Гордыня, страх, Закон — все было против них. И он проклинал тот день, когда согласился сопровождать Наследника, тот день, когда капризная хрупкая девушка украла его покой и подарила ему сына... и благословлял, беззвучно молясь древнему божеству.

И он метался вихрем, пугая своим бешенством двух малышек, сжавшихся в углу...

...Вот у подножия статуи великой Ллос стоит жрица, беззвучно молясь. Молясь о счастье тех, кого не имела права любить. Она знала, что Паучиха не станет помогать не дроу, но жрица просто не знала, что еще делать, у кого просить защиты для ее сына с такими прекрасными золотыми глазами, и для дракона, подарившего их Поющему. У кого просить защиты той, кто запуталась в чувствах и долгах? У кого просить защиты для того, кто слишком горд, чтобы принять помощь?

И она просто молилась, не надеясь на то, что ее услышат, просто так, для успокоения души, ибо больше ничего не умела жрица, ничего не могла сделать для них. И беззвучно текли слезы бессилия, осознания собственной никчемности. Разве может жить та, у которой не хватает смелости, что бы спасти своего ребенка?..

...Вот переставляет фигурки на доске Белый Змей, щуря полуслепые глаза, улыбаясь невозмутимой улыбкой куклы. Он тоже не спит в эту ночь, но не от раскаяния или страха. Нет, он не спит от ненависти. Ненависти, которая, смешиваясь с любопытством и приторным запахом безумия, рождает чудовищные замыслы.

И он не спал, смотря в холодные воды Матери-Океана, и, вспоминая золотого полукровку, дрожал, представляя, как будет убивать дитя Солнца, прекрасного и ненавистного. Он думал лишь о нем.

В эту ночь безжалостный и жестокий Черный Господин не спал от зависти...

...И холодный лич, танцуя меж искореженных стволов Проклятого леса, думал о прошлом, которое было уже так давно и так странно, что, словно, и не с ним. А может, и правда, не было той деревни, не было рыжеволосой девушки, пахнущей сеном и молоком, не было брата, любящего гонять тебя по двору, не было старой мельницы у ручья, где жили русалки, не было сестренки, овец, старого волкодава, даже старика-старосты с его кривой клюкой не было, как и кислых яблок?.. Ведь тогда не было и тех мечей, пожаров, разорванного платья и рыжих локонов на земле, не было измазанной и растоптанной куклы, не было чернеющих камней печей и серого пепла, покрывающего тело, ядом заползающего в рот. И не шел обжигающий снег.

И он танцевал, убивая, что бы не давать убивать, что бы черноволосый мальчик, давший ему хлеба в последней деревне, так и не узнал, что значит пойти по пути Муэрты, что бы его дар не пробудился, когда немертвые этого болота придут за жизнями его родных... и не тронут его, навеки отметив как родного.

Не будет этого. Ведь даже в мертвом сердце течет кровь, медленно, но течет. Пусть не алая, горячая, живая, пусть холодная и темная, пусть. Возлюбленный Муэрты еще помнил, что такое сострадание.

И он не спал. Мертвые уже не спят...

...А вампир, сидя у костра, ждал возвращения Праха. Он никогда не спрашивал, куда тот уходит в прекрасные лунные ночи, когда светло будто днем. Он не спрашивал, боясь узнать правду. Вампир боялся своего спутника, но не было у него никого ближе в эти ночи. И он ждал.

Сын крови смотрел в пламя, смотрел в смерть и думал, как может жить тот, кто уже в ней, кто мучается, не сгорая, кто знает, что не будет покоя ему и за гранью? Но Прах, в отличие от него, хотя бы умел смеяться...

Как хотелось ему уметь смеяться, как люди, грустить, ненавидеть, гневаться, жалеть... любить. Жить полной жизнью. Как хотелось ему родиться другим. Но миру и Матери-Мыши наплевать на желания песчинок, влачащихся у их подола.

Так что он просто ждал...

...Металась по кровати и простая человеческая девушка. Металась и звала кого-то, просыпаясь в холодном поту, повторяя как мантру имя, что уже практически забыла, имя данное ей матерью в холодный осенний вечер, когда за окном бушевала первая вьюга, и люди жались к печкам. Имя, забытое, закинутое в самый дальний угол памяти в день, когда мать увели люди в белых, девственно белых, как снег в морозное утро — не столько красивый, сколько опасный, рясах. Имя, забытое, когда ее приемный отец, вор и мошенник, презрительно и насмешливо позвал ее "воровка".

Имя, забытое... а забытое ли? Как может быть забыто то, что каждое полнолуние, когда луна огромна и величественна (и бела, как их одежды), просыпается и бьется в крови, в руках, дрожащих от страха, и стекающих слезах, что кусают щеки, солью застывают на искусанных губах, слепляют ресницы.

И она засыпает, что бы в следующее полнолуние вновь проснуться от страха и боли, что бы снова вспомнить имя. А сейчас... Сейчас можно забыть и заснуть спокойным сном, уткнувшись в подушку, как в грудь матери...

...Эльф, безмолвной статуей замерший на крыше, думал о брате, столь нежданно обретенном. Думал о том, что он похож на мать — такой же ветреный и беспечный. Эльф боялся за него. Да и его самого тоже, ибо не знал, что пришло полукровке от отца, истинного дракона, и когда оно прорвется сквозь маску манерной капризности.

И еще он скучал. Скучал по темным коридорам родных подземелий, по лицам ненавистных одногодок, по матери, такой ненадежной... и доброй, даже по сестре, по ее вечным скандалам, по шуму. Ему было непривычно тихо. Тишина била по голове, путала мысли, звенела. Раньше он мечтал о ней, но теперь она ему опротивела. И он ждал, когда ее разрушат.

И он знал, что в эту ночь не спит и странный человек с походкой дикой кошки. Он не может уснуть и, устав смотреть на фигуру дроу, сейчас поднимается сюда. Сегодня можно.

Мягкие, скользящие, на грани слышимости, шаги за спиной. Небрежно брошенное яблоко, красное, спелое, в которое можно вгрызться острыми, крепкими зубами. Неживое молчание, ведь даже сегодня, особенно сегодня, говорить нельзя...

...И бывший убийца в эту ночь смотрел на город с крыши, любуясь игрой бликов на окнах богатых купцов и аристократов, что так напоминали блики стали. Он не любил таких ясных ночей, ведь ночь создана для того, что бы укрывать, прощать, дарить покой, а не выставлять уродства напоказ, как свет солнца. За эту милосердную тень и любил ночь человек с серебряной косой. Когда ночь темна, как воды мутной реки, он спал спокойно.

Но не сегодня.

Острый и безжалостный свет бередил старые раны, колыхал память, выхватывая самые кошмарные видения. Это лишь кажется, что после свершения мести наступает освобождение, нет... Он тоже так думал, когда строил планы, когда лелеял страшные картины. Реальность оказалась страшнее. Не было покоя, не было радости.

Было только отвращение. А потом пришли кошмары... И всегда приходили в такую безоблачную ночь, когда луна освещает все закоулки и тупики. И он решил заливать их кровью. Он выходил на заказ всегда в такие ночи, чтобы не спать, чтобы не видеть лежащих бледных тел. Кукол залитых вишневым сиропом. И он убивал.

И пришла рутина.

А кошмары остались.

И даже теперь, когда старик забрал его из маленького, созданного им самим, ада, даже теперь он не решался заснуть в ясную луну.

Тихо хрустнуло яблоко на зубах Следящего. И человек впервые подумал, ни к чему, просто так — "Почему мне никогда не снилась мать?"

...А малыш-карманник не спал, потому что был голоден. Он не мучился кошмарами, не метался в гневе и даже не работал. Забившись в щель между деревянными ящиками и, прижав к груди худые ноги с торчащими острыми коленками, думал о вкусном пироге и о том, что он ничего не украл после встречи с тем странным дроу.

Уже забываясь в неком болезненном подобии сна, он вспомнил дом и на секунду, до того как провалиться во тьму, стал абсолютно счастливым, забыв кто он и где он...

...А еще, именно в эту ночь, далеко на востоке, девушка с выкрашенными хной волосами выбирается из дома, что бы сбежать на запад, к Перекрестку Четырех Путей. Она станет вольной наемницей с коротко обрезанными волосами, свободной от запретов отца, сильной настолько, что никто не попробует ее защитить. Прочь, дорогие ткани, прочь золотые украшение, прочь, прочь, прочь.

Этой ночью она уезжает, взяв с собой только двух тонконогих жеребцов, доспехи, меч и сына конюха с узкими глазами и золотой кожей. Она уезжает!

И они несутся по пустыне, дальше и дальше, пока стражники султана не заметили пропажу любимой дочери владыки, пока не дышат в затылок быстрые кони, пока не звенят мечи и кольчуги. Вперед, вперед! К своей собственной судьбе, не придуманной кем-то, а созданной самой...

...Смеется тихо как колокольчик желтокожий юноша, несущийся по песку за госпожой, завидуя ее незнанию, ее свободе, ибо он-то знает, что сейчас не они решают куда идти, совсем не они. Он знает это так же четко, как и то, что на его спине расправил крылья зеленый дракон.

Их судьба предопределена и неизменна.

Вот поэтому и несется он вслед за девушкой на запад, и именно потому не спит в такую прекрасную ночь...

...Не спит Алый, разбуженный внезапно напомнившей о себе старой раной...

...Не спит и Черный Охотник, глядя на звезды и расчесывая волосы тени...

...Не спит, запутавшись в собственных интригах, Белый, сжимая в руках старую книгу, перечитывая ее и беззвучно молясь...

...Не спят наемники, пересчитывая монеты из полновесного золота, принесенные существом со снежно-белыми руками. Не спят, готовясь к войне....

...Не спит Владыка Светлых эльфов, предчувствуя скорую бурю...

...И лишь Кантаре, дракон-полукровка, спит спокойно, разметав по подушке золотые косички, приобняв пышную красавицу, что приткнулась к его боку. Спит и не видит ничего...

Да, все идет по плану.

И закручиваются столбы дыма, стирая арки и своды, стирая окна и колонны. И все исчезает.

Где-то и когда-то смеялся Темный Демиург, закручивая жизнь вокруг своего жреца.

Скоро, уже скоро.

Глава 5

— Да, он напал на наш отряд, с ходу убил великана, порубил одного, второго, еще одному выпустил кишки, а мне говорит "иди и скажи своему вождю, что я приду за ним". А глаза у него такие ДОБРЫЕ!

Записки Кантаре

Я всегда хотел узнать, что такое "мир". В детстве меня это волновало не так сильно, как и то, почему я не такой как все. Мне не было интересно, почему моя кожа черная, как уголь в матушкином очаге, а уши острые и подвижные как у старого серого котяры, распластавшегося на деревянном полу, да и глаза похожи на его— желтые. Куда более насущным сначала было то, что я напоминал девушку длинными волосами и хрупкой ладной фигурой, а затем мой интерес к ним.

Я сам понимал, что это не нормально. Мои ровесники их презирали, смеялись и не хотели общаться, а я... Меня к ним тянуло. Мне хотелось прикасаться к ним, к их коже, волосам, губам. Мне казалось это единственно правильным, верным и совершенным. Это было единственным, что сдерживало... что?

Тогда я еще не знал, не понимал от чего спасаюсь, зарываясь в мягкий шелк волос с запахом дикого меда. Сейчас знаю. Маленький ребенок не знает, что такое "хорошо", не знает, что считается пороком, а что благим делом, да и не хочет знать. Я не понимал, почему все ужасаются, когда я говорил, что мне интересно, что внутри того или иного существа или человека.

Еще тогда, да и сейчас, впрочем, тоже, я был уверен, что люди и внутри разные. Мне нравилось наблюдать, как наши охотники разделывают добычу — мне нравился острый запах свежей крови, алый цвет плоти и остекленевшие глаза, все это вводило меня в экстаз. А уж, когда забивали старую корову или бычка, я всегда первым бежал, что бы увидеть, как застывают в ужасе глаза, как дрожь проходит по мышцам, как бездушной куклой, стогом сена, падает туша, а из рассеченного горла плещет, как из чистого родника, яркая и прекрасная кровь. Пастух меня боялся. Нет мне он об этом не говорил, но блеск его глаз, капли пота и приятно приторный запах страха выдавал его. И это мне тоже нравилось. Чуть меньше чем вид и запах смерти, но тоже радостно.

Я часто думал как прекрасно, когда умирает не бессловесная скотина, а разумное существо. Как, наверное, сладко упиваться сначала страхом и ненавистью, а потом, в преддверии радости умирания, насладиться безысходностью и отчаянием обреченного. И не понимал, что это плохо. И я сказал об этом матери.

Она смотрела на меня спокойно, но страх проглядывал в дрожи ее рук. Она так ничего и не произнесла. Но больше я не возвращался к этой теме. Мне было противно упиваться Ее страхом, это было как-то неправильно, не вкусно. И я молчал.

В тот день я впервые поцеловал девочку. Мне было пять. Мне было всего пять, когда впервые я захотел убить, всего пять, когда я впервые захотел поцеловать девушку — это ненормально для человека, но я — не человек. Я не знаю, нормально ли это для дракона или дроу, не знаю, да и знать не хочу. Когда я ее целовал, я забыл об алом и думал лишь о ее зеленых глазах. Это было так же прекрасно, так же чудесно и возбуждающе. Нас застала матушка. Как она кричала! Но мне было все равно — я был счастлив. И почти не думал об убийстве.

С тех пор всегда, когда во мне просыпался истинный Я, когда я не мог терпеть жажду крови, боли и страха, когда мои глаза начинали полыхать и плавиться... я шел к ним, к созданиям с мягким телом и горячими руками, чтобы забыться в тепле и ласке. Я не понимал, почему лишь рядом с ними я был "как все".

А потом, через пару дней я снова шел к охотникам.

И спрашивал Марью: "Что такое "мир"?"

Прошло двадцать два года. Меня уже давно не считают девушкой — я вырос, да и за внешней хрупкостью уже чувствуется сила. Мне говорили, что я похож на змею. Но я не обижался — они ведь такие красивые, правда?

У меня много детей. Двадцать пять. Столько, сколько девушек в двух ближайших деревнях. Нет, девушки знали нужные травы. Но я был сильным и красивым, и они хотели детей. Это естественный отбор, как бы цинично это не звучало. Я не верю в любовь. Ну, или просто не знаю, что это. Не верю в любовь к чужому, ибо детей своих я люблю.

Мой мир изначально был разделен на "своих" и "чужих". Мне уже двадцать семь, а в лагере "своих" только трое — матушка и двое старших — девочка Сальтаре и рыжий Аги. К остальным меня не пускают родственнички, хех... За эту троицу я готов отдать жизнь, а на других мне плевать. Это, наверное, плохо, если я не мог сопереживать им... наверное. Я не знал, я всегда боялся спросить матушку. Я понимал, что это не правильно, но это не значит, что я не принимал свою истинную сущность. Тогда я сделал первый шаг по своему пути — признал себя.

Нет, я не прав, по-моему, есть еще один дорогой мне человек — старик без имени, которого все называли Отцом. Он учил меня сражаться. Отец был стар. Говорили, что он еще в Великой войне участвовал. Ну, конечно, не той, Первой, а седьмой или восьмой. Но, все равно, для нашей деревни это было значительно! Именно он научил меня управляться с полумесяцем под косой. Да и косы заплел тоже он.

Я никогда не забуду тот день, когда ко мне, пятилетнему мальчику подошел Он.