— Я помню, как она носила их, — воскликнула она. Женщины снова разразились криками, как будто их всех зарезали. Скорбящий повернулся к грязному и небритому мужчине.
"Джимми, мальчик, иди к своей сестре! Иди к сестре, а мы ей на ноги наденем сапоги!
— Они теперь ей не подходят, чертов дурак, — сказал мужчина.
— Иди к своей сестре, Джимми, — завопила женщина, яростно противостоя ему.
Мужчина угрюмо выругался. Он отошел в угол и медленно начал надевать пальто. Он взял свою шляпу и вышел, волоча, неохотно шагая.
Женщина в черном вышла вперед и снова умоляла скорбящего.
— Ты простишь ее, Мэри! Yeh'll Fergyer плохо, плохо, чиль! Ее жизнь была проклятием, ее дни были черными, и ты простишь свою плохую девочку? Она ушла туда, где ее грехи будут осуждены".
"Она ушла туда, где будут судить ее грехи", — кричали другие женщины, как хор на похоронах.
"Господь дает, а Господь забирает", — сказала женщина в черном, подняв глаза к солнечным лучам.
"Господь дает, а Господь забирает", — ответили остальные.
— Ты простишь ее, Мэри! умоляла женщина в черном. Скорбящая попыталась заговорить, но ее голос оборвался. Она отчаянно трясла своими большими плечами в агонии горя. Горячие слезы, казалось, обожгли ее дрожащее лицо. Наконец ее голос пришел и поднялся, как крик боли.
— О, да, я ее прощу! Я буду ее терпеть!
ЦЕНА ЖГУТА
я
Двадцать пять человек прокладывали дорогу из тропинки на склоне холма. Легкие батареи в тылу с нетерпением ждали наступления, но сначала нужно было провести все те раскопки и зачистки, которые не получают медалей от войны. Мужчины работали, как садовники, и из старой вьючной тропы вырастала дорога.
Деревья выгибались из поля цесарки, похожей на молодую дикую кукурузу. День был тихий и сухой. Работающие мужчины были одеты в традиционную синюю одежду американских постоянных клиентов. Они выглядели равнодушными, почти бесстрастными, несмотря на жару и труд. Разговаривали мало. Время от времени то в одну, то в другую сторону проезжал правительственный вьючный поезд, ведомый гладкобокой нежной кобылой, и люди стояли в стороне, а сильные, крепкие, черно-подпалые животные жадно толпились вслед за ними. их любопытный маленький женский лидер.
Появился штаб-офицер-доброволец и, сев на лошадь посреди работы, задал командиру несколько вопросов, по-видимому, не относящихся к военному делу. Мужчины, слонявшиеся по разным делам, почти всегда отпускали какую-нибудь шутку, проходя мимо.
Капрал и четверо солдат охраняли ящики с запасными боеприпасами на вершине холма, и один из них часто ходил к подножию холма, размахивая флягами.
День сменился кубинскими сумерками, в которых все тени мрачны и призрачны. Мужчины начали отрывать глаза от лопат и кирок и смотреть в сторону своего лагеря. Солнце бросило свой последний копье сквозь листву. Крутой горный хребет справа стал синим и лишенным деталей, как занавес. Крошечный рубин света впереди означал, что охрана боеприпасов готовила себе ужин. Где-то в мире раздался единственный ружейный выстрел.
Появились фигуры, смутные в тени деревьев. Ропот, вздох тихого облегчения, поднялся от рабочей группы. Позже они взобрались на холм несформированным строем, всегда ведя себя как солдаты и неспособные даже носить лопату, кроме как регулярные солдаты Соединенных Штатов. Когда они проезжали через поля, мягкий белый свет конца дня слабо касался каждого твердого бронзового профиля.
— Интересно, найдем ли мы что-нибудь поесть, — тихо сказал Уоткинс.
— Думаю, да, — сказал Нолан тем же тоном. Они не выдавали нетерпения; они, казалось, чувствовали своего рода благоговение перед ситуацией.
Сержант обернулся. Видно было, как из-под поля предвыборной шляпы сверкнул холодный серый глаз. — Что, черт возьми, вы, ребята, пинаетесь? он спросил. Они ничего не ответили, понимая, что их подавляют.
Когда они шли дальше, в высокой траве по обе стороны от них послышался шорох. Это был шум десятитысячного бивуака, хотя с узкой проезжей части почти ничего не было видно. Сержант повел свой отряд вверх по мокрому глиняному берегу и вышел на утоптанное поле. Здесь были разбросаны крошечные белые палатки-убежища, и в темноте они светились, как вздыбленные камни на кладбище. Несколько костров горели кроваво-красным, и тени людей двигались с не большей детализацией, чем качание листвы ветреной ночью.
Рабочая группа нащупала дорогу туда, где стояли их палатки. Мужчина вдруг выругался; он что-то потерял и знал, что не найдет этого этой ночью. Уоткинс снова заговорил с монотонностью часов: "Интересно, не найдем ли мы что-нибудь поесть".
Мартин, задумчиво глядя на звезды, начал трактат. "Эти испанцы..."
— О, хватит, — закричал Нолан. — Что ты, волынщик, знаешь об испанцах, толстоголовый голландец? Подумай лучше о своем брюхе, неуклюжая свинья, и о том, что ты собираешься в него засунуть, траву или грязь.
Смех, что-то вроде глубокого рычания, раздался среди распростертых мужчин. Тем временем появился сержант и остановился над ними. — Сегодня без пайка, — хрипло сказал он и, развернувшись на каблуках, пошел прочь.
Это известие было встречено молчанием. Но Уоткинс бросился лицом вниз и, прижавшись губами к пучку травы, стал произносить ругательства. Мартин встал и, подойдя к своему укрытию, угрюмо вполз внутрь. После долгого перерыва Нолан громко сказал: "Ад!" Грирсон, призванный на войну, возвысил ворчливый голос. "Ну, интересно, когда нас накормят ?"
С земли вокруг него донесся тихий смешок, полный иронических замечаний по поводу отсутствия у Грирсона определенных качеств, которыми, по их мнению, обладали другие мужчины.
II
В холодном свете рассвета люди стояли на коленях, упаковывая, привязывая и пристегивая пряжки. Комическая игрушечная деревушка из палаток-убежищ была сметена, как циклоном. Сквозь деревья виднелась малиновая одеяла легкой батареи, и колеса скрипели, как звук мушкетной схватки. Нолан, крепко схваченный своей палаткой, одеялом, патронташем и винтовкой, двинулся на небольшую группу людей, которые торопливо допивали банку кофе.
— Скажи, дай нам попить, а? — с тоской спросил он. У него были грустные глаза, как у нищего сироты.
Все мужчины в группе повернулись, чтобы посмотреть ему прямо в лицо. Он попросил главный рубин из каждой короны. Наступило мрачное молчание. Тогда один сказал: "Что за фер?" Нолан опустил взгляд на землю и смущенно удалился.
Но он заметил Уоткинса и Мартина, окружавших Грирсона, который заработал три куска галса только благодаря своей дерзкой неопытности. Грирсон со слезами на глазах отбивался от своих товарищей.
— Ну, не будьте чертовыми свиньями, — закричал он. "Подожди минутку." Здесь Нолан заявил претензию. Грирсон застонал. Набожно преклонив колени, он с мельчайшей осторожностью разделил твердую галетку на четыре части. Мужчины, склонившие головы друг к другу, как игроки, наблюдающие за колесом фортуны, внезапно встали, каждый жуя. Нолан сделал глоток воды и удовлетворенно вздохнул.
Весь лес, казалось, шевелился. С поля по ту сторону дороги медленно валила колонна людей в синем; впереди заскрипела батарея; с тыла доносился гул наступающих полков. Затем за милю раздался звук выстрела; затем еще один выстрел; через мгновение винтовки забарабанили, забарабанили, забарабанили. Внезапно загрохотала артиллерия. Начался боевой день.
Мужчины не издали восклицаний. Они закатили глаза в сторону звука, а затем окинули спокойным взглядом окружающие их леса и холмы, неумолимо таинственные леса и холмы, которые придавали каждому ружейному выстрелу зловещий оттенок, присущий тайному убийству. Вся эта сцена говорила бы рядовым о засадах, внезапных фланговых ударах, страшных бедствиях, если бы не те хладнокровные господа в погонах и с шпагами, которые, как знали рядовые, были из другого мира и всесильны для дела. .
Батальоны двинулись в грязь и начали неторопливый марш в сырой тени деревьев. Наступление двух батарей превратило чернозем в грозную массу. Коричневые гетры мужчин, испачканные грязью прошлых дней, приобрели более глубокий цвет. На красноватых лицах выступил пот. Со своим тяжелым рулоном одеяла и половинкой палатки-убежища, перекинутой через правое плечо и под левой рукой, каждый мужчина выглядел так, как будто его обхватили сзади, на манер борца, пара толстых белых рук.
Было что-то особенное в том, как они держали винтовки. Где-то в этом была грация старого охотника, грация человека, чье ружье стало абсолютно частью его самого. Кроме того, почти все рукава синих рубашек были закатаны до локтей, обнажая предплечья почти невероятной мускулатуры. Винтовки казались легкими, почти хрупкими в руках, которые были на концах этих рук, никогда не толстыми, но всегда с перекатывающимися мышцами и венами, которые, казалось, вот-вот лопнут. И еще было молчание и дивное бесстрастие лиц, когда колонна медленно шла туда, где весь лес трещал и трепетал от боя.
К счастью, батальон остановился на берегу ручья, и, прежде чем он снова двинулся в путь, большинство солдат наполнили свои фляги. Стрельба усилилась. Впереди и слева через методические промежутки гремела батарея, а пехотный грохот был тем непрерывным барабанным боем, который, в конце концов, часто звучит как дождь по крыше. Прямо впереди слышались глухие голоса полевых орудий.
Некоторых раненых кубинцев несли на импровизированных носилках из гамаков, подвешенных на шестах. У одного был ужасный порез на горле, вероятно, осколком снаряда, и его голова была повернута, как будто Провидение особенно желало показать этот широкий и гладкий порез длинной колонне, которая петляла вперед. А другой кубинец, простреленный пахом, издавал непрерывный вопль, раскачиваясь под гусеницами своих носильщиков. "Ай-э-э! Ай-э-э! Мадре миа! Мадре миа!" Он пропел эту горькую балладу в уши по меньшей мере трем тысячам человек, медленно расступавшихся перед его носильщиками на узкой лесной тропинке. Таким образом, эти раненые повстанцы были для значительной части наступающей армии видимыми вестниками кровопролития и смерти, и солдаты смотрели на них с задумчивым трепетом. Этот горестный всхлипывающий крик — "Madre mia" — был осязаемым следствием всей этой стрельбы впереди, в которую солдаты знали, что они скоро будут ввергнуты. Некоторые из них хотели узнать у носильщиков подробности случившегося; но они не говорили по-испански, и потому как будто судьба нарочно запечатала всем уста, чтобы не просочилась даже скудная информация об этой тайне-битве. С другой стороны, многие несведущие рядовые смотрели на несчастных как на людей, видевших тысячи искалеченных и истекающих кровью, и совершенно не могли вызвать никакого интереса к подобным сценам.
Проехал верхом молодой штаб-офицер. Громкий кубинец все время выл, но офицер проехал мимо носильщиков, ничего не замечая. И все же он никогда прежде не видел такого зрелища. Его случай отличался от случая рядовых. Он ни на что не обращал внимания, потому что был занят — чрезвычайно занят и спешил, имея множество причин и желаний, чтобы исполнить свой долг в совершенстве. Вся его жизнь была лишь периодом предварительных размышлений над этим положением, и он не имел ясного представления ни о чем, кроме своих офицерских обязанностей. Такой человек может быть глуп; возможно, что в отдаленных случаях некоторые шишки на его голове могли быть полностью деревянными; но те традиции верности и отваги, которые передавались ему из поколения в поколение и которые он цепко сохранял, несмотря на преследования законодателей и равнодушие своей страны, делают невероятным, чтобы в бою он когда-либо не смог показать себя с лучшей стороны. кровью и лучшими мыслями о своем генерале, о своих людях и о себе. И вот этот молодой офицер в бесформенной шапке и рваной и грязной рубахе не внял стенаниям раненого, как пилигрим не внимает миру, когда поднимает свое просветленное лицо к своей цели — правильно или ложно, к своей цели. — его небо идеала долга; и чудесная часть этого состоит в том, что он руководствуется идеалом, который он сам создал и один защитил от нападок. Молодой человек был всего лишь офицером регулярной армии Соединенных Штатов.
Колонна пересекла неглубокий брод и пошла по дороге, которая проходила через правый фланг одной из американских батарей. На холме он гудел и извергал большие клубы белого дыма. Пехота с интересом огляделась. Под холмом и за батареей стояли лошади и передки, всадники проверяли свои копыта, а за каждым всадником пылало красное покрывало на фоне пылкой зелени кустов. Пока пехота двигалась по дороге, некоторые из батарейных лошадей обернулись на звук топота и посмотрели на людей глубокими, как колодцы, глазами, ясными, скорбными, великодушными глазами, душераздирающе загоревшимися чем-то вроде философия, религия самопожертвования — о, бравые, бравые кони!
— Я знаю одного парня из этой батареи, — задумчиво сказал Нолан. "Водитель."
— Дам прицел, лучше быть стрелком, — сказал Мартин.
— Зачем? — возразил Нолан.
— Ну, я бы рискнул стать стрелком, прежде чем сесть высоко в воздух на голую вилку и выстрелить в него.
— О... — начал Нолан.
— Да, сегодня у них были некоторые потери, — перебил Грирсон.
"Лошади?" — спросил Уоткинс.
— Лошадей и людей тоже, — сказал Грирсон.
— Откуда ты знаешь?
— Один парень сказал мне там, у брода.
Они лишь частью своих мыслей занимались этим разговором, потому что уже слышали высоко в воздухе проволочно-струнный звук вражеских пуль.
III
Дорога, пройденная этим батальоном, когда он следовал за другими батальонами, составляет менее мили в его путешествии по густо заросшей равнине. Теперь он сильно изменился, фактически он преобразился за два дня; но в то время это была просто тропа через густой кустарник, из которого возвышались величественные изогнутые деревья. На самом деле это был путь через джунгли.
Не успел батальон отойти от батареи в тыл, как над головами начали пролетать пули. Они издавали несколько разных звуков, но так как это были в основном высокие удары, то они обычно издавали слабую ноту вибрирующей струны, касаясь неуловимо, полусонно.
Военный аэростат, толстая, колеблющаяся желтая штуковина, шел впереди, словно какая-то новая концепция бога войны. Его вздутая масса сияла над деревьями и попутно указывала шедшим в тыл бойцам, что товарищи идут впереди. Сама трасса представляла собой на всем своем протяжении сплоченное шествие солдат в голубом с грудью, скрещенных с белыми палатками-убежищами. Первый зловещий боевой порядок прозвучал в строю. "Используйте отсечку. Не пользуйтесь журналом, пока вам не прикажут". Унтер-офицеры хрипло повторили команду. Звук щелкающих замков загрохотал вдоль колонн. Все люди знали, что время пришло.
Фронт взорвался с грохотом, похожим на лесной пожар. Воздушный шар умирал, умирал гигантской и публичной смертью на глазах двух армий. Оно дрогнуло, утонуло, растворилось в деревьях среди суматохи битвы, внезапно и чрезвычайно похожей на бурю.
Американская батарея гремела позади солдат с такой силой, что, казалось, они могли снести им затылок. Испанская шрапнель бежала по линии слева от них, кружась и свистя со сверхъестественной скоростью. Шум ружейных пуль врывался им в лица, как шум множества фонарных труб, или проносился над головами стремительным жестоким плевком. А на фронте шум боя, как будто это была просто музыка, начинал набухать и набухать, пока залпы не прокатывались, как прибой.
