Игры в вечность

— Чувствуешь? — спрашивает Италь.

— Угу, — отзывается Атт.

И долго еще водит кончиками пальцев по небесному своду, прислушивается, словно врач к дыханью больного, и чувствует... да, кое-что чувствует. Небо едва заметно дрожит, волнуется. Только он не знает, как успокоить. Сколько пытался — не выходит. С каждым годом, да что там, с каждым днем небо становится все больше чужим, не его, не подвластным.

— Как давно ты это заметил? — спрашивает он.

Италь косится на него, чуть морщится, словно извиняясь, наверно считает, что должен был сказать раньше.

— Дрожит с неделю. А вообще, первый раз, где-то с полгода назад заметил.

— А я первый раз — почти семьдесят лет назад.

— Семьдесят лет?! — Италь недоверчиво глядит на владыку небес.

— Да. Конечно тогда так, ерунда, я даже сразу не придал значения... но потом вспомнил и задумался.

— Семьдесят лет! — Италь потрясенно качает головой.

Хмурился. Уставшее напряженное лицо светила темнеет, на лбу явственней проступают складки морщин. Ему тоже не нравится, он все понимает.

— Я тогда привел к краю небес человека, Мелама... может ты помнишь, молодой герой... Так вот, я привел его к краю небес, не спрашивай зачем, просто захотелось показать. И там... как бы тебе объяснить, Олис... поднеси руку к небу.

Италь послушно подносит, и небо отзывается — вспыхивают крошечные искорки, тянутся к пальцам, бегут по ладони, и замирают, осторожно мерцая у предплечья.

— Видишь, небо отзывается на прикосновение. Ему тогда тоже отозвалось, чуть-чуть, но потянулось искорками.

— Не может быть! Тебе показалось? — не верит Италь.

— Может. Не показалось. В этом-то все и дело. Помнишь, мы водили сюда кого-то из первых? Ведь ничего. Никому не отзывалось, ни капли, ни единого всплеска, словно палкой в воду ткнуть, лишь круги расходились.

Да, так было, он прекрасно помнит — те, первые люди послушно подходили, трогали небо руками... они не боялись, просто делали то, что им велени боги. И небо оставалось к ним равнодушно, как к неживым. Не люди, игрушки...

— И что ты хочешь этим сказать? — интересуется Италь.

Он все больше хмурится, спрашивает, но Атт прекрасно видит, как в его голове уже роятся свои ответы и догадки.

Что он хочет сказать? Понимать бы самому! Слишком сложно все это. Сначала Атт думал — это оттого, что они люди, у них нет силы. Но ведь Мелам тоже человек, небо отзывается ему также, как отзывается владыке небес... нет, не также конечно, чуть-чуть, но ведь отзывается! Они позовут и оно отзовется. Они просто еще не умеют звать, но время идет...

Становится не по себе.

— Ты водил его к южному склону, Мариш? — вдруг спрашивает Италь.

— Да.

— А меня к восточному? Давно ты был в пустыне последний раз?

— Давно.

Атта слегка передергивает, а Италь ухмыляется довольно.

— Ты к южному сейчас не хочешь сходить?

— Зачем? Брось, Олис, сейчас не время для глупых шуток.

Ухмылка Италя становится едва ли не вдвое шире, солнечный бог довольно потирает руки.

— Вот-вот, — говорит он.

— Что еще за "вот-вот"?

— Мариш, ты только подумай, ведь это наш мир, мы его создали, это наша игровая площадка, маленькая уютная комнатка. А, с некоторых пор, в этой комнатке завелся шкаф с монстрами, которые того и гляди выскочат в темноте. Ты только подумай, мы сами боимся заходить далеко в пески Бехреша, потому что не знаем, что нас там ждет. Мы! И вдруг не знаем! Мариш!

— Да, мы не знаем, — спокойно соглашается Атт. — А хочешь, скажу почему? Это больше не наш мир. Не только наш. Мангаров этих степных видел? Откуда они, как думаешь? Никто из нас их не делал. Да! И не смотри на меня так, я тоже сначала думал, что это Думузи. Нет. Не он, могу тебе это гарантировать со всей ответственностью. А ты знаешь, что пастухи, особенно из южных степей, любили пугать детей рассказами о чудищах с плоскогорий, мохнатых и длинноногих? И вот чудища пришли. Это их порождения, люди создали их, даже без всякой силы, без всяких игр. Это их мир и они его творцы.

Италь долго хмуро смотрит на него, потом трет пальцами подбородок, кивает чему-то своему, словно все сходится в его мозгу наилучшим образом.

— Так наверно правда про шаманов, я все не верил... — говорит осторожно.

— Про каких шаманов?

— Да в степях у нас, не слышал? Шаманы завелись, чудеса всякие творят. Я-то, как разумный человек, не принимал всерьез, думал шаманы-шарлатаны, всякие там бабки-дедки-целители, дипломированные маги в пятом колене. А ведь наверно, некоторые правда чудеса творят, как думаешь?

Атт устало вздыхает.

— Думаю, творят.

Италь нервно дергает бровями, словно Атт не его слова подтвердил, а ляпнул какую-то страшную ересь. Наверно, так и есть.

— А как это у них выходит, ты случайно не знаешь? — осторожно говорит он.

Атт качает головой. Когда они пришли сюда, их наделили силой, установили правила. Но кто и как наделил людей?

А в чем она, эта сила, на самом-то деле — вот вопрос.

Небо гудит над головой, отдаваясь в сердце тупой болью. Да, Атт с небом связаны. Они — одно, дышат одним дыханьем. Да, все именно так, как это ни смешно. Атт поддерживает его, оно — Атта. Но когда становится совсем уж плохо, когда небо тревожно вздрагивает — владыка небес инстинктивно дергается, пытаясь отстраниться, ему тоже становится не хорошо, страшно, больно, это тяжело выдержать. Он плохая поддержка для неба, наверно оно это чувствует. Он так и не смог принять небо до конца. Всегда хотел домой, едва ли не с первой минуты жалел, что отправился сюда.

Все они плохие боги, и вот теперь люди тащат одеяло на себя, может когда-нибудь они займут их место? Природа не терпит пустот, пытается заполнить.

— В степях... — задумчиво говорит Атт, наконец, скорее самому себе. — Я вот не пойму, почему тогда на севере все спокойно, ничего нового, все по старому. А ведь людей там тьма, в одном Аннумгуне втрое больше, чем во всех южных степях. Почему же тогда там ничего? Неужели у аннумгунцев нет никаких сказок, которые можно сделать явью? Какой-нибудь нечисти или спрутов морских? Ведь есть сказки! Я слышал. Такого напридумывали, аж волосы дыбом встают. Но ничего, тишь да гладь. Ни магов, ни чудищ. Шарлатаны одни, в пятом колене.

Италь как-то нехорошо усмехается.

— Знаешь, почему? На севере, в бездне морской, засел наш великий Эмеш, который никак не желает, чтобы мир менялся.

— Причем тут Эмеш?

— А притом. Энки наш, Эа... Мариш, что ты знаешь о наших собственных, тех, далеких богах? Да нет, болтовня Уршанаби тут не причем, хотя, думаю, болтает он неспроста. Просто Эмеш не играет в бога, он так живет, он взаправду...

Почему-то вдруг подумалось, что Эмеш не станет отстраняться, если его море вдруг вздрогнет. Почему-то подумалось — оно и не вздрогнет, пока не захочет он. Он сам — это море. Атт видел, как волны поднимаются от одного его гнева, видел, как солнечные зайчики разбегаются по волнам, когда он смеется, даже если небо затянуто тучами. Небо лишь слушается божественной воли, а его море — оно просто живет вместе с ним.

Эмеш единственный, кто принял этот мир до конца.

— Часть 2

Ты ведь сама знаешь, как повелось на свете. Иногда пошалишь — а потом все исправишь. А иной раз щелк — и нет пути назад!

Е. Шварц "Обыкновенное чудо"

— 1

Аннумгун.

Отсюда, с городской стены, открывается самый лучший вид на море, отсюда можно увидеть его целиком, с высоты оно кажется больше, чем с берега. Изумрудно-зеленое море, едва тронутое мелкой рябью волн.

Еще отсюда можно увидеть весь шумный, многоликий город, роскошный дворец и храм Златокудрой Лару. А вдалеке, у восточной стены — великую, полноводную реку Шанар, степенно несущую в море свои желтые воды, густо пахнущие илом и прелой травой. А за рекой — обширные земли долины Инну, зеленые пастбища и плодородные поля. А дальше весь мир, от края до края.

Здесь хорошо виделись эти края.

Аннумгун встретил их ночной прохладой и тишиной.

Когда стемнело, до города оставалось еще несколько часов пути, и решили не останавливаться на привал. Чем ближе подходили, тем тяжелее было идти. В последний день все шли молча, не разговаривая, даже Илькум притих, поддаваясь общему настрою. Этана вообще был на себя не похож, и если в начале пути он все рвался вперед, домой, то сейчас плелся позади всех, угрюмо глядя под ноги.

Только царь с Меламом иногда перекидывались парой слов.

Царю сделали хороший костыль. Как он с этим костылем по горам прыгал — просто диву давались, на здоровых ногах не угонишься, а потом, вечером, весь взмокший, буквально валился на траву. Сколько раз и Тизкар и Этана предлагали помощь, так нет. Под конец-то, по берегу, проще стало идти, хотя и сил, похоже, не осталось. Но ничего, дошел, не хуже других. Когда на горизонте появился Аннумгун, он лишь короткий взгляд бросил, не останавливаясь.

Вот Этана надолго замер, вытянулся, едва ли не принюхиваясь, и все вглядывался в горизонт, словно надеясь что-то разглядеть. Бесполезно, темно уже. Аннумгун встретил тишиной и далекими огнями. Казалось бы, все как всегда. Стены целы, дома целы, боги на них не покушались, не грозили ничем. Город тихо спал и не знал ни о чем.

И все равно не оставляло чувство, что что-то не так. Тревожное чувство в глубине сердца.

Уже несколько дней, как они вернулись, но понять так и не смогли.

Сейчас ходили по Аннумгунской стене, говорили о чем-то...

Почему-то снова вспоминался Майруш, и развалины дворца... Впрочем, что там у них дворец, в Майруше, срам один, жалкий сарай по сравнению с нашим-то аннумгунским. Да! Наш-то ого-го! Дворец! Достойный богов! Золото и пурпур!

...эх, не приведите боги, увидеть в руинах...

После всего, что было в лесу, становилось страшно.

И отчего-то еще отчетливо вспоминалась голова Мессилима на шесте.

Драться, как он, до конца, пока жив. Он хорошо знал, за что драться, храбрый сотник!

Всем бы майрушцам такую храбрость, глядишь, и не взяли бы город. Хотя взяли бы, конечно, что уж, их пришло втрое больше. С автоматами против мечей. Ни единого шанса у Майруша не было. Но не так позорно бы взяли.

— Не так позорно? — усмехнулся Атну. — А ты что, Тиз, повоевать хотел? Крови хотел, но сорвалось? Да? Не наигрался еще? Хотел, чтоб тебя самого прирезали? Или друзей твоих, вон Этану, к примеру? Хотел? У Этаны, между прочим, жена, вряд ли она с тобой согласится. Позорно взяли, ему! Благодари небо, что так позорно.

Вообще бы взяли без боя, если бы молодой майрушский цареныш не уперся рогом, как его свои не отравили втихаря — только загадка. А если бы все вот так... Может и прав царь, хорошо, что малой кровью обошлось. Хотя Атну, окажись он вдруг волей судьбы на той стороне, сам бы встал рядом с сотником, плечом к плечу. И до конца. Пока жив. Уж в этом Тизкар не усомнился бы не на миг.

Тогда, помнится, на следующее утро, голова Мессилима с шеста пропала. Кто унес, как? Почему не уследили? Зачем кому-то понадобилась голова?

Принялись искать.

— Он был воином, — пожал, словно невзначай, плечами Этана, — а так оно не хорошо. Не по-людски.

Да, ведь это Буйвол тогда снял голову, нашел тело и ночью похоронил, как подобает, достойно славного воина. Втихаря. Но местные видели, они готовы были буйвола за это на руках носить, улыбались ему.

— Зря ты это сделал, — сказал царь, — пока голова висела на шесте, Мессилим был лишь не в меру храбрым, бешеным бойцом, дравшимся до последнего и поверженным сильным врагом. Скорее всего, им бы и остался. Теперь он герой, едва ли не равный богам. Смотри, даже враги склонились перед ним, признали его доблесть, отдали все почести. Теперь его не забудут. Забудешь ли такое? Ты только что создал его славу, своими руками. Это торчащую на площади голову хочется забыть, по ней уже ползают мухи. А героев нет. Слава вечна. Теперь каждый мальчишка здесь захочет быть похожим на него. Ты готов сразиться с сотней Мессилимов, Буйвол?

Буйвол угрюмо сопел в ответ. Он сделал то, что должен, и сделает это снова, даже если потом его собственную голову, вот так же, вздернут на шесте.

Майрушские князья приходили выражать благодарность.

— Благодарим, о, царь, за твое благородство, достойное богов! О, величайший из мужей, да прибудет с тобой вечная благодать, да воссияет твое славное имя, — долго бормотали они, все сбиваясь на неприкрытую, скучную лесть. — Мы не забудем вовеки веков.

Не забудут теперь.

Этана хотел было встрять, сказать, что царь не знал, и это он во всем виноват, но не успел, Атну жестко одернул его.

— Молчи, — сказал, когда майрушцы ушли, — им не стоит знать, что ты без моего приказа. Если узнают, как легко мои люди могут ослушаться меня, значит, я плохой царь. Значит, и они тоже однажды смогут. Молчи. Я так велел.

Буйвол молчал.

— Мы с ним слишком похожи, Тиз, — царь смотрел куда-то вдаль, туда, где сверкал небесный свод, — я тоже не смог, ради пользы. Гордость или глупость? Как мальчишка не смог. Я плохой царь.

Море плескалось у городских стен. Откуда-то издалека надвигалась гроза, едва заметно скользила легкой тенью по морю.

— Господин!

Маленький костлявый жрец с куцей бородкой возник за спиной.

— Ты должен выслушать меня, господин.

Жрец привычно держался с достоинством и важностью, но красные глаза плохо скрывали волнение и бессонную ночь.

— Слушаю, — разрешил царь.

— Великая Мать больше не отвечает, — поведал жрец.

Царь пожал плечами — это он сам в состоянии понять, без жрецов.

— Ее словно нет с нами, — жрец растерянно развел тонкими руками, — нигде нет. Я не знаю, как это понимать.

— Что значит "нет"?

Жрец замотал головой.

— Я не знаю, никогда раньше не было такого.

Хищный, затравленный взгляд на царя, словно на последнюю надежду. Тизкар вдруг понял — жрецу ужасно хочется принести строптивого царя в жертву богам, может быть это поможет, может быть тогда Златокудрая снова обратит к людям свой лик. Что еще ему остается?

Хочется, но только никогда не посмеет, слишком боится. Царь — он рядом, вот здесь, еще свернет в гневе шею без лишних слов, а боги — они где-то там далеко, кто их разберет. Впрочем, однажды, отчаявшись окончательно, жрец решится, даже своими руками. Подлая скотина! Тизкар хотел было высказаться, но царь остановил.

Жрец опасливо косился то на невозмутимого царя, то на гневного Тизкара, словно раздумывая, откуда ждать первый удар.

А ведь он, этот тощий трясущийся старик, сейчас ненавидит царя, винит во всем. Как и многие.

— Царь и его народ связанны, словно нити в веревке, не разделить, — говорит старик. — Тебе, господин, следовало быть более осторожным в своих решениях.

Еще чуть-чуть и Тизкар бы кинулся на него с кулаками, но царь преградил дорогу рукой.

— Ты прав, Уанна, все так, — тихо, но очень жестко, произнес царь, и в суровых глазах полыхнул огонь. — Но я не раб, и не умею покорно склонять голову, как умеешь ты. Я не умею радоваться каждой подачке, словно нищий, и не хочу быть шутом среди богов. Они позабавятся, и им надоест. Я могу пожалеть, что родился царем, но я никогда не стану жалеть о том, что сделал. Запомни. Так было нужно. И если потребуется, я сделаю это снова.