Он задавался вопросом, что съели эти люди, что они могли так торопиться, чтобы проложить себе путь к мрачной возможности смерти. Пока он наблюдал, его зависть росла, пока он не подумал, что хочет изменить жизнь с одним из них. Он хотел бы приложить огромную силу, сказал он, скинуть себя и стать лучше. Перед ним возникло быстрое представление о себе, обособленном, но все же в самом себе — синяя отчаянная фигура, ведущая зловещую атаку с одним коленом вперед и поднятым вверх сломанным клинком — синяя, решительная фигура, стоящая перед темно-красной и стальной атакой, которую спокойно убивают на высокое место перед глазами всех. Он думал о великолепном пафосе своего мертвого тела.
Эти мысли воодушевили его. Он почувствовал колчан желания войны. В ушах он услышал звон победы. Он знал безумие быстрой успешной атаки. Музыка топот ног, резкие голоса, лязг рук колонны рядом с ним заставляли его парить на красных крыльях войны. На несколько мгновений он был возвышен.
Он думал, что вот-вот отправится на фронт. В самом деле, он увидел самого себя, покрытого пылью, изможденного, тяжело дышащего, вылетающего вперед в нужный момент, чтобы схватить и задушить темную, ухмыляющуюся ведьму бедствия.
Затем трудности этого дела начали тянуть на него. Он колебался, неловко балансируя на одной ноге.
У него не было винтовки; он не мог бороться руками, сказал он обиженно на свой план. Что ж, винтовки можно было взять для ковыряния. Они были необычайно обильны.
Кроме того, продолжал он, было бы чудом, если бы он нашел свой полк. Ну, он мог воевать с любым полком.
Он медленно двинулся вперед. Он ступил так, словно ожидал наступить на что-то взрывоопасное. Сомнения и он боролся.
Он действительно был бы червем, если бы кто-нибудь из его товарищей увидел, как он возвращается таким образом со следами своего бегства на нем. Был ответ, что настойчивым бойцам все равно, что происходит в тылу, за исключением того, что там не появились вражеские штыки. В размытом боевом тумане его лицо будет как бы скрыто, как лицо человека в капюшоне.
Но потом он сказал, что его неутомимая судьба вызовет, когда раздор на мгновение утихнет, человека, чтобы попросить у него объяснений. В воображении он ощущал пристальное внимание своих товарищей, пока мучительно трудился над какой-то ложью.
В конце концов, его мужество израсходовалось на эти возражения. Дебаты истощили его огонь.
Его не смутило это поражение его плана, ибо, внимательно изучив дело, он не мог не признать, что возражения были очень грозными.
Кроме того, различные недуги начали кричать. В их присутствии он не мог продолжать летать высоко на крыльях войны; они сделали для него почти невозможным увидеть себя в героическом свете. Он рухнул головой.
Он обнаружил, что испытывает сильную жажду. Его лицо было таким сухим и грязным, что ему показалось, что он чувствует, как потрескивает его кожа. Каждая кость его тела болела и, казалось, грозила сломаться при каждом движении. Его ноги были как две язвы. Кроме того, его тело требовало еды. Это было сильнее, чем прямой голод. В животе у него было тупое ощущение тяжести, а когда он пытался ходить, голова его качалась, и он шатался. Он не мог видеть отчетливо. Маленькие пятна зеленого тумана плыли перед его взором.
В то время как он был брошен многими эмоциями, он не знал о недомоганиях. Теперь они окружили его и подняли шум. Когда он, наконец, был вынужден обратить на них внимание, его способность ненавидеть себя умножилась. В отчаянии он заявил, что он не такой, как другие. Теперь он признал, что стать героем невозможно. Он был трусливым болваном. Эти картины славы были жалкими вещами. Он застонал от души и пошел, шатаясь, прочь.
Некое мотыльковое качество внутри него держало его в непосредственной близости от битвы. У него было большое желание увидеть и получить новости. Он хотел знать, кто выигрывает.
Он говорил себе, что, несмотря на свои неслыханные страдания, никогда не терял жадности к победе, однако, говорил он полуизвиняющимся тоном перед совестью, не мог не знать, что поражение армии на этот раз может означать много благоприятных вещей для него. Удары врага вдребезги разносили полки. Таким образом, он считал, что многие храбрые люди будут вынуждены бросить цвета и нестись, как цыплята. Он появится как один из них. Они были бы угрюмыми братьями в беде, и тогда он легко мог поверить, что не бежал дальше или быстрее, чем они. И если бы он сам мог поверить в свое добродетельное совершенство, он полагал, что убедить всех остальных будет несложно.
Он сказал, как бы в оправдание этой надежды, что прежде войско потерпело большие поражения и в несколько месяцев стряхнуло с себя всю кровь и предание, явившись таким же светлым и доблестным, как новое; отбрасывая из виду память о бедствии и появляясь с доблестью и уверенностью непобедимых легионов. Пронзительные голоса жителей дома какое-то время уныло звучали, но разные генералы обыкновенно вынуждены были слушать эти частушки. Он, конечно, не испытывал угрызений совести за то, что предложил генерала в качестве жертвы. Он не мог сказать, кто мог быть избранным для колкостей, поэтому он не мог сочувствовать ему напрямую. Люди были далеко, и он не считал общественное мнение точным на большом расстоянии. Вполне вероятно, что они ударят не того человека, который, оправившись от своего изумления, возможно, проведет остаток своих дней, сочиняя ответы на песни своего мнимого провала. Было бы, конечно, очень жаль, но в данном случае генерал не имел для юноши никакого значения.
В поражении было бы окольное оправдание себя. Он думал, что это в некотором роде докажет, что он бежал рано из-за своей превосходной способности восприятия. Серьезный пророк, предсказавший наводнение, должен первым взобраться на дерево. Это продемонстрировало бы, что он действительно был провидцем.
Нравственное оправдание считалось молодежью очень важным делом. Он думал, что без мази он не сможет пронести через всю жизнь болезненный знак своего бесчестья. С его сердцем, постоянно уверяющим его, что он презренный, он не мог существовать, не показывая этого своими действиями всем людям.
Если бы армия славно действовала, он был бы потерян. Если шум означал, что теперь флаги его армии были наклонены вперед, то он был осужденным негодяем. Он был бы вынужден обречь себя на изоляцию. Если мужчины наступали, то их равнодушные ноги топтали его шансы на успешную жизнь.
Когда эти мысли быстро пронеслись в его голове, он обратился к ним и попытался отогнать их прочь. Он объявил себя злодеем. Он сказал, что он был самым невыразимо эгоистичным человеком на свете. Его разум рисовал солдат, которые бросят свои дерзкие тела перед копьем кричащего боевого демона, и когда он увидел их мокрые трупы на воображаемом поле, он сказал, что он был их убийцей.
Он снова подумал, что хотел бы умереть. Он считал, что завидует трупу. Думая об убитых, он проникся великим презрением к некоторым из них, как будто они были виновны в том, что таким образом стали безжизненными. По его словам, они могли быть убиты по счастливой случайности до того, как у них была возможность бежать или до того, как они подверглись настоящему испытанию. И все же они получат лавры от традиции. Он горько кричал, что их короны были украдены, а их одеяния славных воспоминаний — подделка. Однако он все же сказал, что очень жаль, что он не такой, как они.
Поражение армии представлялось ему средством избежать последствий своего падения. Однако теперь он считал, что бесполезно думать о такой возможности. Его образование заключалось в том, что успех этой могучей синей машины был неизбежен; что бы оно делало победы, как приспособление выворачивает пуговицы. В настоящее время он отбросил все свои предположения в другом направлении. Он вернулся к кредо солдат.
Когда он снова понял, что армия не может быть побеждена, он попытался припомнить себе прекрасную сказку, которую он мог бы передать своему полку, и вместе с ней повернуть ожидаемые валы насмешек.
Но так как он смертельно боялся этих валов, он не мог придумать сказку, которой, как ему казалось, можно было доверять. Он экспериментировал со многими схемами, но отбрасывал их одну за другой как надуманные. Он быстро увидел уязвимые места во всех них.
Кроме того, он очень боялся, что какая-нибудь стрела презрения может унизить его умственно, прежде чем он успеет рассказать свою защитную историю.
Он представил, как весь полк говорит: "Где Генри Флеминг? Он сбежал, не так ли? О, боже мой! Он вспомнил разных людей, которые наверняка не оставили бы ему покоя по этому поводу. Они, несомненно, будут расспрашивать его с насмешкой и смеяться над его заикающейся нерешительностью. В следующем сражении они попытаются следить за ним, чтобы узнать, когда он побежит.
Куда бы он ни пошел в лагере, он встречал наглые и протяжно-жестокие взгляды. Когда он представил себе, что проходит мимо толпы товарищей, то услышал, как кто-то сказал: "Вот он идет!"
Затем, как будто головы двигались одним мускулом, все лица были обращены к нему с широкими насмешливыми улыбками. Казалось, он услышал, как кто-то тихо произнес шутливое замечание. При этом все остальные кукарекали и кудахтали. Он был жаргонным выражением.
ГЛАВА XII.
Колонна, которая имела, но Едва он уперся в препятствия на проезжей части, как только он скрылся из поля зрения юноши, он увидел темные волны людей, несущихся из леса и спускающихся по полям. Он сразу понял, что стальные волокна были смыты с их сердец. Они вырывались из своих пальто и своего снаряжения, как из-под запутанных вещей. Они бросились на него, как перепуганные буйволы.
За ними клубился и клубился голубой дым над верхушками деревьев, а сквозь заросли иногда виднелись далекие розовые отблески. Голоса пушек гремели бесконечным хором.
Юноша был в ужасе. Он смотрел в агонии и изумлении. Он забыл, что занимается борьбой со вселенной. Он отбросил в сторону свои ментальные брошюры о философии отступников и правилах руководства проклятыми.
Бой был проигран. Драконы приближались непобедимыми шагами. Армия, беспомощная в спутанных зарослях и ослепленная нависшей ночью, должна была быть поглощена. Война, красное животное, война, опухший кровью бог, раздулись бы до краев.
Внутри него что-то велело крикнуть. У него возник порыв произнести воодушевляющую речь, спеть боевой гимн, но он смог заставить свой язык только возгласить в воздух: "Почему... почему... что... в чем дело?"
Вскоре он оказался среди них. Они прыгали и бегали вокруг него. Их бледные лица сияли в сумерках. По большей части они казались очень крепкими мужчинами. Юноша поворачивался от одного к другому, пока они скакали. Его бессвязные вопросы были потеряны. Они не обращали внимания на его призывы. Казалось, они его не видели.
Иногда они безумно бормотали. Один огромный человек спрашивал у неба: "Скажи, где де дощатая дорога? Где дощатая дорога! Как будто он потерял ребенка. Он плакал от боли и отчаяния.
В настоящее время мужчины бегали туда и сюда во всех направлениях. Артиллерийский грохот вперед, назад и на флангах смешал представления о направлении. Ориентиры исчезли в сгустившемся мраке. Юноше стало казаться, что он попал в самый центр огромной ссоры и не видит выхода из нее. Из уст бегущих мужчин вырвались тысячи диких вопросов, но никто не ответил.
Юноша, метавшись и забрасывая расспросами беспечные отряды отступающей пехоты, наконец схватил человека за руку. Они повернулись лицом к лицу.
— Почему... почему... — пробормотал юноша, борясь с заплетающимся языком.
Мужчина закричал: "Отпусти меня! Отпусти меня!" Его лицо было в ярости, а глаза бесконтрольно вращались. Он тяжело дышал. Он все еще сжимал свою винтовку, возможно, забыв отпустить ее. Он отчаянно дергал, и юношу, вынужденного наклониться вперед, протащили на несколько шагов.
"Отпусти меня! Отпусти меня!"
— Почему... почему... — заикался юноша.
"Ну тогда!" — заорал мужчина в жуткой ярости. Он ловко и свирепо взмахнул винтовкой. Он обрушился на голову юноши. Мужчина побежал дальше.
Пальцы юноши повернулись, чтобы приклеиться к руке другого. Энергия выплескивалась из его мускулов. Он увидел пылающие крылья молнии, сверкнувшие перед его взором. В голове раздался оглушительный раскат грома.
Внезапно его ноги словно отмерли. Он корчился на земле. Он попытался встать. В своих усилиях по борьбе с ошеломляющей болью он был подобен человеку, борющемуся с созданием воздуха.
Шла зловещая борьба.
Иногда он занимал полупрямое положение, какое-то время боролся с воздухом, а затем снова падал, цепляясь за траву. Его лицо было липкой бледности. Глубокие стоны вырывались из него.
Наконец, извиваясь, он встал на руки и колени, а оттуда, как младенец, пытающийся ходить, встал на ноги. Прижав руки к вискам, он пошел, шатаясь, по траве.
Он вел напряженную борьбу со своим телом. Его притупленные чувства хотели, чтобы он упал в обморок, и он упрямо сопротивлялся им, рисуя в уме неведомые опасности и увечья, если он упадет на поле. Он пошел высоким солдатским стилем. Он представлял себе укромные уголки, где он мог бы упасть и не потревожиться. Чтобы найти его, он стремился против течения своей боли.
Однажды он приложил руку к макушке и робко коснулся раны. Царапающая боль от прикосновения заставила его глубоко вздохнуть сквозь стиснутые зубы. Его пальцы были в крови. Он рассматривал их неподвижным взглядом.
Вокруг него он мог слышать грохот трясущейся пушки, когда мчащихся лошадей гнали вперед. Однажды молодой офицер на забрызганном коне чуть не сбил его. Он повернулся и увидел массу орудий, людей и лошадей, несущихся по широкой дуге к пролому в заборе. Офицер делал возбужденные движения рукой в перчатке. Орудия следовали за командами с видом нежелания, будто их тащили за пятки.
Некоторые офицеры из разбросанной пехоты ругались и бранились, как рыботорговцы. Их бранящие голоса были слышны сквозь шум. В невообразимую кашу на проезжей части въехал эскадрон кавалерии. Блеклая желтизна их облицовки храбро сияла. Произошла мощная ссора.
Артиллерия собиралась, как на конференцию.
Голубая вечерняя дымка была над полем. Линии леса были длинными пурпурными тенями. Одно облако лежало на западе неба, частично скрывая красноту.
Когда юноша оставил сцену позади себя, он услышал внезапный рев оружия. Он представил, как они трясутся от черной ярости. Они рыгали и выли, как медные дьяволы, охраняющие ворота. Мягкий воздух был наполнен огромным протестом. Вместе с ним раздался сокрушительный звон вражеской пехоты. Повернувшись, чтобы посмотреть назад, он увидел полоски оранжевого света, освещающие темную даль. В далеком воздухе вспыхивали тонкие и внезапные молнии. Временами ему казалось, что он видит вздымающиеся массы людей.
Он спешил в сумерках. День мерк, пока он едва различал место для своих ног. Пурпурная тьма была заполнена мужчинами, которые читали лекции и болтали. Иногда он видел, как они жестикулируют на фоне синего и мрачного неба. Казалось, что в лесу и на полях рассредоточена большая группа людей и боеприпасов.
