— Свали с меня с ног, неуклюжий тарриер!
"Скажи, не стой мне на ногах! Иди по земле!
Человек у дверей вдруг закричал: "О-о-о! Выпустите меня, выпустите меня! А другой, человек бесконечной доблести, однажды повернул голову так, что вполоборота смотрел на тех, кто толкался позади него. "Перестань ковыряться, йех", — и он залп самых сильных и необычных ругательств прямо в лица людей позади него. Он как будто забивал им носы тройными медными проклятиями. На нем было видно его красное от ярости лицо, выражение возвышенного пренебрежения последствиями. Но никто не хотел отвечать на его проклятия; было слишком холодно. Многие из них захихикали, и все продолжали толкаться.
В случайных паузах движения толпы мужчины имели возможность пошутить; обычно мрачные вещи и, без сомнения, очень грубые. Тем не менее, они были примечательны — не ожидаешь найти качество юмора в куче старой одежды под сугробом.
Ветры, казалось, становились все свирепее с течением времени. Некоторые порывы снега, обрушившиеся на тесное собрание голов, резали, как ножи и иглы, и люди сбивались в кучу и ругались, не как темные убийцы, а в каком-то американском стиле, мрачно и отчаянно, правда. , но все же с дивным подэффектом, неопределимым и мистическим, как будто в этой катастрофе, в этой ситуации в ночь со снежными ветрами был какой-то юмор.
Однажды окно огромного магазина галантерейных товаров через улицу дало материал для нескольких мгновений забвения. В ярко освещенном пространстве появилась фигура человека. Он был довольно толст и очень хорошо одет. Его борода была очаровательно уложена в стиле бороды принца Уэльского. Он стоял в позе великолепного размышления. Он медленно погладил усы с некоторой величественностью и посмотрел на заснеженную толпу. Снизу в нем было обозначено высшее самодовольство. Казалось, что зрение действовало наоборот и позволяло ему более ясно видеть свое восхитительное окружение.
Один из толпы случайно повернул голову и увидел фигуру в окне. — Привет, смотри, это бакенбарды, — сказал он добродушно.
Тогда многие мужчины обернулись, и поднялся крик. Они звали его во всех чужих тонах. Они обращались к нему на все лады, от фамильярных и сердечных приветствий до тщательно сформулированных советов относительно изменений в его внешности. Вскоре мужчина сбежал, а толпа яростно захихикала, словно людоеды, которые только что что-то съели.
Затем они перешли к серьезному делу. Часто они обращались к бесстрастному фасаду дома.
— О, давайте ради Гауды!
— Впусти нас, или мы все упадем замертво!
— Скажите, а что толку держать нас, бедных индейцев, на морозе?
И всегда кто-нибудь говорил: "Не стой у меня на ногах".
Давка толпы становилась ужасающей к последнему. Мужчины, испытывая острую боль от взрывов, почти начали драться. С безжалостным вихрем снега на них битва за укрытие шла к сильным. Стало известно, что дверь в подвал у подножия небольшой крутой лестницы должна была быть открыта, и они толкались и тянулись в этом направлении, как трудящиеся дьяволы. Было слышно, как они тяжело дышали и стонали в своем яростном напряжении.
Обычно кто-нибудь из первых рядов протестовал перед задними: "У-у-у! О, скажите теперь, ребята, успокойтесь, а? Ты хочешь кого-нибудь убить?
Прибыл полицейский и вошел в их гущу, браня и ругая, изредка угрожая, но применяя только силу рук и плеч к этим людям, которые только и пытались выбраться из бури. Его решительный тон прозвучал резко: "Прекрати толкаться там сзади! Ну, мальчики, не толкайтесь! Прекрати это! Вот ты, кончай ковыряться! Сыр это!"
Когда дверь внизу открылась, плотный поток людей двинулся вниз по лестнице, которая была необычайно узкой и, казалось, достаточной только для одного за раз. Тем не менее, они каким-то образом упали почти втроем в ряд. Это была сложная и болезненная операция. Толпа была подобна бурлящей воде, прорывающейся через один крошечный выход. Солдаты в тылу, возбужденные успехом других, прилагали отчаянные усилия, так как казалось, что эта большая банда не заполнит кварталы и что многие останутся на тротуарах. Было бы катастрофой быть последними, и, соответственно, люди со снегом, кусавшим лицо, корчились и корчились от своей силы. Можно было ожидать, что от огромного давления узкий проход к двери подвала будет настолько забит и забит человеческими конечностями и телами, что движение станет невозможным. Однажды толпа действительно была вынуждена остановиться, и пронесся крик, что у подножия лестницы ранен человек. Но вскоре снова началось медленное движение, и полицейский сражался наверху пролета, чтобы ослабить давление тех, кто спускался вниз.
Красноватый свет из окна падал на лица мужчин, когда они, в свою очередь, дошли до последних трех ступеней и уже собирались войти. Тогда можно было заметить изменение выражения, проявившееся в их чертах. Когда они стояли таким образом на пороге своих надежд, они вдруг выглядели довольными и самодовольными. Огонь исчез из их глаз, и рычание исчезло с их губ. Сама сила толпы в тылу, которая прежде раздражала их, рассматривалась с другой точки зрения, ибо теперь она делала неизбежным, чтобы они вошли через маленькие дверцы в место, которое было радостным и теплым от света.
Толпа на тротуаре становилась все меньше и меньше. Снег с беспощадной настойчивостью бил по склоненным головам ожидавших. Ветер гонял его с тротуаров в бешеных извивающихся белых фигурах, и он кружился вокруг сбившихся в кучу фигур, выходящих один за другим, три за тремя, из бури.
Зловещий ребенок
Младенец бродил по чужой стране. Он был оборванным ребенком с взлохмаченными желтыми волосами. Его платье из клетчатой материи было испачкано и имело следы многих стычек, как кольчуга воина. Его загорелые колени блестели над мятыми чулками, которые он время от времени нетерпеливым движением натягивал, когда они спутывали ноги. Из зияющего башмака показались крошечные пальцы на ногах.
Он ковылял по аллее между рядами флегматичных коричневых домов. Он шел медленно, с выражением поглощенного интереса на маленьком раскрасневшемся лице. Его голубые глаза смотрели с любопытством. По гладкому асфальту с музыкальным грохотом шли экипажи. Мужчина с хризантемой поднимался по ступенькам. Две няни болтали, медленно идя, а их подопечные дружелюбно ковыляли между колясками. Вдалеке с грохотом прогрохотал грузовик.
Ребенок из бедного района шел по коричневой улице, заполненной тусклыми серыми тенями. Высоко вверху, у крыш, скользящие солнечные лучи превращали карнизы в сверкающее золото и посеребрили фасады окон. Бродячий младенец остановился и уставился на двоих детей, которые смеялись и играли в своих колясках среди кучи ковриков и подушек. Он расставил ноги в позе серьезного внимания. Его нижняя челюсть отвисла и обнажила маленькие ровные зубы. Когда они двинулись дальше, он с трепетом на лице последовал за каретами, как будто созерцая театрализованное представление. Однажды один из малышей, щебечущий смех, потряс перед ним шикарной погремушкой. Он весело улыбнулся в ответ.
Наконец горничная прекратила разговор и, повернувшись, сделала недовольный жест.
— Иди, маленький мальчик, — сказала она ему. "Иди прочь. Ты весь грязный".
Мгновение он смотрел на нее с детским спокойствием, а затем медленно ушел, волоча за собой кусок веревки, который приобрел на другой улице. Он продолжал исследовать новые сцены. Люди и дома вызывали у него интерес так же, как цветы и деревья. Пассажирам приходилось избегать маленькой, поглощенной фигурой посреди тротуара. Взглянули на задумчивое детское личико, покрытое царапинами и пылью, шрамами и пороховым дымом.
Через некоторое время странник обнаружил на тротуаре хорошенькую девочку в красивой одежде, играющую с игрушкой. Это была крошечная пожарная машина, ярко выкрашенная в багряный и золотой цвета. Колеса звенели, когда его маленький владелец шумно таскал его на веревке. Младенец с волочащимся за ним куском веревки остановился и посмотрел на ребенка и игрушку. Долгое время он оставался неподвижным, если не считать его глаз, следивших за всеми движениями сверкающего существа. Хозяин не обращал внимания на зрителя, а продолжал радостно подражать этапам карьеры пожарной машины. Его радостный детский смех звенел на фоне спокойных фасадов домов. Немного погодя бродячий младенец стал тихонько подбираться ближе. Его кусок веревки, ныне забытый, упал к его ногам. Он оторвал глаза от игрушки и выжидающе посмотрел на другого ребенка.
— Скажи, — тихо выдохнул он.
Хозяин игрушки мчался по дорожке на максимальной скорости. Его язык звенел, как колокольчик, а ноги скакали галопом. Он не оглянулся на уговаривающий зов маленькой оборванной фигурки на обочине.
Бродячий младенец подошел еще ближе и вскоре снова заговорил.
— Скажи, — пробормотал он, — позволь мне поиграть с ним?
Другой ребенок прервал некоторые пронзительные звуки. Он склонил голову и пренебрежительно сказал через плечо.
— Нет, — сказал он.
Странник отступил к обочине. Он не заметил обрывка веревки, когда-то им дорожившего. Его глаза, как прежде, следили за извилистым движением двигателя, и его нежный рот дергался.
— Скажи, — осмелился он наконец, — это твое?
— Да, — сказал другой, вздернув круглый подбородок. Он внезапно потянул свое имущество за собой, как будто ему угрожали. — Да, — повторил он, — это мое.
"Ну, давай я с ним поиграю?" — сказал блуждающий младенец с дрожащей ноткой желания в голосе.
— Нет, — крикнула хорошенькая девочка с решительными губами. "Это мое. Моя мама купила его.
"Ну, разве я не играю с ним?" Его голос был всхлипом. Он протянул маленькие жадные руки.
— Нет, — продолжала повторять хорошенькая девочка. "Нет, это мое."
"Ну, я хочу поиграть с ним", — завопил другой. Внезапно его детское лицо исказила яростная гримаса. Он сжал свои толстые руки и двинулся грозным жестом. Он выглядел каким-то крошечным бойцом на войне.
"Это мое! Это мое, — закричал хорошенький ребенок, его голос звучал высокочастотным возмущенным голосом.
— Я хочу этого, — взревел странник.
"Это мое! Это мое!"
"Я хочу это!"
"Это мое!"
Хорошенькая девочка отступила к забору и там остановилась в страхе. Он защищал свое имущество с распростертыми объятиями. Маленький вандал бросился в атаку. У забора произошла короткая потасовка. Каждый ухватился за веревочку к игрушке и потянул. Их лица были морщинистыми от детской ярости, на грани слез. Наконец, ребенок в лохмотьях резко дернул и вырвал веревку из рук другого. Он быстро пошел по улице, неся игрушку на руках. Он плакал с видом обиженного, которому наконец удалось добиться своих прав. Другой младенец жадно визжал. Он казался совершенно беспомощным. Он звенел пухлыми руками и ругался.
После того, как маленький варвар отошел на некоторое расстояние, он остановился и посмотрел на свою добычу. Его маленькое тело изогнулось от гордости. Мягкая, радостная улыбка вырисовывалась сквозь бурю слез. С большой заботой он подготовил игрушку к путешествию. Он на мгновение остановился на углу и посмотрел на хорошенькую девочку, маленькая фигурка которой дрожала от рыданий. Когда последний начал подавать признаки начала погони, маленький вандал повернулся и исчез в темном переулке, как в пещере.
БОЛЬШАЯ ОШИБКА
Один итальянец держал фруктовую лавку на углу, где он хорошо прицеливался в людей, спускавшихся с эстакады, и в тех, кто шел по двум людным улицам. Он просидел большую часть дня в кресле без спинки, которое было удобно расположено.
Неподалеку, на пяти лестничных пролетах, жил младенец, который считал этого итальянца потрясающим существом. Младенец исследовал эту фруктовую лавку. Это взволновало его так же, как немногие вещи, с которыми он встречался в своих путешествиях, взволновали его. Сладости мира лежали ослепительными рядами, свалены в роскошные кучи. Когда он смотрел на этого итальянца, сидящего среди таких великолепных сокровищ, его нижняя губа отвисала, а глаза, поднятые к лицу продавца, были полны глубокого уважения, преклонения, как будто он видел всемогущество.
Малышка часто приходила в этот угол. Он крутился вокруг стенда и наблюдал за каждой деталью бизнеса. Он был очарован спокойствием продавца, величественностью власти и обладания. Временами он был так поглощен своим созерцанием, что люди, спешащие, должны были соблюдать осторожность, чтобы не столкнуть его.
Он никогда не отваживался подходить близко к трибуне. У него была привычка осторожно висеть на обочине. Даже там он напоминал младенца, который непрошено смотрит на пир богов.
Однако однажды, когда ребенок так смотрел, продавец встал и, пройдя перед прилавком, начал чистить апельсины красным носовым платком. Запыхавшийся зритель двинулся по тротуару, пока его маленькое лицо почти не коснулось рукава продавца. Его пальцы были зажаты в складках платья.
Наконец итальянец закончил с апельсинами и вернулся на свое место. Из-за связки бананов он вытащил газету, напечатанную на его языке. Он устроился поудобнее и начал свирепо вглядываться в отпечаток. Младенец остался один на один с массой радостей мира. Какое-то время он был простым прихожанином в этом золотом храме. Затем его начали сотрясать бурные желания. Его мечты были о завоевании. Его губы шевелились. Вскоре ему в голову пришел небольшой план. Он придвинулся ближе, бросая на итальянца быстрые и хитрые взгляды. Он старался сохранить свою обычную манеру, но весь сюжет был написан на его лице.
Наконец он подошел достаточно близко, чтобы коснуться плода. Из рваной юбки медленно вылезла его маленькая грязная рука. Его глаза по-прежнему были прикованы к продавцу. Черты его лица были тверды, за исключением нижней губы, которая слегка трепетала. Рука пошла вперед.
Надземные поезда с грохотом мчались к станции, и люди с лестницы высыпали на тротуары. Глубокий морской рев раздавался от ног и беспрестанно двигавшихся колес. Казалось, никто не заметил, что младенец вовлечен в большое предприятие.
Итальянец перевернул бумагу. Внезапная паника охватила малышку. Его рука опустилась, и он вскрикнул от ужаса. Какое-то время он оставался, глядя на продавца. Очевидно, в его голове шла большая дискуссия. Его младенческий интеллект определил этого итальянца. Последний, несомненно, был человеком, который съедал младенцев, которые его раздражали. И тревога, охватившая младенца, когда этот монарх перевернул свою газету, наглядно представила ему последствия, если его обнаружат. Но в этот момент продавец блаженно хмыкнул и, прислонив стул к стене, закрыл глаза. Его газета упала без внимания.
Младенец перестал осматриваться и снова поднял руку. Его двигали с величайшей осторожностью к плоду. Пальцы были согнуты, как когти, в манере великой душераздирающей жадности. Однажды он остановился и судорожно затараторил, потому что продавец шевелился во сне. Младенец, не сводя глаз с итальянца, снова протянул руку, и хищные пальцы сомкнулись на круглой луковице.
И было написано, что итальянец должен в этот момент открыть глаза. Он посмотрел на малышку с яростным вопросом. Тогда младенец сунул ему за спину круглую лампочку и с лицом, выражавшим глубочайшую вину, начал серию диких, но изощренных жестов, заявляя о своей невиновности. Итальянец взвыл. Он вскочил на ноги и в три шага догнал младенца. Он яростно закрутил его и вынул из мизинцев лимон.
