Алтарь Святовита

― Павел, седлай лошадей, мы едем к меняле, ― сказал Воинот, как только процедура была завершена, и мешочек был передан Энгельберту.

― К какому меняле? Судья Дерпта сам разберётся в фальшивке. ― Вставил своё слово казначей.

― Интересно, а кто ж лучше разбирается в подлинности золота; меняла, ― который каждый день занимается этим, или судья, в чьи обязанности входит только следить за соблюдением Закона? ― С издёвкой спросил Берлихингер.

― Благородным людям не пристало обращаться к меняле. ― Парировал Энгельберт.

― Сразу видно, что к Гробу Господа ты и близко не подходил. В Иерусалиме не считается зазорным пользоваться услугами менял.

Ливонский рыцарь хотел было ответить, но время и так поджимало, а посему просто махнул рукой.

― С меня хватит! Пусть решает епископ. Если потребуется, менялу вызовут в суд.

Воинот, Павел и Энгельберт поскакали к Герману, оставляя позади себя стражников и казначея. Видоки топали следом, надеясь на правоту хозяина судна, который в случае выигрыша дела, как минимум выставит пиво, ну а в случае его проигрыша, они смогут поведать приятелям о своём приключении. При любом раскладе, свидетели оставались в прибытке. Едва процессия поднялась на холм и скрылась из вида, как к пристани подбежал запыхавшийся, с мокрым от пота пятном на груди мужчина, лет тридцати пяти. Он отдышался и, подойдя к сходням, с трудом переставляя ноги, спросил:

― Корабль из Самолвы?

― Да, ― ответил Снорри.

― Мне срочно надо переговорить со Снорри Стурлассоном или бароном Берлихингером. Я ратман Дерпта, Шульц.

Помощника судьи привели в рубку, усадили, дали напиться, после чего он поведал историю, которая расставила всё на свои места. Игорь Васильевич томился в застенках монастыря, мерзавец-казначей, явно заинтересованный запутать следствие, ― на свободе, а Воинот, как минимум под подозрением. Отдавая должное Шульцу, он сразу сказал, что купец пострадал из-за его невнимательности, отчего уважения к ратману прибавилось.

― Ты сам, непосредственно варишься в этой кухне, должен знать, как решаются подобные дела. Что в таких случаях делают? ― Спросил я у ратмана.

― Да ничего сделать нельзя. Арест купца это предлог, для каких-то других, более высоких целей. Я же видел, как Герман поначалу отнёсся к моему рассказу, а как только Игорь Васильевич ляпнул, что прибыл на корабле из Самолвы, то сразу переменил своё отношение. Мне кажется, епископ даже обрадовался.

― Понятно. А что делают, дабы освободить из-под стражи до суда? Залог там внести, либо поручительство написать?

― В принципе, ― ратман уставился на бочонок с сухим вином, снабжённый краником, выпить ему больше не предлагали и продолжил свою мысль, ― можно внести двойную сумму от спорных денег, при условии, что уважаемое лицо приютит арестованного у себя, но против воли епископа никто не пойдёт.

― А как же презумпция невиновности?

― Это только для знати, купец, если он не член гильдии, практически бесправен. Тут не Рим, даже не Ливония, ― это Дерптское епископство. Всё, что можно, я сделаю. Нужно только серебро для судьи, гривны две, не более.

Пришлось задуматься и мне. Уголовное право в землях Дерптского епископства было весьма туманным. Свод документов в первую очередь касался знати, с её многочисленными привилегиями, выданными в разное время, как правило, в угоду сложившейся политической обстановке. Но был один момент, который чётко регламентировал, что лицо, уличённое в преступной деятельности, нанёсшей ущерб эквивалентный сумме не более трёх марок, могло откупиться, внеся шесть марок. Даже, если не вдаваться в подробности дела, а Игорь Васильевич был явно невиновен, то семьдесят три монетки ни как не превышали трёх марок, а точнее, составляли менее половины новгородской гривны. То есть, при умелой постановке вопроса, дело можно было решить одним махом. Купец признавал наличие у него фальшивых монет, полученных в результате торговой операции, соглашался выплатить штраф, а так как злого умысла в его намерениях не было (добровольная сдача фальшивок), то после оплаты был свободен как ветер. Моральная сторона судопроизводства и подлого поступка казначея откладывалась до лучших времён.

― Шульц, ты понимаешь, что Игорь Васильевич выгораживает тебя в ущерб самому себе?

― Да господин Алексий, я это понимаю. Скажу больше, мы с ним старые приятели. Несколько лет назад, он попал в одну неприятную историю и тогда я ему здорово помог. А потом он помог мне. Так мы и подружились, но теперь, я даже не знаю, как ему отплатить за его добро.

― Тебе не придётся об этом думать. Когда-нибудь, ты окажешь ответную услугу ему, а сейчас, вот тебе восемь гривен, ― я открыл шкафчик в каюте, взял восемь брусочков серебра и выложил на стол перед Шульцем, ― сделай всё что нужно, но купец должен быть на судне уже завтра, целым и невредимым.

― Уверен, этого будет достаточно, ― сказал ратман, пытаясь спрятать гривны в свой кошелёк, но размер мешочка был явно маловат, ― ээ... не помещаются.

― Вот, возьми этот.

― Ух, ты! С тремя слонами! Да такой кошель есть только у жены Теодориха, брата епископа. Это ж предмет зависти. Многие женщины готовы сделать всё, что угодно, ради такого кошелька.

― Дарю. Кстати, пусть это будет нашим маленьким секретом.

― Господин Алексий, спасибо, да я, да за такой подарок, да я сквозь стены пройду.

Через несколько минут ратман покинул судно, обычным путём, через дверь, не ломая перегородки каюты. Воинот же в это время ставил на место обнаглевшего епископа Германа. По его требованию был вызван меняла с торговой площади и бременский ростовщик с недоумением крутил в руках золотой августал, не понимая, как выдать настоящую монету за фальшивку.

― Господин епископ, это самое настоящее золото и монета ничем не отличается от моих.

― Внимательнее смотри, надпись читай. Ничего не заметил? ― Потребовал Герман.

― Это высшей марки августал, мне больше нечего сказать. ― Меняла возвратил монету епископу.

Герман взял монету, посмотрел на неё и понял, что это не то, на что он рассчитывал. Скудность нунизматических познаний Энгельберта была вопиющей, он привёз совершенно другой, настоящий августал, от которого не было никакой пользы. Интрига развалилась.

― Идиот! Господи, меня окружает стадо баранов!

― Как скажете, господин, ― меняла согнулся в поклоне чуть ли не до пола.

― Да не ты, прочь с глаз моих! ― Епископ подошёл к окну, прикрыл глаза и попытался успокоиться. ― Барон, ― произнёс он максимально ледяным тоном, ― ответа Гюнтеру Штауфену не будет. Передай ему, что я хотел бы увидеть Рихтера у себя, дабы вершить суд здесь, в Дерпте.

Ближе к полудню следующего дня, судья города, не раздумывая, вынес смертный приговор Игорю Васильевичу. Всё имущество купца подлежало конфискации, а сама казнь переносилась на ближайшее воскресенье. Сидевшие в зале заседания приглашённые купцы, недовольно поворчали, мол, если дела и дальше пойдут так, то лучше вовсе отказаться от монет.

― Как же так? ― Крикнул купец из Риги, ― он только потрогал их. Уважаемый судья, подскажите, как нам отличать фальшивые монеты от настоящих, если их даже в руках держать невозможно?

Но судья уже не слушал возгласы из зала, он сам прекрасно понимал, что его решение несправедливо, однако противиться воле епископа не посмел, приступая к рассмотрению следующего дела, касающегося долей наследства дочерей вдовушки, вышедшей на прошлой неделе замуж. Единственное, что он сделал, так это подмигнул своему помощнику Шульцу. Ратман тайный знак уловил и показал Игорю Васильевичу большой палец руки.

Когда псковского купца выводили из зала заседаний, в коридоре, стражник, пока никто не видел, втолкнул его в комнатку и, указав пальцем на свёрток с одеждой, тихим голосом сказал:

― Быстро переодеться.

Лохмотья были грязны, отвратительно пахли, но купец проворно скинул меховую жилетку, рубаху, сапоги, а затем, плюнув на всё, стащил порты с лампасами. Как только переодевание было завершено, из комнатки уже вывели оборванца-навозника. Через пару шагов, Игоря Васильевича завели в какой-то чулан, где томился абсолютно голый человек, прикованный к стене с окровавленным ртом и повязкой на глазах.

― Это Каспер. Убийца и насильник. Он нас не слышит. Теперь, он ― это ты, ― стражник бросил свёрток с одеждой купца на пол и тихим голосом продолжил, ― запомни, тебя звать Саелас, возьмёшь бадью с нечистотами и отправляйся к реке. Справа от пристани выльешь дерьмо и оставишь кадку там. Соболёк тебя уже ждёт на лодке. Да поможет тебе Господь, только не торопись.

Игорь Васильевич перекинул ремень бадьи через плечо, с трудом поднял её и, надвинув капюшон на глаза, неспешной походкой побрёл в сторону проёма полуоткрытой двери, сквозь щель которой пробивался поток света, освещавший парящую в воздухе пыль.

Пройдя внутренний двор, купец вышел с левой стороны площади и, обогнув пару деревянных домов, услышал недовольный голос подвыпившего бюргера.

― Снова Саелас дерьмо поволок. Сколько раз я тебе говорил не ходить этой дорогой? Сейчас я тебя искупаю в твоей бадье.

― Оставь его в покое, ― послышался другой голос, ― не каждый день нам перепадает хорошее вино. Станешь его макать, да сам вымажешься. А нам потом с тобой тут сидеть, да нюхать.

― Тебе повезло, Счастливчик , но в следующий раз, не обессудь, искупаю.

Уже через час, вымытый, в чистой одежде псковчанин сидел в каюте кеча и восстанавливал потраченные нервы медовухой, слушая анекдоты, рассказываемые дядей самолвинской княжны. Не каждый день тебе зачитывают смертный приговор, может, оттого и шла медуха как кисель. Настоящий же Саелас отсыпался в своей каморке, положив под голову относительно новую рубаху, холщёвые штаны и почти не ношенные карбатины. Пустая фляга валялась рядом, а девица лёгкого поведения давно уже убежала. Золотарю снились сны, где он гулял по полю усеянному цветами, вдыхая ароматы медовицы и чабреца, недоступные ему в настоящей жизни. Травма головы, полученная в детстве, лишила его обоняния. Видение было прекрасно, и Саелас улыбался, шмыгая носом во сне.

2. Венгерское золото.

Местность, где Серебрянка вливается в Сож, когда-то лежало нетронутым. Одна бескрайняя пуща, принявшая в себя крохотные озерца посреди тысяч болот, которые незаметно, год за годом, заволакивала трясина. Прошли столетия, перед тем, как стал наступать лес. Сперва появились карликовые сосенки, которые с трудом удерживались на кочках в трясине. Они появлялись и исчезали, но постепенно болото крепло, высыхало, и вскоре могучие еловые исполины стали править в этой земле. А потом пришли люди, и внесли свою лепту. Высокие деревья превратились в крепкие дома, а на осовбодившихся землях заколосились рожь. Не зря старики утверждают, что всему своё время; вот и здесь настало время перемен, потому как истинное дитя природы ― человек, не может довольствоваться только прошлым. В деревне Свиртила стоял колокольный перезвон. По случаю открытия нового храма, из Смоленска прибыл сам Ермоген, прихвативший с собой церковный хор и знаменитого на всё княжество звоноря Герасима. Помимо представителей церкви, в качестве приглашённых гостей присутствовали: Рысёнок, Савелий, и парочка бояр, ближайших соседей по реке. Рота почётного караула отряда 'Меркурий' выстроилась в две шеренги по обе стороны от красной ковровой дорожки, воздвигнув из копий с флажками арку, под которой проследовал Ермоген со священнослужителями. В этот момент грянул хор, под аккомпанемент двенадцати колоколов. Пели 'Славься'.

Славься, славься, родная земля!

Славься, святая Отчизна моя!

Да будет во веки веков сильна

Любимая наша родная страна.

Славься, славься из рода в род

Славься великий наш русский народ

Врагов посягнувших на край родной

Рази беспощадно могучей рукой

Слава, слава героям бойцам

Родины нашей отважным сынам

Кто кровь за Отчизну свою прольёт,

Того никогда не забудет народ

Славься, славься, родная земля!

Славься, святая Отчизна моя!

Да будет во веки веков сильна

Любимая наша родная страна.

Ура! Ура! Ура!

По окончании гимна почётный караул поставил копья вертикально, чётко развернулся и сделал три шага в разные от дорожки стороны, под барабанную дробь. Как только барабан замолк, витязи повернули направо, стукнули древками копий о мощённый камнем двор и промаршировали к воротам церкви. На этом светская часть мероприятия была закончена. Ермоген освятил храм, отслужил молебен и уединился в келье, дабы отдохнуть от трудов праведных и переодеть облачение. По протоколу ему ещё предстояло встретиться с воинами, посетить общую столовую и казарму, после чего, путь лежал в хорошо известное ему место, крепость у камня, где его поджидал византиец. Спустя полчаса, в дверь кельи постучал Иннокентий и, дождавшись разрешения войти, известил смоленского епископа, что меркурьевцы собрались.

Выйдя за ворота храма, священники три раза перекрестились на крест купола, поклонились и сели в крытую повозку, чем-то напоминающую фиакр девятнадцатого столетия, любезно предоставленную Евстафием.

― С возрастом начинаешь ценить комфорт, Иннокентий, ― с упрёком самому себе сказал Ермоген. ― А ведь совсем недавно, я мог за день пройти два десятка вёрст, и краюха хлеба с засохшей луковицей были для меня даром Божьим.

― Времена меняются, а с ними и люди.

― Наверно, ты прав. Но знаешь, я счастлив. Посмотри вокруг, ― Ермоген отодвинул шторку, прикрывающую окошко, ― люди стали жить лучше, в каждом доме печь, на Пасху из этой деревни доставили шесть сотен яиц. У каждой семьи большой огород, а их поля? Ты видел, какие у них поля?

― К великому сожалению, это только здесь. В остальных местах гораздо хуже. Люди теряют веру, снова собираются по лесам, возрождают капища. Празднуют языческие праздники наравне с церковными.

― Знаю. Но это ― наша особенность. Должно пройти время. Поверь мне, более набожного народа, ― нет на всём белом свете.

В этот момент возок остановился, кучер открыл дверцу и откинул лесенку. Епископ оказался во внутреннем дворике казармы. Прямоугольное здание из красного кирпича, деревянных надстроек, тёмно-бордовой черепичной крышей возвышалось на два этажа и выглядело одновременно красивым и каким-то, по-военному мрачным. С правой и левой стороны, к казарме примыкали конюшни, построенные как стороны трапеции, соединявшиеся с трёхметровой стеной, правда, до конца не достроенной. Вход в казарму защищало крыльцо с крутым лестничным подъёмом, не дававшее с ходу выбить дверь тараном, украшенное двумя флагами и иконой Георгия Победоносца. На вымощенной камнем площадке перед ступеньками стоял Свиртил, сверкая на солнце отполированными до блеска латами в окружении десяти командиров.