Выход: дневник монстра. Часть 2

— Сам виноват, — жестко произношу я. — Ты слишком доверчив. И слишком беспечен.

— Ума не приложу, как он втерся Поличу в доверие, — удрученно говорит Торий. — Феликс всегда был заурядным специалистом.

— Потому и ворует чужие статьи. Никому нельзя верить. Особенно тому, кто работает на Полича. Будешь умней в следующий раз.

Торий вскидывает голову, смотрит возмущенно.

— Ты что, не понимаешь, что это значит для меня? Под ударом моя карьера!

— Карьера, построенная на чужой жизни. В данном случае — моей.

— Да причем тут ты? — Торий повышает голос. — Я говорю о своей работе! Год исследований! Год! Если не больше...

— Исследований искусственной расы васпов? — огрызаюсь я. — Разве мы теперь не члены общества?

— Вы члены общества!

— Но на васпах продолжают ставить опыты и защищать диссертации!

— Потому что вы уникальны!

— Потому что мы — подопытные крысы!

— Бездушный эгоист ты, а не подопытная крыса! — с горечью говорит Торий и забирает журнал. — А еще говорил: "Делись, мол, если у тебя будут проблемы!" Ну и где же твоя поддержка? Какой-то выскочка-ученый губит мне карьеру!

— А какие-то выскочки-ученые загубили мне жизнь! — в тон ему отвечаю я и отворачиваюсь. Запах лекарств и меди плывет по комнате. Плывет и моя голова. И я хочу только одного: чтобы Торий оставил меня в покое. Но он не оставляет.

— Может, ты и прошел тест Селиверстова, — говорит он, и я вздрагиваю, словно по хребту прокатывается электрический ток. — Может, сумел адаптироваться к жизни с людьми. Но, по сути, остался все тем же васпой, что был три года назад. Знаешь, почему васпы одиноки? — щурится Торий и ухмыляется, а мне совсем не нравится такая его ухмылка. — Потому что вы сами, своими руками строите вокруг себя бетонную стену, которую ни пробить, ни обойти. Своими поступками отталкиваете людей, которые хотят помочь, которые оказывают поддержку и помощь и называют себя друзьями. Доктор Поплавский помогает тебе обрести человечность — а ты называешь его шпионом Морташа. Хлоя Миллер помогает васпам жить полноценной жизнью — ты оскорбил и ее. И даже Нанна, которая всегда...

— Помолчи! — шиплю я.

Виски пронизывает боль. Я смотрю на Тория почти с ненавистью, а он качает головой:

— Дружба, как и любовь, требует отдачи. А тебя не заботят другие люди. Тебя заботит только ты сам! Может, ты больше и не убиваешь своими руками. Но продолжаешь убивать словами и поступками.

— Да что ты знаешь об убийстве! — парирую я.

Торий окатывает меня презрением и бросает на постель ключи.

— Вот, — сквозь зубы цедит он. — Твой домашний арест закончен. Доктор Поплавский продлил больничный до среды включительно. Можешь теперь обойти всех проституток в Дербенде. Можешь напиться до зеленых болотниц. Можешь катиться к черту! Но в четверг будь добр явиться на работу.

— Надеюсь, тогда я получу списки Шестого отдела, — говорю ему.

Торий оборачивается на пороге комнаты. Скалится болезненно и дико.

— Здесь не Дар, чтобы командовать, господин преторианец, — устало отвечает он. — Но не волнуйся, люди выполняют свои обещания. В отличие от васпов.

Он с силой захлопывает за собой дверь. А я падаю обратно на подушку — словно проваливаюсь в пропасть. И тьма смыкается над моей головой. Но я не чувствую раскаяния.

* * *

Я не говорю, что у людей нет трудностей. Возможно, я эгоист — но с моей позиции проблемы на работе действительно кажутся пустяками. Торий все еще молод, физически крепок и хорош собой. Дома его всегда ждет сытный обед и красивая жена. У него все еще живы родители (они живут в пригороде и, судя по всему, очень гордятся, что их сын — большая шишка в ученом мире). Завидую ли я ему? Пожалуй. Немного. Да.

Это чувство — саднящее, горькое чувство зависти, — я впервые познал, когда гостил у Буна. Я видел, с какой нежностью его целовала Евдокия. Как он гладил по волосам младшую дочь — осторожно и нежно, словно боялся разбить какую-то очень хрупкую дорогую вещицу. Я спал на чистой накрахмаленной постели. Я разговаривал со старостой Захаром и выбритым, радостным и порозовевшим Торием. И они смеялись и искренне интересовались: хорошо ли мне на новом месте? Не нужно ли мне чего? Я видел, что к другим васпам люди относились так же — дружелюбно и уважительно, словно никогда не было войны, не было налетов на деревни. И мы помогали им прокладывать новое русло для реки, а они благодарили нас кровом и пищей. А я смотрел на своих солдат и понимал: многим это нравилось.

Именно поэтому и именно тогда, подстегиваемый новым чувством, я заимствовал один из трофейных вездеходов, попросил у старосты припасов и топлива примерно на неделю и, вверив Буну полномочия главнокомандующего, отправился в дорогу. Мне предстояло преодолеть путь едва ли не до Опольского уезда — именно туда я перевез Нанну, когда окончательно оклемался после продолжительной болезни. На границу Дара. Подальше от Ульев, васпов и ополченцев. Подальше от всего...

Теперь, наверное, я готов рассказать и об этом эпизоде. И мне очень хочется начать как-то вроде: "Все это время меня терзало предчувствие беды. Погода вторила моей хандре: над головой сгущались тучи и дождь лил, как из ведра..."

Как говорит Расс: "Если описываешь что-то грустное, пиши о дожде".

Ни черта подобного! Иногда самые плохие вещи случаются в самую хорошую погоду. Чем дальше я уходил на юго-восток, тем яснее становилось небо. И никакое предчувствие меня не терзало до момента, пока я не увидел следы шин, ведущие от калитки.

Внутренний дворик встречает меня тишиной. В избе тоже тихо и пусто.

— Нанна... — осторожно говорю я и прислушиваюсь, но не слышу легких шагов навстречу — лишь хруст глиняных черепков. Одного взгляда хватает, чтобы понять: печь не топлена, полки пусты, а с дубового стола снята расшитая скатерть. И хотя в воздухе все еще витает запах сушеных трав, я понимаю: здесь больше никто и никогда не будет жить.

Я знаю, что в мое отсутствие к Нанне часто заходили мужчины. Но она все равно возвращалась ко мне, а я не задавался вопросом, была ли это благодарность или любовь. Я вообще ничего не спрашивал и мало говорил — из Улья я приходил совсем мертвым и закосневшим. Все больше говорила она, но я не понимал и половины. Или не хотел понимать. А теперь, начиная прозревать, начиная тянуться к теплу и солнцу, я узнаю, что это солнце больше не светит для меня. Его выкрали прямо из-под моего носа. И я впервые ощущаю страх. Я понимаю, как это — по-настоящему остаться в одиночестве.

Как я и предполагаю, они не успевают уехать далеко. У меня хорошее чутье, и я слишком долго пробыл рядом с Нанной, чтобы уловить тонкую ниточку ее запаха, к которому сейчас примешивается тяжелый и чужой запах сосновой смолы и табака. Будь у меня вертолет — я бы нагнал их быстрее. Но где-то через милю мои беглецы легкомысленно поворачивают на Полоньский тракт, а я срезаю дорогу через подлесок. И ближе к вечеру, в окрестностях Велички выныриваю им наперерез и преграждаю дорогу.

Из кабины грузовика сразу выпрыгивает широкоплечий лесоруб — он вдвое массивнее меня и выше на полторы головы. Он сжимает кулаки и вальяжной походкой идет навстречу вездеходу.

— Эй, приятель! — окликает он вполне добродушно, но в голосе уже начинают проскакивать угрожающие нотки. — Какие-то проблемы?

Я тяжело выбираюсь из вездехода. Земля под ногами проминается, идет трещинами — это распространяется аура сокрушительной силы и смерти.

— Проблемы... у тебя, — говорю я и выхватываю из кобуры маузер.

Мужчина останавливается в нерешительности. На его лице, заросшем рыжеватой бородой, нет страха. Глаза — голубые и чистые, как у ребенка — вопросительно распахиваются. Потом я стреляю.

— Пер! — приглушенно кричат из кабины.

Мужчина дергается и с изумлением наблюдает, как его левое плечо начинает набухать липкой тьмой.

— Следующий выстрел... в сердце, — чеканю я. — Верни ее!

Он молчит, только дышит хрипло. А я слышу, как из кабины доносится знакомый и взволнованный голос:

— Пер, что случилось? Кто стреляет, Пер? Это...

Она замолкает, и я вижу искаженное стеклом белое-белое лицо Нанны. Ее ладони шарят по кабине — наверное, нащупывают ручку. Раздается щелчок и дверь распахивается. Ветер взметает льняные волосы, доносит до меня запах молока и трав.

— Это... он? — спрашивает Нанна и застывает, вцепившись пальцами в кресло.

А у меня соскальзывает с крючка палец, потому что мужчину она называет "Пер", а меня — всего лишь "он".

— Нанна, не выходи! — наконец кричит ей мужчина. — Сиди там, слышишь? Тут какой-то псих с пистолетом! — и обращается ко мне: — Что тебе надо? Что ты за черт такой?

— Угадал, — я растягиваю в улыбке сухие губы. — Я черт.

— Ян... — тихо произносит она.

И голос срывается, а мое имя камнем падает в разбитую колею. И маузер становится почему-то страшно тяжелым, словно и он — камень. И сердце мое тоже каменеет. А Нанна начинает выбираться из кабины, но поскальзывается на влажной ступеньке. Тогда Пер срывается с места и подхватывает ее здоровой рукой: она падает на его плечо, легкая, как лебединое перо.

— Верни ее! — повторяю упрямо.

Он аккуратно ставит ее на землю. Касается пальцами волос. А я стискиваю зубы, чтобы прямо сейчас не прострелить его череп насквозь. И я бы сделал это. И я хочу сделать это. Но почему-то медлю.

— Разве она вещь? — спрашивает Пер и глядит на меня спокойными голубыми глазами. — Разве я украл ее, чтобы теперь возвращать? Она пошла со мной сама. Добровольно.

— Твой выбор, — холодно говорю я и целюсь снова.

Тогда Нанна бросается наперерез.

— Остановись! — выдыхает она. — Оска, остановись...

Я втягиваю воздух сквозь зубы, захлебываюсь им, но не стреляю. Жду. Она идет ко мне осторожно и неуклюже, как ходят слепые, выставив вперед ладонь. Другой поддерживает округлый живот. Ее кухлянка топорщится, натягивается, как на кожаном мяче. И я понимаю, что видел такое и раньше. Слова крутятся на языке, но никак не находят выхода. Зато вижу, как следом за Нанной бросается Пер, и я рефлекторно нажимаю на спуск. Но дуло дергается. И пуля проносится мимо. Силуэт мужчины расплывается. Все вокруг расплывается. Я только чувствую, как ее ладони гладят меня по плечам, по груди, по щекам. Незрячие глаза всплывают прямо перед моим лицом, и я слышу не ушами, но всей кожей, как колотится ее сердце. Не одно сердце — два.

— Ты... носишь потомство, — через силу произношу я.

— Да, — отвечает она. — Я жду ребенка. Убьешь Пера — убьешь его отца, — не оборачиваясь, она говорит мужчине устало и строго: — Иди в машину, Пер. Иди. Нам нужно поговорить.

— Я не могу оставить тебя с... этим.

— Иди, — повторяет Нанна, и в ее голосе появляются властные нотки. — Все будет хорошо. Я знаю, как разговаривать с навью. Не волнуйся за меня, любимый.

Он медлит и не уходит. Стоит, сжимая кулаки. И парка наливается кровью, и ему нехорошо, но он не кричит. И это взывает у меня что-то сродни уважению. Он до последнего готов сражаться за нее. И слушается ее, как маленький мальчик.

Ведьма знает, как держать в узде мужчин.

— Почему... сбежала? — спрашиваю я и перехватываю ее запястье. Я могу сжать его так сильно, что кость треснет и раскрошится. И Нанна это знает. И Нанне, наверное, больно. Но она отвечает настолько спокойно, насколько это вообще возможно:

— Я не сбежала, Ян. Пер позвал меня замуж. И я пошла за него. Он мой любимый мужчина и отец моего ребенка.

Я стискиваю зубы так, что на скулах ходят желваки.

— Ты должна вернуться. Или я убью его. И тебя.

Нанна не боится. Ее лицо спокойно и серьезно. Ее рука подрагивает в моей, но она не делает попытки освободиться.

— Что ж, — тихо говорит она. — Ты действительно можешь это сделать. Ты можешь угрожать. Можешь убить Пера. И меня. И ребенка... — она молчит, словно задумавшись, потом добавляет: — А можешь спасти.

Я вздрагиваю, и хватка ослабевает. Тогда она перехватывает мою ладонь и кладет ее на свой живот. Это почему-то пугает меня. Но Нанна не дает мне отстраниться.

— Ты чувствуешь? — спрашивает она и заглядывает мне в лицо молочным взглядом.

Мои пальцы дрожат. Биение второго сердца становится явственнее. Я ощущаю, как новая жизнь растет внутри Нанны — пока еще такая хрупкая, такая уязвимая.

— Я ожила, Ян, — продолжает она, и голос становится певучим. — Я долгое время была с тобой, во тьме. Я ходила по краю смерти и видела ее в тебе, и чувствовала ее гнилостный запах. Но теперь я познала тайну жизни. Как брошенное в чернозем зерно, я напиталась влагой и пустила росток. И ты, все еще пребывающий во тьме... и ты, все еще ступающий по краю смерти и несущий смерть... ты тоже можешь ожить, — она гладит меня по руке, подносит ее к губам, целует тыльную сторону ладони, — здесь текла кровь, — переворачивает и целует саму ладонь: — а здесь родится жизнь. Так прорасти и ты!

Я стою, как вросший в землю гнилой дуб. Наверное, если Пер достанет сейчас топор, я и тогда не пошевелюсь. И я умру быстро и бесславно, а моя голова покатится по колее, как прогнившая тыква. Но это сейчас не важно. Важна только она — только моя Нанна. Моя ли? Она легка и бела, как перо. И ветер относит ее дальше, все дальше от меня. А я не могу ее удержать.

— Это... мальчик? — слова даются с трудом. В горле першит, и сердце начинает ныть, как тогда, во время гибели Королевы.

— Девочка, — улыбается Нанна. — У нее будут голубые глаза, как у отца. И светлые волосы, как у матери. Я назову ее Анной. И расскажу о том, кто сохранил ей жизнь. О тебе.

Она кладет ладонь на мою грудь, и легкие опаляет пламенем. Говорю ей:

— Вернись. Я буду... заботиться о тебе... и твоем потомстве... если смог Бун... смогу и я.

Но Нанна качает головой.

— Нет, — говорит она твердо. — Это невозможно. Я слишком долго тебя ждала. Я была, как кувшин с пробитым дном. И текло время, и вода утекала по капле. И я опустела рядом с тобой. Но Пер наполнил меня снова. Ты понимаешь?

Я не понимаю. Я задыхаюсь. Слова Нанны ранят больнее разрывных пуль. Это хуже всех пыток Харта, и под ребрами жжет так, будто под кожей плавится свинец. Боль переполняет меня, подступает к горлу. Я разлепляю губы, и наружу выплескиваются слова — как кровь или как гной:

— Больно... Мне больно...

— Я знаю, дорогой, — издалека доносится печальный голос Нанны. — Прорастать всегда больно.

Ее пальцы гладят мою щеку. Я чувствую на них влагу, и думаю, отчего этот чертов дождь никак не начнется? Облака текут над нашими головами, белые, как ее волосы. Округлые, как ее живот. Полные воды и жизни. А я высох и опустел — кувшин с отбитым дном. И только тьма ворочается внутри.

— Я запомню твое лицо, — говорит Нанна. — Каждый изгиб. И каждый шрам.

Она привстает на цыпочки и целует меня в лоб.

— Будь счастлив, — говорит она и отступает, становится размытой, как в запотевшем стекле. И между нами пролегает пропасть, которую уже ни обойти, ни перепрыгнуть. И на той стороне к ней подходит Пер и берет ее за руку, и земля под ними покрывается молодой травой. А здесь, где остаюсь я, почва трескается и замерзает, и нет того, кто взял бы меня за руку. И нет такого солнца, что осветило бы мою тьму.