Цена правосудия (продолжение Дорогого подарка)

ЦЕНА ПРАВОСУДИЯ

Медона, столица Аргаса. Октябрь 1625 года.

16 октября

В густых сумерках к воротам Сент-Антуан приближался всадник, его плащ, конь и сапоги были покрыты дорожной пылью — гость столицы пренебрег порталами. Стража остановила путешественника; он предъявил подошедшему капралу некую бумагу — тот честно попытался ее прочесть, держа вверх ногами и не желая признавать свое бессилие перед родной грамматикой. Затем солдат раздраженно уставился на приезжего, который поигрывал пухленьким кожаным мешочком. Глаза капрала заинтересованно округлились; мешочек перешел из рук в руки. Ловко вернув себе бумагу, конфискованную было рачительным капралом на раскуривание трубки, всадник тронул коня, и благородное животное зацокало по серым грязным улицам стольного града.

Путник точно знал, куда ехать, потому что уже не впервые бывал в Медоне. Сперва он навестил резиденцию Совета Араны, разжившись еще одним кожаным мешочком, затем посетил Волчий двор, где обитали отборные представители медонского дна, оставив там оный мешочек; потом придержал коня под окнами столичного особняка Робийяров (вдовая графиня в кои-то веки приехала в столицу). Смачно сплюнув в сторону искрящейся от охранных заклятий стены, всадник прокатился к рокуэльскому посольству, где разместилась только что прибывшая герцогская свита, и лишь потом двинулся в квартал купцов средней руки, которые обычно держали недорогие и относительно комфортные постоялые дворы. Судя по веселому насвистыванию, путешественник был весьма доволен собой.

19 октября

Рамон остановился в прихожей, стряхивая воду с плаща и шляпы. Да, как ни назови ми­лый особняк падме Юппер — "вертеп разврата" или "обитель услад" — а раньше трех часов ночи оттуда не выйдешь...

Рокуэльское посольство спало, погруженное во мрак и тишь, но герцога ждали — еще на лестнице эмпат уловил тревогу и беспокойство, струйкой вытекающие из-под двери кабинета.

— Бьяно, я же просил меня не ждать.

Дон Эрбо стоял у окна и смотрел, как стекает по стеклу дождь; белая рубашка почти све­тилась в темноте.

— Скажите, монсеньор, в Медоне бывает недождливое время года?

— Зимой здесь идет снег.

Томоэ смотрел в спину подростку и чего-то ждал, может, что он обернется и улыбнется, но все эмоции мальчика сводились к тоскливой усталости и глухому раздражению. Фа­биан вздохнул и коснулся пальцами холодного стекла.

— Мне обязательно идти туда с вами?

— Не нойте. Королевский дворец — это не разбойничий притон, хотя... в притон я бы отпус­тил вас и одного, — признал Рамон. Паренек отвернулся от окна и, не глядя на опекуна, сухо обронил:

— Спокойной ночи, томоэ.

— Вы ждали меня только для того, чтобы сказать мне это? — начиная закипать, спросил эм­пат. Он тоже устал от того, что Фабиан молча терпит его общество, а чаще просто сбегает в свою комнату, он устал от его обвиняющего взгляда; ему, черт возьми, нужны его тепло и смех, а не эти мученические замашки!

— Фабиан! — в голосе герцога прорезался сдержанный рык: иногда Рамону хотелось отхле­стать воспитанника по щекам, лишь бы тот перестал глядеть полудохлой рыбиной. Полукровка, не отвечая, пошел к двери, но эмпат заступил ему дорогу и властно положил руку на плечо мальчишки.

— Фабиан, я вас спрашиваю.

Воспитанник поднял на него глаза. Тонкие ноздри затрепетали, вбирая сомнительные ароматы вина, духов, сластей, крахмальных простынь, женщин...

— Вам что, обязательно надо еще и помучить? — задрожав от ярости, тихо спросил полу-оборотень.

— Бьяно, что за чушь ты мелешь? — угрожающе осведомился Рамон.

— Пусти! Хватит надо мной издеваться! — Фабиан рывком сбросил его руку и метнулся к двери.

— А ну иди сюда! — рявкнул герцог, схватив парня за локоть и развернув к себе; он уже давно не задыхался от такой злобы.

— Отстань! — Фабиан полоснул Рамона когтями по руке и пулей вылетел из кабинета, так грянув дверью о косяк, словно от этого что-то могло измениться.

Мальчик ворвался к себе в комнату и бросился в груду подушек перед камином. Сколько можно?! Сколько можно относиться к нему как к кукле, игрушке, щенку, которому поло­жено вилять перед хозяином хвостом в ответ на пинки?! Он представил себе эту женщину (а может, не одну), ласкающую Рамона, и запустил когти в подушку. Это становилось невыносимо: его сводящий с ума запах, низкий голос, большие руки, смех... Впрочем, смеялся Рамон в по­следнее время редко. Фабиан мстительно радовался, одновременно вздрагивая каждый раз, когда герцог выходил из дома. Вдруг не вернется?!

И сны, эти проклятые сны, словно мало ему дня с любовью и ненавистью в одном флаконе! И дело ведь не в том, что к Рамону, а в том, что к мужчине...

Эмпат стоял за дверью, внимал и чувствовал себя редкостной скотиной, хотя к спальне мальчишки прибежал с твердым намерением как следует всыпать паршивцу. Томоэ уже десять минут держался за ручку двери и боялся войти. В этом состоянии Фабиан мог ки­нуться на него и с кулаками, и с признанием в вечной любви; ни того, ни другого парень себе не простит. Так нужно ли мучить?

Приняв это решение, позволяющее отложить неизбежное объяснение на какое-нибудь "потом", Рамон уныло побрел к себе. Со злостью швырнул в кресло перевязь и камзол, взглядом стащил сапоги и, сунув ноги в домашние туфли, отправился в гостиную. Открыв буфет, томоэ основательно приложился к бутылкам. Однако желанное опьянение не на­ступило; вместо этого эмпат почуял, что кто-то прокрался в гостиную и нагло нарушает его одиночество. Прислушавшись к нежданному гостю, герцог отпустил горлышко бу­тылки, уже перехваченной для броска, и спросил:

— Какого черта вы тут делаете?

Из-за портьеры донесся суховатый смешок, и ночной посетитель покинул свое укрытие.

Это оказался низенький упитанный мужчина лет сорока на вид, с большой головой, укра­шенной обширной лысиной. Под массивным носом кустились пышные черные усы, над ним — густые брови. Зеленые глаза поблескивали в темноте.

— Надо же, — насмешливо протянул Рамон, — я приехал только два дня назад, а по дому уже вовсю шастают доверенные лица отца Григорио.

Доверенное лицо смерило собеседника пристальным взглядом. Аббат Эмиль Дюпре не видел в темноте, в отличие от эмпата, и потому бесцеремонно нажал на рычажок, который включал светящийся шар. Комнату озарил мягкий золотистый свет. Приехав в Медону, герцог принялся усердно опровергать слухи о своих хадизарских наклонностях, и по нему было видно, что он едва стряхнул следы ус­лад.

— Я пришел по делу, — сказал аббат, неодобрительно хмурясь. Ему было бы желательно обнаружить его сиятельство трезвым и в здравом рассудке, не замутненном прелестями медонских куртизанок.

— У меня нет общих дел с вашим патроном, — зевнул Рамон. — К слову, как вы вошли?

— Пустяки, — поморщился отец Эмиль, досадуя, что томоэ занимают такие мелочи, — не­много магии, немного денег, много терпения.

— Очень интересно, — равнодушно сказал Рамон. — Надеюсь, вы найдете дорогу обратно?

— Герцог, я пробрался сюда, рискуя жизнью и благоволением епископа не для того, чтоб выслушивать дерзости! — возвысил голос аббат Дюпре.

— А это становится любопытным, — мурлыкнул томоэ. — Значит, вы явились ко мне по сво­ему почину?

— Да.

— Вы рассчитываете на мое гостеприимство? — издевательски уточнил Рамон.

— Я рассчитываю на остатки вашего благоразумия, — отрезал отец Эмиль.

— Напрасно. Я не люблю шпионов и не торгуюсь с кровными врагами.

— Красивая фраза, ваше сиятельство, но не по адресу. Я пришел по личному делу, — собрав волю в кулак, сказал аббат. — Полагаю, вам хочется узнать, кто и почему затянул петлю на вашей шее?

— Вы полагаете неверно, — усмехнулся Рамон. — Я и так знаю. Хотите вина?

Священник вздрогнул от неожиданности, но с достоинством ответил:

— Нет, благодарю. Я хочу сесть.

— Садитесь.

Аббат не без труда устроился в слишком высоком для него кресле; герцог сел напротив, закинув ногу на ногу и скрестив руки на груди. Подбородок гордо вздернут, не то от вельможной спеси, не то от подступающего похмелья, которое вынуждает держать голову поближе к подушке.

"А что делать, что делать, приходится брать, что дают", — скорбно вздохнул отец Эмиль.

— Итак, мы говорили о петлях.

— Да, ваше сиятельство, об одной петле, которую я очень ясно вижу на вашей шее.

— Какое бурное у вас воображение...

— Вы хотели сказать, что вам известно, — не отвечая на колкость, напомнил отец Эмиль.

— Я хотел? Это вы хотели. Вы целых полчаса добиваетесь, чтобы я вас выслушал. Слушаю.

Они помолчали. Аббат огорченно думал, какие же трудные субъекты попадаются порой духовному пастырю. Он еще не разобрался, действительно ли Рамон недалекий вертопрах или только притворяется, а бульканье вина, которое наливал себе герцог, отвлекало.

— И кто же это? — наконец осведомился служитель культа.

— Кто? — рокуэлец отхлебнул из бокала; вот бездонная бочка!

— Кто, по-вашему, желает вам гибели? — терпеливо переспросил аббат. Рамон опустошил бокал, подумав, взял бутылку и прильнул к горлышку.

— По-моему, это очевидно, — наконец ответил томоэ. Священник поджал губы. Итак, исповедующемуся угодно запираться...

— Добрый отче епископ Медонский вкупе с неутешной вдовой Элеонорой при деятельном участии кефалонской разведки и хадизарских денег, — негромко произнес церковник. Рамон одобрительно кивнул:

— Вот видите, отче, говорить правду легко и приятно, надо только привыкнуть.

— Значит, вы признаете, что это правда? — ухватился аббат. Насильно исповедуемый фыркнул.

— Вы странно ставите вопрос. Что значит — признаю?

— Признаете, что у сих господ есть на вас, во-первых, большой и больной зуб, а во-вторых — весомая выгода, которую они получат, сбросив вас с трона в каземат Суда.

— Оными казематами мне угрожают по пять раз на дню и все, кому не лень, — вальяжно протянул герцог, устраивая-таки голову на подушке. — Каких бы то ни было последствий этих разговоров я, однако, пока не наблюдаю. Красного? Белого?

— Рюмочку ликера, если можно, — скромно попросил священник. — Любого, какой есть.

— Ореховый.

— О! Давайте, — обрадовался аббат. Рамон повел бровью, и на столе появилась рюмка, через секунду наполнившаяся ореховым ликером.

— Даже так, — пробормотал отец Эмиль, отхлебнул, посмаковал, проглотил и мечтательно изрек: — А ведь это прямое доказательство...

— И что? — насмешливо спросил Рамон. — Кому вы собрались его предъявлять?

Отец Эмиль задумчиво смотрел на герцога.

— Ваше сиятельство, дозволите ли вы мне, как духовному лицу, высказать...

— Высказывайте, — поморщился томоэ.

— Вы просто обнаглели от безнаказанности.

— Ого, какими словами вы тут замахиваетесь, — присвистнул Вальдано.

— Двадцать восемь лет вы обманывали Совет и его эмиссаров и, видимо, уверовали в свое везение. Но оно не будет длиться вечно, герцог. Я достаточно приближен к его преосвященству и дипломатическим кругам, чтобы сказать — Медону вы покинете в кандалах.

— Какой мерзкий набор банальностей, — сказал монарх, крутя в руке бокал. — Как вы мне надоели, ваше преподобие. Говорите по делу или ступайте туда, откуда пришли.

— В первую очередь, — сухо заметил отец Эмиль, — я хотел бы знать, в состоянии ли вы понять, что я намерен до вас донести.

Герцог засмеялся.

— А вам палец в рот не клади! Ваше преподобие...

— Я не имею привычки оставлять наглость безнаказанной, — отрезал аббат. — Герцог, ваш ответ — вы хотите меня выслушать... или мне стоит обратиться непосредственно к старшему эмиссару? Я видел достаточно...

— Да с чего вы взяли, что выйдете отсюда... — Рамон сделал паузу, подождал, пока аббат возмущенно привстанет в кресле, и закончил: — ... помня о нашей встрече?

— А ведь вам хотелось бы, — вкрадчиво сказал отец Эмиль.

— Господин аббат, выражайтесь яснее, — томоэ раздраженно потер лоб. — Я сейчас не в си­лах отгадывать завуалированные намеки на туманные обстоятельства.

— Три бутылки шарно и два часа в объятиях падме Анрие, — многоопытно определил служитель церкви. Хмыкнул. — Ну хорошо, ваше сиятельство, вы убедили меня, что у нас обоих довольно козырей для крупной игры. У вас, я полагаю, есть аргументы, мм... способные убедить Совет не судить о вас опрометчиво. Но епископ Медонский в гордыне своей возжелал кардинальскую цепь...

— А вы — епископства Медонского, — фыркнул герцог.

— О нет, нет, — живо отозвался аббат. — Личный духовник короля, ведущий сего властителя путем благочестия... — священник прикрыл глаза, вдохнул аромат ликера и совершенно другим тоном продолжил: — Отец Григорио сделает все, чтобы Совет не стал вас даже слушать. Он извлечет пользу даже из смерти мальчика.

— Григорио подлец, и всех вокруг считает подлецами, — холодно сказал Рамон. — Он ищет свою цепь в руинах Рокуэллы...

— И нет силы, могущей сбить его с избранного пути. Вам нужен союзник, которого он пока ни в чем не подозревает, союзник, осведомленный обо всем, что происходит в епископской резиденции...

— А что мне с этого будет? — осведомился томоэ. — Кто даст мне гарантию, что вы не последуете путем отца Григорио, как только получите от меня все, что вам нужно?

— Никто, — улыбнулся аббат. — Но сегодня вы тонете в болоте, а я могу вас вытащить. И потом, если всплывет что-нибудь о моем сегодняшнем визите, то мне тоже не поздоровится.

— Не могу понять, — раздумчиво протянул Рамон, — на что вы рассчитываете? Король счи­тает отца Григорио своим близким другом.

— О да, но его величество верит в идеалы рыцарства и крайне нетерпим к тем, кто пытается интриговать за его спиной.

— То есть, — иронично-ровный голос герцога ни звуком не выдал волнения, — его величество в неведении относительно планов епископа?

— Пока да, но он уже задумался над тем, что его сын — наследник рокуэльского трона по Коронельскому акту.

— А по рокуэльскому закону мой наследник — потомок побратима моего прапрапрадеда.

Аббат Эмиль поднял брови, но Рамон молчал. Служитель церкви покряхтел, бросил на герцога пронзительный взгляд, но томоэ не проняло.

— Потомок побратима вашего прапрапрадеда? Признаюсь, это слишком сложная для моего понимания родственная связь.

— Всему свое время, господин аббат. Придет час — и вы поймете, — пообещал Рамон. Свя­щенник прищурился. Неужели герцог полагал — или даже знал?! — что его рокуэльскому наследнику угрожает опасность? Впрочем, как раз в этом нет ничего удивительного.

— Вы мне не доверяете?

— Я пророчествую, — нахальная усмешка рокуэльца яснее ясного говорила — не доверяет и не собирается. Что ж, ограничимся пока тем, что имеем, — вздохнул господин Дюпре.

— Можно ли считать, что мы договорились, ваше сиятельство?

— Считайте, — усмехнулся эмпат. Церковник, пыхтя от лишнего веса, выбрался из кресла, склонил голову на прощание и направился к выходу. Томоэ устало потер глаза. Интересно, кто, кого и когда подставит первым?