаливыми и бесстрастными в метели, устремив взоры в окна дом, статуи терпения.
Тротуар вскоре был полностью завален телами мужчин. Они прижимались друг к другу, как овцы в зимнюю бурю, согревая друг друга теплом своих тел. Снег валил на эту сжатую группу людей так, что прямо сверху она могла бы показаться грудой заснеженных товаров, если бы не то обстоятельство, что толпа мягко качалась в единодушном, ритмичном движении. Удивительно было видеть, как снег ложится на головы и плечи этих людей, маленькими гребнями толщиной, быть может, в дюйм, местами, причем хлопья постепенно добавляют капли и капли, точно так же, как они падают на несопротивляющуюся траву полей. Ноги мужчин были мокрыми и холодными, и желание согреть их объясняло их медленные, нежные, ритмичные движения. Иногда какой-нибудь человек, у которого от холодного ветра сильно щипало ухо или нос, сползал вниз, пока его голова не была защищена плечами его товарищей.
Был непрерывный ропот дискуссии о вероятности того, что двери будут быстро открыты. Они настойчиво поднимали глаза к окнам. Можно было услышать небольшие сражения мнений.
— В люльке свет!
"Нет; это отражение меня по ту сторону дороги.
— Ну, разве я не видел, как они зажигали?
"Ты сделал?"
"Я сделал!"
— Ну, тогда это решено!
По мере того как приближалось время, когда они ожидали, что им разрешат войти, мужчины толпились у дверей в невыразимой давке, сжимая и вклиниваясь так, что, казалось, трещали кости. Они тяжело ударили по зданию мощной волной толкающихся плеч. Однажды среди всех мотающихся голов пронесся слух.
— Они не могут открыть дверь! Эти парни их шлепают.
Затем люди на окраине разразились глухим ревом ярости; но все время они напрягались и напрягались, пока не стало невозможным для тех, против кого они кричали, сделать что-либо, кроме как быть раздавленными в месиво.
— Ах, отойди от двери!
"Убери это!"
"Выбросьте их!"
"Убей их!"
"Скажите, парни, ну что за хрень? Дайте им шанс открыть дверь!
"Эй, чертовы свиньи, дайте им шанс открыть дверь!"
Мужчины на окраинах толпы время от времени кричали, когда каблук одной из топающих ног раздавливал их замерзшие конечности.
