Лесса (общий файл) (заморожено)

А его Дани подвенечным платьем станет саван.

Поначалу он обвинил себя. Человеческий маг, в отличие от нелюдей, не мог, не имел права на любовь. Его право — право на одиночество. Маг — оболочка, голем, без чувств, души, раб на службе короны. Любимая, дети — ярмо, вериги, при помощи которых такие, как пьянь и зверь Манфрид вертят чародеями так, как взбредет в дурную башку королишкам убогих королевств. Обряд посвящения выхолащивал, убивая чувства, делая людей нелюдью, рождая на свет магов — покорных слуг венцов и тиар, этих пустых, никчемных атрибутов власти. Так было, так есть... Так больше не будет.

После обряда маг становился верным псом тому, кого изберет Конклав. Скуля, на брюхе, преданно лизать жестокую руку хозяина... Арран прошел через горнило, но кривая усмешка судьбы не дала сотворить из него раба. Тогда он, идиот, думал, повезло. Но сейчас, сию секунду, он бы всё отдал, лишь бы обряд оскопил его душу, чувства, чтобы не знать, что такое невыносимая боль разбитого сердца. Дани — плод его незабываемой ночи с той, кого больше нет, память о Ниеллене. Память о его предательстве. Прошлое не изменить. Он, хоть и не по своей воле, нарушил кодекс магии и теперь погребен заживо. Что ж. Он свободен. От страха за жизнь Дани, от волнений, тревог, забот. От нежности и любви, которую она ему дарила. Он вспомнил, как последний раз виделись. Она обняла его за шею, теребя каторжную цепь отца вместо игрушки... От неё пахло шоколадом, молоком. Веяло таким теплом... Домом. Арран стиснул зубы.

Время пришло.

Он встал, разделся донага, зачем-то аккуратно сложил одежду на лавке и прошел к умывальному столику. Помедлив, взял темно-синий пузырек, вылил на густые русые волосы, смазал брови. Тщательно, долго втирал, чтобы не осталось ни единого пропущенного волоска. Воду в бадье он греть не стал. Огонь, что жжёт изнутри, не даст замерзнуть. Он прошептал заклинание пересохшим горлом. Каменная кладка растаяла, явив тайник со шкатулкой красного дерева. Его друзья. Его враги и его убийцы. Арран готовил зелья, когда замок спал, спал и его тиран, умаявшись от пыток, насилия и озер вылаканного вина. Это он, Арран, был его нечестивой дланью, он, маг, делал из девушек и девочек послушных наложниц с пустым взглядом, готовых на все, или, наоборот, брыкающихся, кричащих от ужаса жертв насилия. Как извергу в башку стукнет.

Арран снял охранное заклинание, отпер крышку и пробежался кончиками пальцев по ряду флаконов. Этот, с риской на боку, способен отравить большой город. Медленной, страшной смертью, когда плоть отходит от костей и кровь сочится сквозь кожу. Этот, пупырчатый, более тонок. Гибель будет выглядеть как смерть от естественных причин... Арран взял граненый флакон, тускло блеснувший зеленым боком в неярком свете, вытащил тугую пробку. Этот подарит ему жизнь. Ровно столько, сколько ему потребуется для мести. Он вылил большую часть маслянистой, с ароматом сандала жидкости в бадью и, зажав нос, медленно погрузился в воду с головой, едва не задохнувшись от обжегшего холода. Вынырнув, с трудом отдышался. На поверхности темной воды, вращаясь, плавали змеи русых волос. Маг откинул голову, закрыл глаза.

Он ждал этого черного дня, содрогаясь от мысли, что должно случиться, чтобы он настал. Арран думал, что выдержит, если случится страшное, но ноша оказалась не по силам. Ненависть, презрение, свобода, любовь... Ступени к плахе. Всё, что угодно, все, кто угодно. Все. Не Дани.

Вернули ему сторицей.

Он сглотнул, но ком, застрявший в горле, не исчез. И пламя, темное, ровное, жгущее грудь, полыхнуло снова, обожгло. Схватившись за борта, он подтянулся рывком, вылез из бадьи и, оставляя мокрый след, вернулся к столику. Замер, разглядывая в зеркале лицо с запавшими глазами. Изучив чужака, взял полупустой флакон и отпил из него, не морщась. Вкус был преотвратным. Теперь главное. На коже головы, бледной даже во мраке, мерцал Знак. Змея, кусающая хвост, на фоне креста подчинения, колесо силы и его личное клеймо раба. Арран повязал полотенце над ушами, проверил узел и втер в рисунок, зачерпнув из крохотной баночки, вонючую мазь. Сделал надрезы и снял кусок скальпа. Кожу непривычно захолодило, и теплое, мокрое, залившее голову, создало странный, дикий контраст.

Захватило, понесло, закружила разноцветная, колкая вьюга. В глазах вспыхнуло, когти демона впились в живот. Слабость сшибала с ног, сотрясая тело, но он устоял. Опершись на стол, Арран, пошатываясь, терпел муку, запоминая её. Боль убивают болью. Голову залила кровь, но то, чего он добивался, свершилось. Клеймо лежало на столе, истекая алым. Печать, которая давала право на жизнь, магию, была снята. Печать раба. Печать жертвы... Он вздохнул полной грудью, поняв, что до сих пор едва дышал.

Арран поднял голову, глянул сквозь туман в глазах на россыпь звезд за окном. Мир взорвался. В голову с размаху вонзили меч, он задохнулся, застонал, не вынеся муки. Боль была запредельна. Убийственна. Холодна.

И тьма пришла.

* * *

Казалось, на него обрушилось, раздавив, само небо. Боль пульсировала, жила, она вгрызалась во внутренности, резала глаза, била молотом. Мир вращался рывками, чернея на пике боли и алея на его выдохе, чудовищный, призрачный гул выворачивал наизнанку нутро. Багряные, белые, слепящие пятна кружили смертельный хоровод. Сквозь боль, гул и туман он ощутил, что лежит на ледяном полу, но ему было все равно. Он умер? Нет?

Жаль.

Дани. И снова вспышка, и снова боль. Арран знал, что крик облегчит муку, знал и молчал, стиснув зубы. Во рту была кровь.

Круговорот слепящего света замедлил бег. Пятна слабели, но боль за глазами, ушами, в проклятых потрохах не ушла. Арран разлепил глаза.

Мрак. Беспросветный мрак, как кара за то, что вышел из повиновения. Он ослеп? Пусть. Невысока цена. Он с трудом сел, остановил кровь привычным жестом, попытался встать. И вновь вспышка и боль. Но тошнотворный гул понемногу стих. Мрак растаял, посветлел. Он снова видел... Опостылевшие морды зверей, крепкие ножки стола, свет догорающей лампы показался солнцем в зените.

Ноги дрожали, но он смог добрести до столика, у него даже получилось сесть, а не рухнуть без сил на лавку. Мучительная боль перестала досаждать, стала почти терпима, перед глазами двоилось, но двоилось так четко, ярко, что щипало глаза. Слезы. Он смахнул влагу, глянул на себя в зеркало. Пепельная кожа, насквозь пропитавшаяся кровью повязка, темное пятно там, где было клеймо, и омут глаз. Угольная чернота в паутине багровых капилляров залила белки. Невысока цена... Он выпил обезболивающий эликсир, посидел, приходя в себя, развязал тяжелый, мокрый узел. Разделавшись с полотенцем, долго плескал ледяной водой на лицо, голову. Ещё дрожащими руками завернул окровавленный кусок скальпа в промасленную бумагу и стал собираться. Он не спешил.

Черная шелковая рубаха, штаны, сапоги из кожи виверны. Арран тщательно, не торопясь, застегнул пояс, расправил складки рубашки, накинул тяжелую перевязь. С брошью плаща он возился долго, пальцы все ещё не слушались. Повесив глухо звякнувшую цепь Верховного мага, набросил капюшон, скрыв в густой тени свои новые страшные глаза. Да, он виновен, но кару понесут и те, кто решил, что имеет право распоряжаться его жизнью и жизнью его любимых. Король, Конклав, затем и его собственный черед. Этот мир не достоин того, чтобы жить. Мечтатели верят, что можно сделать его лучше... Вздор. Власть, злато и похоть были, есть и будут. И жажда обладания ими будет становиться только сильней, чем дальше по пути познания будет шагать разум. Костер не погасить дровами. Мечта об идеальном, справедливом мире — прямая дорога в обитель теней. И нет такой силы, богов, что позволят с неё свернуть. Есть только тьма, пустота и тени.

Он любил, но любовь убили. У него была дочь. Дочь мертва. Не будь у него силы, Дани бы жила. Жила бы Ниеллена. Жил бы он. Магия была, есть и будет, пока жив этот мир.

Он уничтожит его.

Арран собрался с мыслями, нацепил привычную маску спокойствия на лицо и вышел в полумрак коридора. Пухлая круглолицая служанка с ворохом белья, завидев его, едва не упала, склонившись в глубоком поклоне. Он зачем-то запомнил её лицо. Как память, как печать, как первый знак крови. Арран шел на встречу с убийцей дочери.

Шел дорогой Теней.

9

Смурк мялся, глядя в пол. Он до мельчайших подробностей изучил обглоданную гусиную кость, покрытую застенчивой зеленью, поразмышлял, ржавое пятно оставила кровь или соус, пересчитал следы крысиных лап на полу из редчайшего мерийского дуба, покрытого слоем пыли, но король знака начинать доклад так и не дал. Служанки в комнаты не заглядывали, оставляя подносы у дверей и бросаясь наутек, лишь немой старик, высушенный временем и желудочной хворью, изредка менял постель да выгребал горы грязной посуды.

Смурк осмелился глянуть из-под ресниц. Когда-то крупный, крепкий воин, теперь король походил на борова, который умел жрать, спать, лакать винище да истязать подданных. Породистое лицо оплыло, покрылось синюшной сеточкой, а космы черных волос наглядно изображали, каким должно быть безупречное воронье гнездо. В прорези изгвазданной, когда-то белой рубахи виднелись желтоватые пятна, при виде которых Смурка начинало тошнить. Шесть лун прошло, как Мать покарала Манфрида страшной, стыдной болезнью, которая уже добралась до горла, король с трудом говорил, все больше общался жестами, что, впрочем, не заставило живодера одуматься. Манфрид все глубже погружался в смертельный омут. А то, как же. Замучит очередную девку, потом от кошмаров вопит, как резанный, а там уж залить вином жуткий сон первое дело. Арран поставит на ноги, и вновь по кругу. Магу не позавидуешь. Тот мог только смотреть, как король гробит себя, и молча терпеть подозрения и попреки. Ожидать медленного и мучительного конца мало у кого духу достанет, вот и доживал свои дни король, как бешеный пес. Дала же Мать здоровья, другой бы уже давно гнил в сырой земле, а этот все коптит небо. Мага вон решил сменить в надежде, что другой прогонит хворь. Ага. От дохлого карла уши. Кому из магов такое по силам? Болячка и вино совсем разума лишили... Зелий Аррана хватало на ноготь, а Манфрид желал и рыбку с костями сожрать, и на ель взобраться, но все одно винил мага, а не себя. И отомстил ведь, аспид, убив дочь Аррана. Пусть не своими руками, не холодным железом, но молчание короля убило крохотную человечку. Он, Смурк, тоже несет бремя вины... Когда он доложил Манфриду о её болезни, король промолчал, и было непонятно, слышал он или нет, а повторить вопрос, предупредить ли мага, чтобы он мог спасти дочь, Смурк так и не отважился, жизнь, сколько бы её у него не было и какая бы она ни была, у него одна... По своему почину сказать Аррану он не мог. Хотел, но так и не решился... Король и меча марать не станет, пришибет, как вошь.

Манфрид давно уж как перестал заниматься делами королевства, лишь выслушивал его, Смурка, ежедневные доклады, остальные заботы легли на плечи старшей дочери и советников, но право казнить и миловать король оставил за собой, предпочитая первое второму. И ведь было время, когда народ дружно поднимал чарки за королевское здравие, пока не пришла беда. Вернувшись из очередного объезда земель, Манфрид застал жену и младшего братца в весьма сомнительном положении и без портков. Тогда и начал пить. Говорят, глушил по-черному, до стеклянных глаз, пока закопанный по самую шею в личном дворике братец когти не отдал. Весь замок слышал... Кричал тот страшно. А Манфрид слова не проронил, смотрел с каменной рожей, да вливал в себя чарку за чаркой. Курву Бланку король не тронул, видать, все же любил крепко. Разве ж это тронуть? Связал, выпорол, да заставил смотреть, как дохнет полюбовничек. Да и сослал в храм Отверженных, но из сердца, по всему видать, выцарапать тварюку у короля не вышло. Вот и лютовал, отыгрываясь на всем змеином бабском роде, одна из них и наградила короля срамной болячкой. Люди странные существа. У них, гоблинов, проще. Все общее, все ничье. Вот и он, Смурк, никому не надобен оказался, толкнули за пару свиных рыл рабовладельцу, и слезинки никто не проронил. Крепостью для воина не вышел, да и с умишком Благословенная перестаралась, вот и сбагрили болтливый лишний рот. И то хорошо, не прибили. Такова жизнь.

Смурк проводил взглядом наглую жирную крысу, деловито тащившую корку хлеба, вздохнул и развернул свиток, решив начать. Лапы тряслись. Три стопки ядреной перцовки чуток подняли боевой гоблинский дух, но лекарство требовалось все чаще, а стопка становилась все больше. Эдак и когти можно отбросить, но у Манфрида писари и так не заедались на королевских харчах. Череп предшественника Смурка до сих пор болтался на стене замка, пугая ворон. Гоблин содрогнулся.

Манфрид грохнул чаркой о стол.

— Ваше Величие, — зачастил Смурк, преданно глядя на щучью голову с глазками-клюквинами и с пучком вялой петрушки в зубах. — Конклав обеспокоен, что Ваше Величие недовольно деятельностью Аррана, и выражает надежду, что возникшее недоразумение будет улажено к удовлетворению обеих сторон. Конклав пообещал принять меры, если Арран виновен. В Магалию выехал глава Конклава Броган с претенденткой на должность Верховного мага, на замену вышедшего из высокого доверия Вашего Величия мага Аррана.

Король взял плеть, покрутил задумчиво. На большом пальце Смурк заметил такое же пятно, как на шее. Манфрид гнил заживо.

— Ваше Величие, — гоблин обратился к игривой русалке, взобравшейся на кроватный столбик. Распутница зазывно улыбалась, маня аппетитными прелестями. Смурк сглотнул, но мужественно продолжил:

— Энкара пишет, что магичка, что следует с Броганом, одна из лучших, ей нет равных в мозголомстве, она сведуща в защите, боевой магии и исцелении хворей. И... Хм... В изведении срамных недугов ей нет равных на сей день, — писарь осмелился поднять взгляд.

Король смотрел. Смурку показалось, что дали по лбу.

— Осмелюсь заметить, Ваше Величие, я упомянул об этом только из-за безмернейшей тревоги о здоровье Вашего Величия, — писарь с мольбой глянул на серебряную супницу тонкой работы. Павлин, украшавший крышку, ответил презрительным взглядом.

Смурка трясло. Король все так же сверлил его взглядом. Таким коней с ног сшибать вместе с рыцарем. Гоблин взмолился про себя всем известным богам, спина взмокла от ледяного пота, хотя в покоях короля было натоплено, душно. Вонь немытого тела, пота, перегара и тухлятины сшибала с ног. Страх висел в воздухе, его можно было трогать, резать, есть и пить, нельзя было только изгнать. Стены впитали в себя не только боль и муки тех несчастных, что попали в лапы нынешнего упыря в короне, славные предки Манфрида, с высокомерной скукой взиравшие на потомка со стен, тоже внесли свою лепту в список палаческих развлечений. Один даже местной легендой стал. Колосажатель. Демон во плоти.

— К тому же, Ваше Величие, говорят, она красива, как богиня, — пролепетал гоблин в тщетной надежде отвлечь короля от смертоубийственных планов, а в том, что у Манфрида есть таковые, сомневаться, к безмерному ужасу Смурка, не приходилось.