Просто пой

А еще Джей посвящала своей девушке стихи. Я стихов не писала вовсе. Впрочем, даже если бы писала, у меня бы точно никогда не получилось так, как у нее.

Когда я надевала старые разношенные джинсы, мне еще казалось, что можно собрать все лучшее от Джей и от меня — и удовлетвориться таким результатом. Но, стоя перед высоким зеркалом в дурацкой вытянувшейся футболке, я внезапно поняла, что "взять" что-то от Джей нельзя. Ей можно только быть.

Джей могла нравиться или не нравиться — но она, в отличие от меня, была невероятно цельным человеком.

Дома наверняка заметили, что со мной происходит что-то странное. От меня часто пахло табаком, и одевалась я теперь подчеркнуто небрежно. А еще я пару раз не ночевала дома, сообщая, что останусь у друзей. Но мать с отцом ни о чем не расспрашивали. Сейчас я думаю, что они просто-напросто боялись услышать то, что я могла бы им сказать. Ну, а тогда я удивлялась, что они молчат, старательно изображая, что ничего необычного не происходит. Это мои-то родители, которые еще недавно звонили мне с вопросами, где я и с кем, стоило мне на полчаса где-нибудь задержаться по дороге из колледжа! С Вардом я встречалась каждую неделю. Так закончился январь, потом февраль... со временем Вард познакомил меня со своим бойфрендом, Криппом. А где-то в середине марта мои новые — точнее, очень старые — друзья решили рассказать мне про "отформатированных". Это наконец-то объяснило мне, почему Вард держался так холодно и настороженно во время нашей первой встречи.

Да, теперь я знала, кого стали называть "отформатированными". Возникни у меня подобное желание — и я даже могла бы рассказать, каково быть одним из них. Но об "отформатированных" почти никогда не говорили. Все, что было как-то связано с этой опасной темой, окружало абсолютное молчание.

Все началось с законов против геев. Автостопщики и неформалы, не желающие признавать общественных порядков, вскоре тоже оказались за чертой закона. А потом туда попали левые, посмевшие вступиться за три первых группы.

Мы были социально-вредной, нарушающей всеобщее спокойствие прослойкой населения, и общество дало понять, что не желает нас терпеть. Нас не хотели видеть. Не хотели знать, что мы все еще существуем.

Много лет назад нацисты истребляли поголовно всех евреев. Нас никто не истреблял — нам всего-навсего заткнули рот. Надо сказать, что наши оппоненты искренне не понимали, чем мы недовольны — ведь в своих квартирах, за закрытыми дверьми, втайне, мы могли бы жить, как нам угодно. Нас лишили только права на открытость и на самоуважение. Но для многих это оказалось равносильно праву быть собой.

Тогда и появилось нелегальное движение "Зеленых". Флаг правительства был бело-синим. Флаг социалистов — красным, геев — радужным, а неформалы, вероятно, предпочли бы черный. Во всем спектре цветов только зеленый не принадлежал ни одной партии. Возможно, именно поэтому мы выбрали именно этот цвет. А может, были и другие, более весомые причины, но о них я ничего не знаю, а строить какие-то догадки не хочу.

В первые годы жизни нашего движения, существовавшего уже шестнадцать лет, законы против геев и других антисоциальных элементов издавались массово. Потом их стало меньше. Главным образом из-за того, что тех, кто был готов идти на улицы и подпадать под эти самые законы, тоже стало меньше. Часть людей попала в тюрьмы и за зону изоляции. Другие постепенно приходили к выводу, что вести тихое и незаметное существование все же гораздо лучше, чем и дальше продолжать бесплодную борьбу за те права, которые нам уже не вернуть.

Но оставались — самые упорные. К тому же кое-кто из молодых ребят, взрослевших уже после первых охранительных законов, тоже пополнял ряды движения. Им было проще: они еще не успели испытать на своей шкуре разъедающей, бесплодной горечи этой борьбы. Именно к их числу принадлежала Джей.

Примерно в то же время был принят закон "О принудительном лечении", известный так же как закон Двенадцать-Тридцать шесть. Рассказывают, что систему самого лечения разрабатывали зарубежные врачи, уже давно работавшие над проблемой "исцеления" от гомосексуальности.

После издания закона нарушители общественного порядка и спокойствия, которых, как меня, не удержали первые судимости и штрафы, стали в массовом порядке признаваться недееспособными. Для этого требовалось немного — доказательства, что человек, вопреки чувству самосохранения, вел безнадежную борьбу с правительством, топорная психиатрическая экспертиза, больше напоминающая фордовский конвейер, и подпись (или подписи) кого-то из родных задержанного правонарушителя. Она официально подтверждала их готовность оплатить реабилитационный курс, который следовал за "излечением", и взять на себя все заботы о "больном" на время его полной амнезии. Государство рассудило, что в противном случае гораздо проще и дешевле будет отправлять подобных правонарушителей в тюрьму.

Закон "О принудительном лечении" был принят за два года до того, как меня задержали в третий — и последний — раз, но, тем не менее, я ничего о нем не знала, как и большинство из тех, кого он непосредственно касался. Правительственная газета, где каждый закон должен был быть опубликован до того, как вступить в силу, честно опубликовала и "Закон о принудительном лечении". А Комитет общественного спокойствия при Министерстве безопасности через сеть своих торговых точек выкупил ее тираж, как делалось всякий раз, когда КОСП или Министерство безопасности были не заинтересованы в широком обсуждении какого-нибудь резонансного закона.

Мне кажется, первое время о существовании этого акта знали только те, кто его применял. И, безусловно, родственники тех, к кому он применялся. Но у них были свои причины помалкивать о нем, и, вероятно, даже более серьезные, чем у сотрудников госбезопасности.

Этот закон не только отнимал у нас надежду — но еще и возвращал надежду тем, кто большую часть нашей жизни задавал себе вопрос "За что мне это?.. Почему мой сын (брат, дочь, сестра) не может быть таким, как остальные?!".

Что же, мы и вправду не могли. Но даже прежде — мы этого не хотели.

Со дня публикации "Двенадцать/тридцать шесть" нашего мнения никто уже не спрашивал.

Телефонный номер, который добыл для меня Вард, не отвечал весь день. Я пыталась успокоить себя тем, что Лада на работе или на занятиях, поэтому и отключила телефон, но в голову упорно лезли мысли одна другой хуже. Например, о том, что за прошедший год она вполне могла сменить свой номер. Или переехать в другой город. Или даже...

Стоп, — сказала я себе. Это уже ничем не обоснованная паранойя. Вард довольно ясно дал понять, что Лада не участвовала в наших акциях, а в этом ему можно было верить.

Было уже около шести, когда набранный номер наконец-то отозвался длинными гудками.

— Слушаю, — раздался в трубке совершенно незнакомый голос. В горле у меня внезапно пересохло. Идиотка! Я даже не удосужилась подумать, что я ей скажу...

— Лада? — хрипло спросила я, закрыв глаза. — Это я.

— Кто? — вполне резонно спросили в трубке. Видимо, мой голос тоже сильно изменился. Или просто интонации были совсем не теми. Но прежде, чем я успела что-нибудь сказать, Лада спросила уже совершенно другим тоном — Джей?!

— Да. То есть нет. Она... ее "отформатировали", — быстро произнесла я. Я чувствовала, что, если не объясню произошедшее прямо сейчас, у меня просто не останется решимости продолжить этот разговор. — Я вообще не так давно узнала про нее. Почти случайно — просто встретила старых знакомых. Они кое-что мне рассказали. Еще я нашла альбом... с нашими фотографиями. И попросила друга разыскать твой номер.

В трубке несколько секунд молчали.

— Ты в порядке?.. Тебе есть, где жить?

— Да, я живу с родителями. У меня все хорошо. Ну, не считая памяти.

Мне показалось — или Лада в самом деле с облегчением вздохнула? Знать бы только, отчего. Оттого, что беспокоилась за меня, или, наоборот, боялась, что я попрошу ее о помощи?

Как бы там ни было, голос у Лады стал гораздо суше — видимо, теперь, когда ситуация несколько прояснилась, она вспомнила о нашей ссоре (вспомнить бы еще, в чем она заключалась, эта ссора!).

— Ясно. И чего ты хочешь от меня?..

— Мы можем встретиться? Я хочу понять, кем была раньше. Друзья уже рассказали все, что знали. Но этого недостаточно.

Лада молчала. Пауза затягивалась.

— Слушай, я даже не знаю, из-за чего мы расстались, — добавила я, немного погодя.

— А это важно? — отрывисто прозвучало в трубке.

Мое горло сжало странным спазмом.

— Да.

— Допустим, — неохотно согласилась Лада. — Ну, тогда... ты помнишь "Кофе-паб"? Скорее нет. Тогда записывай... — Она продиктовала адрес.

Оглянувшись в поисках листка, я ничего не обнаружила, и, подхватив забытый карандаш, накарябала адрес прямо на кухонных обоях. Думаю, именно так бы поступила Джей. Вот только у нее бы не дрожали руки... ну, по крайней мере, я так думаю.

Лада тем временем сказала:

— Можем встретиться там через час.

— Нет! — встрепенулась я. — Пожалуйста, попозже. Я сейчас не в городе...

Точнее, в другом городе.

— Ах, да... Тогда встретимся в девять. Если опоздаешь, буду ждать внутри.

Она разъединилась. Я бросила трубку на журнальный столик и задумалась, что означало это странное "ах, да". Может быть, Лада знает, куда переехала моя семья? И время встречи — именно такое, которое могло мне потребоваться, чтобы сесть на электричку и доехать до столицы.

Что ж, по крайней мере, она согласилась со мной встретиться.

В названный Ладой "Кофе-паб" я вошла только в девять двадцать, изрядно поплутав по привокзальным улицам. Не знаю, умела ли Джей ориентироваться на местности, но если да, то это качество точно исчезло вместе с ней.

Лада заняла исключительно удобное для разговора место в дальнем зале, где никто не мог бы нас услышать. Посетителей в кофейне вообще было немного, а уж в этом закутке других гостей не оказалось вовсе. Но я все же испытала минутное разочарование, увидев, что на маленьком столе нет пепельницы. За последние недели я успела заново привыкнуть к сигаретам, и даже сейчас, войдя в кафе, вертела в пальцах зажигалку.

Лада поздоровалась со мной кивком, как будто мы расстались всего пару дней назад. Лицо у нее было замкнуто-спокойным. Она выглядела почти так же, как на фотографиях — только русые волосы немного отросли. Не знаю, что сказала бы об этом Джей, а мне эта прическа нравилась гораздо больше. Только вряд ли та, прежняя Лада смотрела на меня таким чужим и отстраненным взглядом.

Что же все-таки у нас произошло?..

Я попросила девушку-официантку принести мне кофе с карамелью и имбирное печенье — главным образом, чтобы она ушла, а не стояла здесь, навязчиво рекомендуя мне какой-нибудь десерт.

— О чем ты хотела поговорить?.. — спросила Лада.

Больше всего мне бы хотелось ответить "о нас", но что-то в лице Лады не позволило мне выговорить это слово.

— Мне хотелось бы узнать, когда мы познакомились... и почему расстались.

Она кивнула, покосившись на зажигалку, которую я положила перед собой на стол, и начала рассказывать. Оказывается, мы познакомились в Сети, когда мне было шестнадцать, а ей — семнадцать лет. Довольно скоро встретились вживую, быстро стали лучшими друзьями, а потом... ну да, потом все было, как в сопливых девичьих романах. Абсолютное взаимопонимание. Почти каждодневные встречи. Иногда я неделями жила в ее квартире, а иногда, наоборот, она на некоторое время поселялась у меня. Родители старались притвориться, что мы просто лучшие подруги. По большому счету, нас это устраивало. Если же мы все-таки вынуждены были разъезжаться по домам, то обыкновенно до утра общались через сеть, и заспанные, с мутной и тяжелой головой, тащились на занятия. Все это Лада пересказывала мне очень спокойно. Если даже ей и было грустно вспоминать об этом, то она никак не выдала своих эмоций.

— Ты всегда любила что-нибудь такое... экстремальное, — сказала Лада, и мне показалось, что она просто нашла какой-то эвфемизм взамен другого слова, которое вертелось у нее на языке. — Бывала на нелегальных вписках, общалась с автостопщиками, посещала запрещенные концерты. Но все стало еще хуже, когда ты начала ходить на акции "Зеленых". Ты все-время где-то пропадала. Занималась непонятными делами, помогала людям, о которых я почти не знала. И которые, если на то пошло, были мне крайне неприятны.

— Почему?..

Лада едва заметно усмехнулась.

— Как тебе сказать... Было в них что-то подростковое. Самоуверенные, резкие и в то же время слишком инфантильные. Каждый второй считал себя борцом за справедливость — только потому, что выходил на улицу махать зеленым флагом. Я не спорю, это смело. Но должны существовать какие-то другие способы. А они даже не пытались их искать. У меня часто создавалось впечатление, что им нравилось делать то, что они делают — и то, КАК это делается. Они получали удовольствие от своей войны. Про быт я вообще не говорю. Всю ночь пить пиво и петь под гитару, а потом улечься прямо на полу — это считалось почти нормой. А вот простыни и чистая одежда — это называли буржуазным. Ну, тебе-то они нравились. По правде говоря, ты уделяла им гораздо больше времени, чем мне. На самом деле, ты всегда была очень принципиальным человеком. Я не могла не уважать тебя за это, но... но то, что ты начала делать под конец, было похоже уже не на принципиальность, а на глупую браваду.

Лада допила свой кофе. Блюдце странно тренькнуло, когда она поставила назад пустую чашку, и я вдруг со странным удивлением заметила, что пальцы у нее слегка дрожат.

— Я поняла, что для тебя эта война всегда будет важнее нас двоих. Все, что ты говорила о любви, было только словами. Все твои поступки говорили о другом — о том, что для тебя не существует никакого "мы". Есть только ты и твоя личная война. И ты не согласишься отказаться от нее, чем бы это ни обернулось для людей, которые... ну, скажем так: которым ты на тот момент была небезразлична. В конце концов, это было обыкновенным эгоизмом, но, если я начинала говорить тебе об этом, ты доказывала, что, наоборот, заботишься совсем не о себе. В конце концов, мне стало ясно, что ты просто не желаешь меня слышать. Тогда я сказала, что нам лучше разойтись. Я не хотела принимать участие в том, что с тобой случится дальше. А о том, что это обязательно случится, ты тогда знала не хуже меня. Наша сегодняшняя встреча — лучшее свидетельство того, что я была права.

Лада немного помолчала и спросила:

— Я ответила на твой вопрос?

— Д-да. Пожалуй, да, — растерянно пробормотала я.

— Тогда, наверное, нам нужно попросить принести счет.

Я вздрогнула. Как "счет"? И это все?!

— А... да, конечно. Я сейчас схожу за официанткой. Но... как думаешь, мы бы могли как-нибудь встретиться еще раз?

— А зачем? — странно бесцветным голосом спросила Лада.

Действительно — зачем? Что она может думать о моих мотивах, если спустя год после нашей последней встречи, ничего толком не зная ни о ней, не о себе, я приезжаю в другой город и хочу увидеть ее снова? Ладно, предположим, я всего лишь собираю информацию о своем прошлом. Но она уже все рассказала. Может быть, она восприняла мою идею о второй встрече как флирт? Если и так, то было видно, что ее это совсем не радует. Возможно, она предпочла бы больше никогда меня не видеть. Ну а мне... а мне слишком больно было отпускать эту единственную подлинную связь с моим недавним прошлым.