Через десять минут он уже напяливал на себя перевезённую на голове сухую одежду, лязгая зубами после купания. А ещё через минуту-другую тело, разогретое в беге, напрочь забыло о переправе. Позади — у брода — темнело шевелящееся пятно: часть отряда осталась прикрывать реку, а, может, под подобным предлогом светлейший ночной гуляка просто избавлялся от лишних глаз.

Пропустив основную группу чуть вперёд, Данилка вскарабкался на ровный берег и потрусил следом. У него уже почти не оставалось сомнений в намерениях князя — в двенадцати верстах от брода располагалось село Афанасьево и две деревни: Чужая и Мышевка. На сегодняшнюю ночь план-минимум, составленный Данилкой, предполагал установление жилого объекта, интересующего князя Сицкого. И когда на перекрёстке путей, ведущих от деревень к селу, он оставил ещё четырёх человек, Данилка с чувством глубокого удовлетворения повернул свои стопы в обратную сторону.

— Ну? — спросил его Александр Никитич, когда на утро он явился с докладом к царственным братьям Романовым.

Копны сена, разбросанные в шатре, были застелены драгоценными персидскими коврами. Братья лежали, Данилка стоял, ощущая себя дрессированным сусликом под усмешливым взглядом Александра.

— Я вот что подумал, господа, — сказал он, отвесив поясной поклон, — может быть, сегодня ночью вы со мной прокатитесь? Может, вам самим посмотреть охота?

— А на что смотреть-то? — подал голос Фёдор Никитич, — подкручивая шелковистый ус.

— Чудится, мне, к бабёнке зачастил князь Сицкий, — пояснил Данилка, не моргнув глазом, — или девицу убалтывает. Выезжаю сегодня в сумерках. Если хотите, присоединяйтесь.

Спалось ему покойно и сладко, шум лагеря убаюкивал ощутимым чувством безопасности; не то что в поиске, где вполглаза дремлешь, вполглаза бодрствуешь. Холопы держались дружески, и только Шелепуга зыркал на Данилку, будто цепной медведь на недоступного когтю прохожего. Хорт ни о чём не спрашивал, ел да наливался дармовым пивком под завязку.

— Чалого дозволь взять, — обратился к нему Данилка.

— На ночь? Бери, Клычоныш, только смотри — ноги не повреди.

Когда стало смеркаться, возле палатки возникло с десяток всадников на тёмных конях, одетых в тёмные кафтаны и шапки. Данилка направил Чалого в сторону леса. Сбоку пристроился Замятня, по другую руку — хмурый, неразговорчивый Крутень. Оба Романовых держались в середине отряда, надвинув собольи шапочки по самые брови. От шатра доносились пьяные голоса гулявших дворян — сейчас их потчевали Репнин, Черкасский и Шестунов. Сицкий пировал тоже.

Отряд неторопливой рысью двигался вдоль опушки леса. Тыловой дозор — шестеро вяземских казаков — без колебания вышел на перехват. Но, удостоверившись в принадлежности "экспедиционного корпуса" к ближайшему окружению армейских воевод, высказал пожелание сопровождать.

— Обойдёмся, — весело ответил им Замятня Отрепьев. — Но за предложение спасибо, Фёдор Никитич о вашем усердии будет извещён. Позабочусь.

— Поставишь им ведро водки, — сказал Фёдор Романов, когда отъехали. — А голове — коня подберёшь, да не клячу, а скакуна.

Ему неожиданно польстила бескорыстная готовность казаков к оказанию услуги его жильцам. В отличие от рационального, жёстко прагматичного Александра, несмотря на все его завихи в сторону алхимии, астрологии, мистических упражнений, точно и чётко просчитывавшего каждый поступок, совершаемый на людях, Фёдор Никитич под внешней оболочкой боярского достоинства и степенства сумел сохранить чисто юношеский романтизм, склонность к полёту высокой мысли. В самом заурядном, в самом негодном человечишке, виделось Фёдору Никитичу Божье существо, рождённое для великих дел и достойной жизни. Но, конечно же, Романовы среди прочих, были для него первейшими. После царя.

Данилка ему понравился сразу. Было в нём что-то такое, чему Фёдор Никитич — высокородный московский боярин — невольно завидовал. При всех его немалых достоинствах ему едва ли когда-нибудь удастся ощутить горячее волнение перед молниеносной схваткой один в один вдалеке от посторонних глаз. На миру смерть красна, ходить в атаку, подчиняясь единодушному порыву тысячи сердец, не столь уж сложно. А у этого паренька всё иначе. Никто, кроме вражеских торжествующих глаз никогда не увидит последнего вздоха разведчика, никто не произнесёт над его мёртвым телом тёплого слова, не снимет шапки, хотя б. Каким же самообладанием нужно владеть, чтоб отказаться от лёгкого хлеба военного холопа могущественного покровителя ради трудного и неблагодарного своего ремесла!

Нет, такой человек ему положительно необходим!

У перекрёстка путей разведанного минувшей ночью, отряд спешился. Коней отогнали под прикрытие березняка, белевшего на опушке цновского леса. Сами залегли в обширной низинке метрах в ста от перекрёстка. Темнело. Военные люди лежали тихо, не крутились, не ёрзали, не болтали. Любой из них, исключая предводителей, в таких делах имел очень немалый опыт, не меньший, чем у Данилки, во всяком случае.

Сицкий со своими ребятами появился возле полуночи. В свете почти что полной голубоватой луны всадники виднелись отчётливо, при необходимости, можно было пересчитать. Как и прежде, четверо из них прочно обосновались у самого перекрёстка, ещё двое направились следом за князем в сторону деревни Чужая.

— Ждите здесь, — прошептал Данилка и, скрываясь от настороженных взоров "отряда прикрытия", змейкой скользнул в подросшие луговые травы.

Через несколько минут, отгородившись от стражей двумястами саженями темноты, он поднялся в полный рост и помчался размашистой и бесшумной пластунской рысью: преследуемых нельзя отпускать далеко, могут возникнуть неприятные неожиданности.

Он успел вовремя — двое из трёх остановились у опушки поляны, на которой располагались земли Чужой. Данилка обошёл их, забрав в лесные заросли. Об "иноходи" пришлось на время забыть — топот княжеского коня был слышен едва-едва — рванул в полную силу.

Следом за Сицким он свернул к ближайшему гумну, возле которого смутно виднелись остатки прошлогоднего зарода. Данилка дал себе маленькую передышку, чтоб выровнять дыхание, сбитое на марше, и пополз, стараясь держаться с подветренной от коня стороны.

— Не распускай руки! — услышал он несколько минут спустя возмущенно-насмешливый голос. — Эка, скорый какой!

— Да я что, я — ничего, — донеслось в ответ. — Я нечаянно. А с другой стороны, обидно мне, Дарьюшка! Кто знает — увидимся ли ещё? Говорят, казачий разъезд крымскую сакму в поле засёк. Ежели не брешут, не сегодня-завтра трудное дело начнётся. А крымчаки, Дарьюшка, это такой народ, что головы через них лишиться — раз плюнуть! Так вот и помру, тебя не приголубив.

"Ох, языкаст! — восхитился Данилка, осторожно отползая обратно. — На ходу подмётки рвёт!"

В низинке Романовых не оказалось. Зато на перекрёстке всадников заметно прибыло. Данилка подал условный знак — дважды ухнул филином.

— Шуруй сюда, невидимка! — в ночной тиши голос Александра Никитича прозвучал с оглушительной силой.

Данилка поморщился, но из низинки вылез и посвистел, подзывая Чалого. Ехал он впереди — Замятня посоветовал не светиться. Взятые врасплох люди Сицкого, по его словам, были вполне способны отомстить. Убить, может, и не убьют, но отметелить так, чтобы всю жизнь кровью харкался — это запросто.

Двоих у опушки сняли нахрапом: пустили коней вскачь с воплями о тревоге в лагере. Сторожа и очухаться не успели, как со всех сторон были окружены людьми из союзной компании. Дальше отправились втроём. Романовы и Данилка.

Из соломы доносились звуки потайной, но бурной возьни. В темноте ослепительно белели обнажённый женские ноги...

— А в стане, между прочим, тревога, — печально, однако в полный голос, промолвил Александр Никитич.

Ответом на эти слова были оглушительный взвизг и едва слышный шорох высвобождаемого из ножен клинка.

— Кто здесь? — рявкнул князь Иван. — А ну, выходь, покажись!

— Дак, вроде, недавно видались, — подал голос Фёдор Никитич. — Чем это ты тут занимаешься, Вань?

— Сено кошу!

— А мы думали — солому трамбуешь, — хохотнул Александр Никитич. — Может помочь надо? Ты не стесняйся, только скажи, а за нами не задержится.

— Выследили-таки! — послышался смачный плевок. — Ну... узнаю кто навёл, я его душу, как солому, по ветру развею!

"Ой-ой!" — подумал Данилка, отодвигаясь подальше. Иметь в числе врагов князя Сицкого опасались даже те люди, которым он не то что в подмётки — в подмёточные гвозди не годился.

— Горячий ты мужчина, Ваня, как я погляжу! — вздохнул Фёдор Никитич. — Таких, кто сквозь твою сторожу проскользнуть сумел нельзя по голове бить. По голове их, Ваня, мягкой ладошкой гладить надо. Эй, Дарьюшка, ступай-ка ты домой, лапочка, и в другой раз от семьи Сицких князей подальше держись. Не по тебе седло сшито. Не тебе и носить: спинку собьёшь, не исключено, что и до крови.

— Да откуда мне знать, кто князь, а кто стремянной, — всхлипнула девушка, неразличимая на фоне чернильного пятна на фоне зарода. — Сам княжеским слугой назвался...

— Нехорошо, Ваня, девицам головы морочить! — съехидничал Александр Никитич. — А ещё к сестрёнке свататься собирался. Федь, ты на ус-то мотаешь?

— Разберёмся! — пообещал Фёдор Никитич. — По коням, орлы!

Утром обоих пластунов призвали пред светлые очи войскового начальства. Сановные братья по-прежнему возлежали на коврах, но сегодня их расстелили в непосредственной близости от многотысячного табуна, включавшего в свои скопища и несколько романовских косяков.

Один за другим проходили перед глазами оробевшего Данилки Клычова статные скакуны, элегантные кобылы. Уже объезженные и совсем дикие. Длинноногие и долгокрупые. Серые, чалые, каурые, вороные, гнедые и крапчатые. И всех хотелось взять. Однако Хорт, вызвавшийся в консультанты по выбору коня, лишь отрицательно мотал своей курчавой башкой: "Не пойдёт!"

Данилка уже начал впадать в отчаяние: какими бы богатыми ни были бояре Романовы, и их табуны всё-таки не бесконечны. Так недолго и безлошадным остаться.

— Вот этого бери! — толкнул его в бок старый пластун.

Конь был, конечно, хорош, но в ряду иных — рочих особой породой не выделялся: бабки низковаты, голова тяжеловата, шея далеко не лебяжья, да и ноги короче, нежели у других.

— Бери, дурак! — шипел Хорт, и Данилка, по-прежнему сомневаясь, ткнул пальцем:

— Этот.

— Хороший выбор, — одобрительно молвил Фёдор Никитич, знавший каждого коня в собственных табунах и в половине царских.

Сказать, что этому жеребчику цены нет, значило сильно погрешить против истины. Однако, вскорости неказистый, с виду, гнедыш почти не уступал первой десятке скакунов, а выносливостью равнялся лучшим представителям ездовых. Сочетание этих первостатейных качеств более чем удачное для гонца и разведчика.

Объезжал гнедыша Фёдор Никитич лично, и до сих пор вспоминал об этом эпизоде, как об одном из самых опасных в своей жизни. После чего, ездил на нём от силы два-три раза.

Данилка с глубоким поклоном принял недоуздок из рук молодого боярина, но кашель с тридцатью серебряными монетами почтительно и бесповоротно отверг.

— Дозволения прошу у твоей милости, Фёдор Никитич, учителя сопровождать. К первопутку буду в Москве, если жив останусь.

— Отпусти его со мной, боярин, — подал голос до ныне безмолвный Хорт. — Он сегодня — половинка себя самого, а к зиме целиком предстанет.

Братья переглянулись.

— В Москву не торопись, раз уж на то пошло, — сказал Александр. — Заедешь в Каширу, найдёшь дворянина Чеглакова Василия. Понадобишься, вызовем.

Пластуны ушли по вечерней росе. Ведя коней в поводу. На прощанье загрузили их запасами крупы и сухарей, соли, правда, прикупили на свои. Двоилось сердце Данилки, после напряжённого бытия в Засечной черте, жизнь в воинском лагере очаровала своей беззаботностью и покоем. И в то же время, как будто чего-то не хватало ему в сытном миру окружения братьев Романовых. То ли, чистоты вольного степного ветра, то ли, щебета непуганых птиц.

Гнедой за новым хозяином шёл спокойно, лишь изредка пофыркивал упреждающе, когда какой-нибудь из хортовских коней приближался на недопустимое расстояние.

— Ну-ну, не балуй! — ворчал Данилка, донельзя переполненный гордостью собственника.

Свой конь! Уму непостижимо! Своего коня нет даже у тятьки Прокопия, всеми распоряжается дед. На каком скажет, на том и будешь работать. На всю семью Клычовых шесть лошадей, а у Данилки, вот — собственный. И не какая-нибудь крестьянская кляча, верховой!

Распростившись с боярами, не удержался, опробовал прыть. И в очередной раз понял, что у Хорта ему учиться — не переучиться. Ездить на гнедом, всё равно, что на крыльях парить: не скачет — волком по земле стелется. Уж на что Серый добрый скакун, но и ему до Гнедыша, как до ласточки. С виду, конечно, неказистый, а с другой стороны, Данилка его не для красования выбирал, для дела.

Долго думал как назвать. Остановился на Угадае. Спросит, допустим, дедуня: "А как зовут твоего лошака?" А Данилка ему возьми да ответь "Угадай". Дед снова с расспросами, а Данилка снова да ладом: "Угадай!" Правда Хорт не купился: "Хорошее, — сказал, — имя". Вот собака!

Засеку прочесали, как водится на своих двоих. После ушли к Вороне, бездельничали до середины лета. С того безделья ладони Данилки покрылись кровавыми мозолями от рукояти кинжала, а подушечки пальцев на правой руке обросли толстенной кожей с глубокими вмятинами — тетива, будь она неладна!

К тому времени, когда на брод припожаловала очередная ватага, внук Клыча уже метал стрелу за двести саженей, а за пятьдесят навскидку бил суслика двумя из трёх. Что касается фехтовальной сноровки, то сегодня его просто изумляло, как он умудрился не зарезать своего первого ногая. Это ж так просто! Его Угадай ходил за ним, как привязанный. По знаку ложился, по свисту вставал, охотно и точно повиновался не узде даже, а нажиму колена, так что на подошедших крымчаков Данилка посматривал совершенно иначе. Хорошо, что пришли: поиграем, да и добыча в деле — веешь не последняя.

Всего в ватаге насчиталось семнадцать человек при сорока лошадях. Из них трое — на великолепных турецких скакунах, в парчёвых халатах, с пищалями, украшенными золотой насечкой, с драгоценными восточными саблями на поясах, усаженных самоцветами.

— Повоюем? — бодро спросил Данилка учителя.

Они лежали на невысоком бугорке метрах в ста от скудного огонька, возле которого расположилась большая часть ватаги. Ответа не последовало, и Данилка решил, что Хорт чересчур увлёкся мечтами о барыше, плывущем прямо в руки.

— Повоюем? — повторил он и для верности подтолкнул Хорта локтем.

— Умолкни, гад! — зашипел вдруг старый пластун. — Удавлю!

Данилка опешил — таких разговоров за Хортом не водилось давно. С чего это он? Они уже определили место нахождения дозорных, залёгших в темноте, выбрали наиболее удобную позицию, с которой можно было безбоязненно перещёлкать трёх-четырёх добытчиков и спокойно отойти к броду, чтобы наутро устроить хорошенькое побоище и либо завернуть остатки ватаги к "родным очагам", либо утягнуть их за собой в уютные лабиринты Засеки и, не спеша, вдумчиво похоронить всех до единого. Но Хорт отчего-то медлил с открытием военных действий.