По следам Эльфийской Легенды. Общий файл

Глава 1

Леонлири иль-Эонлиир, прозванная Звездой Северо-Восточной Гавани, когда-то прекрасная, а теперь немолодая, раздавшаяся вширь эльфийка, держала портовый кабачок 'Три кабанчика'. Кабачок как кабачок, попристойнее, чем у гнома Билли Боба. На вывеске намалеваны три явно нетрезвые хари с розовыми пятачками и мазутно-черными глазами. Однако же завсегдатаи знали, что для клиентов, у которых завалялось в кармане что-нибудь посолиднее медяка, открывается дверка во внутренний дворик, а там... 'Оазис утонченного разврата', — так называл заведение госпожи Леонлири книжник Алент, когда-то, как говорят, учительствовавший в Академии, а нынче служивший коком на 'Бесстыжем'.

Он же, Алент, взялся на спор (на кону стояли бочонок пива и доброе имя книжника) разобраться, где правда, а где вымысел в том, что рассказывают о госпоже Леонлири в городе. Проспорил. По этому случаю победитель, юный Вертер (первый помощник капитана 'Бесстыжего' и, поговаривают, незаконный сын какого-то барона), ухрюкался похлеще любого из трех кабанчиков, нахамил капитану и был с позором изгнан с 'Бесстыжего', теперь вот играет на лютне для посетителей кабачка доброй госпожи Леонлири и льет слезы. Девочки из Оазиса очень любят его — за чувствительность.

А неунывающий Алент из собранных по городу сплетен и слухов слепил книжку и с немалой для себя выгодой запродал ее гоблину Троянусу, издателю с репутацией (солидной... ну а то, что несколько скандальной, лишь добавляло пикантности сытному блюду). Книга вышла в свет под оригинальным названием 'Эльфийская легенда'. Теперь у местных считалось хорошим тоном иметь один-другой экземпляр книжки дома, а заезжие приобретали ее как лучший сувенир. Правда, к немалому разочарованию книжника, у старой эльфийки просили автограф куда чаще, чем у него, Алента. Однако же монеты звенели именно в его карманах, эльфийка оказалась на удивление бескорыстной. С каждой допечатки Алент получал столько монет, что хватало на месячный кутеж... ну да, все в тех же 'Трех кабанчиках'. Так что, как ни крути, Леонлири в накладе не оставалась.

В книге рассказывалось о том, как дочь эльфийского аристократа, не последнего в очереди за короной в форме трилистника, сбежала прямо из-под венца, потому как с детства мечтала совершить выдающийся подвиг во имя своего народа. Бродила наемницей по всему Восточному побережью, убила немало оборотней и прочих монстров, а случалось — и людей, охочих до чужого добра или до ее девичьей чести. Столь грубый образ жизни противоречил тонкой эльфийской натуре, и, терзаясь раскаянием, благородная Леонлири после каждого поединка, завершившегося ее победой, клала в заплечный мешок очередной камень размером с кулак и носила с собой этот груз. И вот наступил день, когда мешок не выдержал тяжести камней... Именно в этот день Леонлири на лесной дороге повстречала того самого, достойного ходить с нею по всем дорогам. Далее следовало описание пылкой страсти (девицы на выданье краснели, девицы из оазиса восхищенно ахали, Леонлири хмыкала во второй подбородок) и трагической гибели героя в битве с тысячелетним вампиром (все девицы, вне зависимости от склонностей, за исключением разве что красавицы-насмешницы Хлои, рыдали, Леонлири широко ухмылялась, если бы кто-то в такой момент заглянул ей в глаза, то без труда прочел бы: 'Во заливает!'). Дальше — больше. Убитая горем эльфийка под видом мужчины и под именем своего возлюбленного нанялась на корабль, корабль оказался пиратским... Следующие сто пятьдесят страниц все без исключения девицы пролистывали, зато мужчины — от начальника городской стражи до престарелого хлюпика-аптекаря — читали запоем. В самом прямом смысле слова — под вина, ром и мясо с кровью — иначе велик был риск захлебнуться слюной, очень уж ярко Алент живописал всякие пирушки. Читали и бухали, покуда не настигала их карающая рука благонравной супруги либо строгой матушки. Леонлири же, ностальгически улыбаясь, на первой из ста пятидесяти откупоривала бутылку 'Тролльей радости', а к сто пятидесятой уже дремала над последним стаканом и видела самые приятные сны...

Алент обещал написать продолжение (или, как он выражался на свой, книжный, манер — выдать проду) — следовало ведь еще рассказать о том, как Леонлири навсегда бросила якорь в Северо-Восточной Гавани. Девицы из оазиса стали проявлять к писателю неподдельный интерес — а ну как в книжку вставит? Но многоопытной Леонлири было ясно — пока первый том ее приключений так хорошо продается, ждать от автора 'проды' — только вгонять себя в тоску-депрессию.

Однако же Леонлири грех было жаловаться.

Теперь ее почтительно именовали Эльфийской Легендой — сначала за глаза, а потом, смекнув, что можно заполучить на халяву стаканчик-другой, — и в глаза.

Только одного так и не узнали читатели, да и сам Алент только прикидывался, что знает, — какой же, собственно говоря, подвиг во имя эльфийского народа мечтала совершить юная благородная Леонлири иль-Эонлиир?..

Да, конечно же, у Леонлири иль-Эонлиир, прозванной Звездой Северо-Восточной Гавани и Эльфийской Легендой, были маленькие слабости. Ничто женское не чуждо даже героине современного эпоса. А все женщины, даже самые что ни на есть эпические героини, — собственницы. Нет, не так! Эпические героини — еще большие собственницы, нежели всякие тетушки и кумушки. Потому что им, героиням, не привыкать ставить нахалов на место. Место буяна, поломавшего табурет в 'Трех кабанчиках', оказалось в чулане, откуда он был выпущен только тогда, когда протрезвел и с лихвой компенсировал ущерб. Место пройдохи, явившегося в оазис без денег, — в навозной куче на заднем дворе. А место малолетнего хулигана, изуродовавшего свежевыкрашенную стенку непристойным словом, — у этой самой стенки. С кистью в одной руке и ведром краски — в другой.

Еще об одной слабости госпожи говорили шепотом даже при закрытых дверях — одни с пониманием, другие (какое кощунство!) с осуждением, ну а сверстницы Леонлири — с едва скрываемой завистью. Звали эту слабость Динилиэль. Хотя никто, даже сама Леонилири, не утруждался произнесением длинного, как хвост дракона, имени. Тем более что эльф привычно и без обид откликался на краткое звонкое 'Динь'.

Вообще-то, удивить Северо-Восточную Гавань эльфами — все равно что удивить Леса Единорогов единорогами или Русалочий омут русалками. Во время оно Гавань была перевалочным пунктом на пути эльфийских тканей, вин и всяческой бижутерии (ценившейся людьми выше золотых украшений собственного производства) в богатые королевства в глубине материка. Легенды говорят, в те времена эльфы были вечно юными и прекрасными. А значит, нет ничего странного в том, что в жилах большинства здешних жителей течет смешанная, эльфийско-человеческая, кровь. И по сей день в Гавань нет-нет да зайдет корабль под лазурными эльфийскими парусами. Да и наемникам-дроу случается забредать в 'Трех кабанчиков'. Садятся в дальних уголках, зыркают по сторонам своими глазищами цвета раскаленных угольев. В тутошних страшных сказках говорится, что дроу взглядом могут поджечь избу, но это совсем уж выдумки или, как Алент выражается, фольклор.

Но Динь — не светлый и не дроу. И уж тем паче не полукровка. Он — из немногочисленного Лунного Народа. Светлокожий — никакой загар к нему не липнет, хотя случается Диню и с рыбаками в море выйти, и верхом на коне по материку постранствовать по каким-то делам госпожи Леонлири. Волосы — серебро. Глаза бархатисто-лиловые, как августовские сумерки. Что и говорить — лунный.

Нежданно-негаданно появился он в Гавани лет пять тому назад... Нет, почти что шесть — как раз в то лето у старика Веселого Роджера лодку сперли, а Билли Боб был пойман на том, что подмешивает в ром воду (даже не кипяченую), и, само собой, бит.

Окажись на месте Леонлири другая женщина, непременно сказала бы, что поселившийся у нее молодой эльф — внучатый племянник... Нет, внучатый — нехорошо звучит. Лучше — просто племянник. Или брат, так еще лучше. Конечно, все знали бы, что солгала, но приличия были бы соблюдены. Но госпожа неизменно стояла выше предрассудков. А потому лунный для всех жителей Гавани был не племянником и не братом Эльфийской Легенды, а просто Динем. Бродягой без роду-племени, не гостем и не слугой... а впрочем, для всех и каждого — добрым товарищем и верным собутыльником.

Если бы знали они, все эти рыбаки, матросы и торговцы креветками, к какому трудному пути, к какому великому подвигу готовил себя лунный эльф, откликавшийся на звонкое имя — Динь!

И если бы видели они, что поцелуи, коими Леонлири вознаграждает Диня 'за примерное поведение', — истинно материнские.

А уж если бы ведали, для чего старая эльфийка и ее юный друг запираются в спальне, обставленной с невероятной, по меркам Северо-Восточной Гавани, роскошью, то надолго утратили бы дар речи, к огромной радости Уны, деревенской девушки, что недавно была взята в кабачок подавальщицей и еще не успела привыкнуть к соленому, как морская вода, говорку рыбаков и моряков.

Нынче засов на двери спальни защелкнулся сразу же после завтрака. Уна, вызвавшаяся отнести госпоже поднос с обедом (вот уж эти любопытные деревенские жители!), потом долго рыдала на кухне и даже за серебряную монету, которую предложил ей шеф-повар (номинально — иноземец, родом из страны, где выпекают большие плоские булки, начиненные всем, что под руку попадется; не оттого ли страна эта считается родиной лучших кулинаров; на самом же деле — сын кузнеца из той же деревни, откуда на днях пришла Уна), даже за серебряную монету, половину своего месячного жалованья, не согласилась повторить то, что сказала ей госпожа. Поваренок Тим сказал — просто не запомнила. Может, и вправду. Некоторые загибы госпожи Леонлири были столь сложны и дивны, что обрели собственные названия и бродили по Гавани и по морям-по волнам под именами 'Морской узел', 'Посыл на норд-норд-ост' и 'Последняя песнь креветки'.

Когда госпожа и Динь не вышли и к ужину, от жгучего любопытства уже тлела барная стойка и все три кабанчика на вывеске выглядели подкопченными, чего уж говорить о прислуге, девицах и завсегдатаях.

Шеф-повар тайком трижды посылал острого на ухо Тима (ходили упорные слухи, что настоящий папаша прощелыги-поваренка — не этот старый выпивоха Том, в дырявой лодке которого медузы... гм... размножаются, а заезжий купец-эльф), но даже поваренок услышал из-за толстой, из цельного куска экзотического дерева там-тум, двери лишь обрывки фраз...

— ... ты ведь знаешь, Динь, я дважды пыталась, а на третий...

— ...хоть сто!..

— ...я могу гордиться, что научила тебя еще чему-то кроме того, как ругаться на восемнадцати языках и пить неразбавленное гномий ром, но...

Динь что-то отвечал, но так тихо, что Тим ничего не мог расслышать, а потом Леонлири закричала так громко, что Тим в испуге отпрыгнул от замочной скважины:

— Это легенда! Да, заманчивая! Но всего лишь легенда! Если бы все, что рассказывают обо мне, было правдой...

— Вот в это-то и дело! — азартно воскликнул Динь. — Легенды о тебе считаются правдой. А почему бы правде не считаться легендой, тем более что...

Он снова понизил голос, и больше Тиму ничего не удалось узнать.

Впрочем, и об услышанном он благоразумно промолчал... наверное, его папашей и вправду был эльф! А может, все дело в том, что прабабка Тима по материнской линии была ведуньей, то есть умела лечить от лишая и предсказывать раз в пять лет введение нового королевского налога. Итак, Тим всем сказал, что ничего не расслышал. А сам принялся наблюдать.

Поздней ночью Динь покинул спальню госпожи Леонлири с каким-то свертком под мышкой — Тиму почему-то сразу подумалось, что это карта. Старая. 'Значит, впереди приключения', — подсказало ему чутье потомка эльфов и ведуньи, а может быть, попросту наследственная морская сметка.

За час до рассвета, когда петухи еще крепко спят, а ночная нежить уже ищет укрытие для дневки, Динь оседлал своего пегого конька (все знали, что конька зовут Рябый, и только Алент упорно продолжал называть его странным именем 'Пегас'), приладил торбу с поклажей и простился с Леонлири — единственной, кто его провожал. Это они так думали. На самом деле с чердака над дровяным сараем за трогательным прощанием наблюдал Тим. Наблюдал, все более изумляясь. Он впервые видел Леонлири, Звезду Северо-Восточной Гавани, Эльфийскую Легенду (ха!) плачущей, да так горько, что доброе сердце Тима в этот миг готово было простить старой эльфийке все подзатыльники, заслуженные и незаслуженные, которые от когда бы то ни было получал от нее.

Глава 2

Тим умел ходить бесшумно и по траве, и по камням — а как бы иначе он таскал из хозяйской кладовой лакомые кусочки? И как подглядывал бы за девицами, притаившись во дворе под окошком? Ни трава, ни камни не выдали бы шустрого потомка эльфов. А вот дерево... Тоже ведь порождение природы, но — на службе у человека. Предательская лестница скрипела под невеликим весом Тима. Не ровен час услышит шеф-повар, которого Тим привычно называл просто 'шеф'. Повару это льстило и вознаграждалось лакомствами, до которых Тим был ну уж очень охоч (нет, ну точно сын эльфа! Человеческие-то подростки его лет уже куда охотнее тянутся к кружке пива и вобле!). А вот самовольное ночное шатание будет вознаграждено иным образом, Тим не сомневался. Рука у шефа тяжелая, а если в этой руке будет еще и скалка...

Тим никак не мог решить, что лучше — быстро и шумно проскочить по коридору или красться потихонечку, стараясь как можно меньше нашуметь. Вот тут-то его и поймала за шиворот маленькая, но цепкая рука, поймала — и увлекла вдоль по коридору. Глухо щелкнула задвижка. Тим испуганно огляделся.

Маленькая, аккуратно прибранная бело-розовая спаленка с большой кроватью и зеркалом во всю стену.

Тима бесцеремонно толкнули на кровать, но он не обиделся — кровать оказалась мягкой-премягкой.

— Ну-у? — выжидающе протянула хозяйка спаленки.

И повторила требовательно:

— Ну?

'Ну и ну!' — озадаченно подумал Тим.

Перед ним стояла, покачиваясь с пятки на носок, красавица Хлоя, прозванная Безупречной. Нет, конечно же, в глазах замужних женщин, считающих себя приличными, и девиц с вечно кислыми лицами она была далеко не безупречна. Тим не знал, появилось ли ее прозванье в результате, как выражалась госпожа Леонлири, 'хитрого рекламного хода' или было получено в придачу к толстому кошельку от какого-то господина, очарованного миниатюрной светлоокой блондинкой, умевшей и петь, и танцевать, и шпарить по памяти стихи древних поэтов эльфийских лесов и самые свежие анекдоты Побережья.

От одной мысли, что он находится в спальне Хлои Безупречной, у Тима закружилась голова.

— Рассказывай.

— Что рассказывать-то?

— Куда это с утра пораньше отправился наш Динь?

— Откуда мне знать?

Хлоя подошла поближе, наклонилась так низко, что завитые кончики ее волос защекотали ухо Тима.

— Говори, что знаешь.

— Да ничего я не знаю! — растерялся до испуга поваренок. — Пойди у госпожи спроси.

— Вряд ли я когда-нибудь достигну в кабацком диалекте такой виртуозности, как у нашей госпожи, — Хлоя ласково улыбнулась, — но того, что я знаю, мне вполне достаточно, уверяю тебя. Так что брать очередной урок у госпожи мне ни к чему. Ну, не упрямься же. Все равно расскажешь.

— Я это... кричать буду, — Тим, сам не зная зачем, забрался в кровать с ногами.

— Да ну? — Хлоя рассмеялась. — Я знаю, перед чем ты точно не устоишь...

Ее изящная ручка скользнула в глубины декольте и извлекла маленький мешочек розового бархата. На бело-розовое покрывало выкатились из мешочка две дюжины золотистых эльфийских карамелек, изысканного лакомства, дарующего солнечные грезы. Тим знал об этом только понаслышке. Одна такая карамелька стоила дороже, чем целая лодка самой замечательной трески.

— Ну-у?

Тим сглотнул слюну.

— Госпожа Леонлири дала ему карту... то есть это я думаю — карту, а что там на самом деле... Они говорили о какой-то легенде, которая может оказаться правдой. А потом Динь уехал.

— Это все?

— Да.

— Не густо. Но и не пусто, — Хлоя задумалась, а потом, словно очнувшись, бросила Тиму розовый мешочек. — Собирай свои карамельки и ступай восвояси.

И снова задумалась. Настолько крепко, что не заметила, как Тим, отодвинув засов и хлопнув дверью, из комнаты не вышел, а спрятался за будто бы нарочно поставленной так близко к выходу из комнаты ширмой.

Хлоя думала-думала — и вдруг принялась метаться по комнате, как мечется по двору кошка, если поджечь привязанный к ее хвосту трут... Ой, каких затрещин надавала ему, Тиму, госпожа Леонлири, когда застукала за этим занятием, до сих пор в голове гудит, как вспомнишь!

Хлоя суетилась, запихивала в большущую сумку какое-то тряпье, доставала, снова запихивала. Потом зарылась в глубины шкафа, чем-то шуршала и бряцала. Потом долго пыталась застегнуть сумку, сначала просто прижав ее коленом, а потом и вовсе сидя на ней верхом.

А потом вдруг скинула халатик и ночную сорочку... Тим зажмурился, о чем почти тотчас же пожалел — когда он спустя мгновение-другое открыл глаза, Хлоя уже была облачена в плотную белую рубашку и узкие кожаные штанишки.

Поваренок решил, что пришла пора объявиться — и не придумал ничего лучше, как деликатно покашлять. Хлоя аж подскочила.

— Ты что здесь делаешь, несчастье своей матери?!

— А ты за Динем решила увязаться? Точно я угадал?

— А ну-ка проваливай! И помалкивай, понял?!

— Не-а, — широко улыбнулся Тим. — А вообще-то... если хорошо попросишь... Хорошо — то есть вежливо. Ты же умеешь вежливо, я знаю, — он подбросил на ладони розовый мешочек. — Короче, буду молчать, если выполнишь одно мое условие.

— Какие еще условия, недоразумение ты остроухое?!

— Недогадливая ты. А еще Безупречная! Ты берешь меня с собой, и я, понятное дело, никому ничего не рассказываю. Потому что к вечеру мы уже будем далеко отсюда, вот.

Хлоя говорила правду: без дополнительных уроков госпожи она вполне могла бы обойтись, даже если бы перед ней стоял капитан контрабандистов, а не мальчишка-поваренок с нахальным выражением на веснушчатой физиономии.

Ехали быстро. Хлоя — на статной вороной кобылке. Тим даже прикинуть не мог такую гору монет, какую могла стоить эта малышка; на его вопрос Хлоя коротко ответила: 'Подарок!' Ха! Кто бы сомневался! Ну а ему, Тиму, достался мул цвета остывшей золы.

— Такой же длинноухий, как ты, — заметила Хлоя. — Гармония, однако.

Торопились нагнать Диня. И все-таки Хлоя непостижимым образом ухитрялась безостановочно ворчать на увязавшегося за ней Тима.

Наконец, он не выдержал:

— Ну а ты-то сама? Разве ты не собираешься увязаться за Динем? Ты — за ним, я — за тобой, как в сказке про толпу дураков, что пытались свернуть гору...

— Но ведь свернули!

— Ага. Только вот под горой никаких сокровищ не было. А было логово троллей. Как они славно мужикам наваляли! — Тим хихикнул — и тут же получил затрещину. Да-а, госпожа Леонлири любит повторять, что даже малое зло с утроенной силой обрушивается на голову того, кто его совершил... но не так быстро же! И какое зло-то? Так, злорадство обыкновенное.

Хлоя продолжала ворчать.

— Слушай, давай лучше песню, а? — предложил Тим.

— Какую пес... — начала было возмущаться Хлоя.

— Как пошла я в лес, лес, — завопил Тим так, что кобылка Хлои шарахнулась в сторону; флегматичный мул даже ухом не повел, — а мне навстречу бес, бес! Был бесстыжий бес, бес без штанов и без, без... без рубахи и носков, распугал он грибников, а меня, красотку...

— Променял на водку! — мрачно промолвила Хлоя.

— Ну там же совсем не так! — с досадой воскликнул Тим.

— Тебе ж намекают: заткнись, а? И так башка трещит!

— Не надо всякую эльфийскую бурду пить! Лучше уж нашей сливяночки, после нее в голове ясно-ясно, как на море в штиль. А ты все аристократку из себя корчишь!

Хлоя позеленела, как никогда оправдывая свое имя.

А Тим снова запел:

— Ах, русалка-водяница, на тебе хочу жениться, да смущает рыбий хвост... Положуся на авось!

Одним словом, ехали весело. А чего грустить, коли едешь по тракту? Вот на малых дорогах не то что взгрустнешь — наплачешься. Но Хлоя была уверена: не поедет Динь по плохой дороге, коня пожалеет. Эльф!

Нагнали около полудня. И перегнали бы, а после долго удивлялись: как это так? отставали на пару часов, а оказались на расстоянии в двадцать дней пути? Хлоя была вынуждена признать: Тим — полезный спутник. Именно он по каким-то неведомым приметам нашел Диня, обедающего на маленькой полянке за придорожными кустами. На траве была аккуратно, без единой морщинки, расстелена пестренькая, в тон окружающему пейзажу, скатерточка, на ней покоились тонко нарезанный хлеб, лунно-желтый сыр, утиная полутушка и деревянная бутыль, в каких обычно эльфы держат свои вина, не предназначенные для экспорта. Чуть в сторонке дисциплинированно хрумкал травкой заботливо расседланный Рябой. Динь всегда и во всем проявлял истинно эльфийскую основательность и неторопливость — такую, подумалось Тиму, как будто бы в запасе у него была бесконечная жизнь.

Если Динь и удивился, то виду не подал.

— Привет, Хлоя, — промолвил он как ни в чем не бывало. — Привет, Тим.

Несмотря на то, что Динь был куда ближе к госпоже, нежели к слугам (немногочисленные злые языки поворачивались, чтобы сказать: Диня-де можно смело приравнивать к девочкам из оазиса), его отличал, по выражению Алента, редкостный демократизм. Лунному ничего не стоило просто так, ради новых впечатлений, уйти с рыбаками в море или целый час о чем-то беседовать со стеснительной Тирой, самой юной из девочек. И Тим, и Хлоя смело могли считать Диня своим приятелем, равно как и прочие триста семьдесят восемь постоянных жителей поселения при Северо-Восточной Гавани, за исключением двоих, у которых были особенно злые языки, а именно — старосты и его жены — эти любили, пожалуй, только сундучок под своим супружеским ложем, наполненный, по мнению одних, серебром, а по мнению других — золотом.

— Привет, Динь! — радостно ответил Тим — и покосился на Хлою.

Хлоя молчала. Ну вот всегда с ними, с женщинами, так! — досадливо подумал Тим. Когда надо молчать — болтают без умолку, а когда надо говорить... И Тим взял инициативу в свои руки:

— Хороших спутников на дороге не встретишь, правда, Динь? А вот всяких лихих людей — ну, разбойников там, вербовщиков и скучающих рыцарей — запросто. Возьми нас в спутники, а? Мы постараемся быть хорошими, — и скорчил самую трогательную рожицу, какую только умел (когда-то долго тренировался, глядясь в начищенное до зеркального блеска большое блюдо).

Динь растерянно поглядел на Тима — и подвинул к нему утиную полутушку. Поваренок считал, что кривляться и отнекиваться может только гнилая аристократия, а здоровый организм простолюдина нуждается в сытной пище... ну да, и в хорошем вине. Он потянулся к бутыли.

— Знаешь, Тим, — неуверенно начал лунный, с трудом подыскивая слова, — спутники мне, пожалуй, не нужны. Ну, то есть точно не нужны, извини.

— Мы неприхотливые, — протолкнув добрым глотком вина большой кусок утки, заверил Тим. — И выносливые. Я песен много знаю, а вот она... — на мгновение задумался, решая, какое бы такое полезное для спутника качество придумать Хлое. — А она любого вурдалака заболтает вусмерть!

После этой фразы Хлоя наконец отмерла, недобро зыркнула на Тима и обратилась к лунному... да еще как официально:

— Динилиэль, мне нужно сказать тебе кое-что. То есть, не кое-что, а важное.

И многозначительно добавила:

— Наедине.

И увлекла лунного в рощицу.

Тим хмыкнул. И пробормотав 'ну, это надолго', положил на ломоть хлеба кусок сыра, прикрыл вторым ломтем, довольно улыбнулся и снова отхлебнул из бутыли.

Но эльф и Хлоя вернулись очень скоро, причем не с той стороны, куда уходили; Тим чуть бутербродом не подавился, когда они неожиданно возникли у него за спиной. Выражение лиц у обоих загадочное-презагадочное, у Диня — еще и озадаченное, а у Хлои — довольное. Эх, надо было все-таки подслушать!.. Ну, хотя бы попытаться... Тим тяжело вздохнул — и допил вино.

Глава 3

— Ехали два тролля, тролля, тролля... Да по чисту полю, полю, полю... Повстречали кралю, кралю, кралю... И с собой забрали, брали, брали!.. Эх, дроли-троли, ехали два тролля!..

— Как ты думаешь, прилично петь такое при даме?

Тим удивленно взглянул на Диня. Это кто здесь дама? Хлоя, что ли?! Еще бы сказал — дева... А что, ему не слабо. Эльф! Да-а, неудивительно, что матушка не устояла перед эльфийским купцом, от собственного-то муженька, поди, ничего кроме пьяной ругани в жизни не слыхивала!

— Что знаю, то и пою! Не нравится — сам пой! — отгрызнулся поваренок.

— Эльфы просто так не поют, Тим.

— Только за деньги, да?

— Только по особым поводам.

— По каким это особым?

— Когда-нибудь расскажу.

Вот уж эти загадочные эльфы! — Тим нахмурился. Ехать молча сразу же стало скучно, и он попытался было завести разговор с Хлоей о том, чем человеческие женщины лучше гномок, но услыхал в ответ: 'Тебе-то откуда знать?' Путешествие перестало казаться такой уж веселой затеей. Лошадки, поначалу бодро копытившие дорогу, тоже начали уставать. Динь, не сходя с седла, развернул перед собой карту — явно не ту, которую Тим видел у него до отъезда, а самую обычную, какие навострился изготавливать типографским способом — да еще в виде маленьких книжечек, переплетенных в фальшивую кожу дракона — изобретательный Троянус. Тим подъехал поближе. Ну да, так и есть. В правом верхнем углу — стилизованная под эльфийские руны надпись: 'Северо-Восточная Гавань и Окрестности'. Хлоя тоже заинтересовалась.

— Выбираешь место для ночлега? По-моему, тут ближе всего 'Гнездовье русалки'. Ну это тот, у которого на вывеске русалка, в ветках запутавшаяся... Кстати, там подают неплохую заливную рыбу...

— Лучшая на побережье заливная рыба — в 'Трех кабанчиках'! — гордо заявил Тим, но Хлоя как будто бы не услышала.

— ...И тараканов еще в прошлом году повывели. Если, конечно, за это время новые не набежали.

— 'Гнездовье'? — Динь вздохнул. — Не вариант.

И признался смущенно:

— С хозяйкой у меня там недоразумение вышло. Еще в прошлом году.

И, помолчав, добавил совсем тихо, будто бы стыдясь:

— Из-за тараканов.

— А до 'Собачьего сердца' мы только к утру доберемся, — грустно констатировала Хлоя.

— Этот кабак, кажись, гноллы держат? — Тим сердито фыркнул.

— Фу-у, ты еще и националист! — брезгливо поморщилась Хлоя.

— Да ну тебя! — оскорбился поваренок. — Я им Шарика нипочем не прощу! — всхлипнул. — Ездят по округе, прикидываются, что телят и кур покупают, а после них пустые цепи возле будок остаются!

— Я уже решил, — пресек дискуссию Динь. — Будем ночевать в деревне. Вот здесь, в Кукушках.

— Едем в Кукушки лопать ватрушки! — радостно завопил Тим.

Эх, точно не врали насчет прабабки-ведуньи! Правда, ватрушек путникам в Кукушках не предложили, зато были рыба жареная, рыба тушеная, рыба отварная с гарниром, рыба в сметане, рыба с гномьими специями и еще два десятка блюд из рыбы. А к ним — пироги с мясом, с капустой, с вареньем, молочный поросенок, утка с яблоками, гусь без яблок... Проще говоря, угодили они прямиком на деревенскую свадьбу.

Тиму только однажды довелось побывать на свадьбе, да и то женился бедный рыбак на небогатой вдовице. И теперь поваренок смотрел во все глаза на деревенский разгуляй. Очень быстро он уяснил, что выдают замуж дочку старосты. Жених, правда, был какой-то серенький, неказистый. Лицо же невесты по старинному обычаю, сохранившемуся только в деревнях, как пояснила Тиму вдруг снова ставшая словоохотливой Хлоя, должно быть скрыто под фатой на протяжении всего праздника. Нет, ну забавный же обычай! Фата напомнила Тиму чехлы, какие надевают на мебель, чтобы она не пылилась в отсутствие хозяев. А когда Тим увидел, как под чехлом... ой, ну то есть под фатой!.. исчезает один пирожок, следом — другой, он не смог сдержать смеха. Хлоя пребольно толкнула его локтем под ребра. Мальчишка ойкнул — и уронил куриную ножку Хлое на колени; жирный соус испачкал щегольские штанишки. Ага, квиты! Потом были танцы под сипенье и кваканье каких-то местных дудок с чудным названием, Тим так и не запомнил. Он отплясывал то с одной девчонкой, то с другой — и исхитрился ни одной не оттоптать ноги. А вот бедняжке Хлое выпало плясать с самим старостой, и, отправляясь на ночлег, она заметно прихрамывала. Не танцевали только трое — жених с невестой (им по обычаю не положено) и Динь, с неприступным видом эльфийского аристократа медитирующий на одинокую звездочку за окном. Тиму вспомнилось: такое выражение лица всегда было у Леонлири, когда ей приходилось общаться со сборщиком налогов.

Когда гости разошлись, приезжих, наконец, отвели в маленькую темную комнату. Из мебели здесь была одна только узкая лавка, да и ту не утащили в праздничную горницу только потому, что какой-то умник давным-давно намертво приколотил ее к полу. На кровати рассчитывать не приходилось; путников снабдили несколькими пропахшими дымом тулупами. Ну что ж, и на том спасибо. 'Зато накормили до отвала', — засыпая, подумал Тим.

Пробуждение было не из приятных: Тим почувствовал болезненный тычок в бок.

— Уй! — глухо ухнуло из темноты.

Мгновение спустя загорелся маленький огонек — эльф зажег огарок свечи, которой их снабдил щедрый хозяин.

'Перебрал и заплутал, что ли?' — подумал Тим. И в следующее мгновение узнал в ночном визитере жениха.

— Братцы, вы сказки любите, а? — трагическим шепотом спросил новобрачный.

— Нет, — ответил Динь, с подозрением глядя на парня.

— Да, — возразил Тим — просто так, из духа противоречия.

Единственная среди братцев сестрица смолчала.

— Я вот чего вам рассказать хочу... — жених уселся на лавку с видом человека, готового скорее приколотить себя к этой недвижимости, чем уйти подобру-поздорову и позволить честным путникам выспаться перед дальней дорогой. — Жил-был лох... ну, то есть мужик один, не то чтобы легковерный, но с каждым беда приключиться может навроде временного помутнения рассудка. А мужик, надо сказать, был тот еще скупердяй, кубышку свою пуще жены любил. Вот как-то стоит он у края своего поля и любимым делом занимается — на батраков покрикивает. А тем временем мимо шла бродячая гадалка — и давай мужика окучивать, дескать, все расскажу, что знаю и чего не знаю. Уж не знаю, с чего вдруг, может, солнце голову напекло, он возьми и поведись. А она ему: ты-де будешь богат, счастлив и полностью доволен жизнью, если выдашь свою единственную дочку замуж за незнакомца, который неожиданно появится в твоем доме. Только на свадебные торжества не скупись — и к тебе вернется сторицей. Ну, заболтала она его до столбняка, серебряную монету выдурила — и пошла своей дорогой. Тогда у мужика не то что дочки, жены еще не было. Месяца не прошло, как он женился, а через год у него и вправду дочка родилась. Тогда он уж совсем в гадалкин бред уверовал. И ведь говорили ему добрые люди, что тут возможностей-то небогато, сверчок начхал — или мальчик родится, или девочка. Куда там! И девчонке-то своей башку забил — в каждом прохожем-проезжем жениха видела... Братцы, я вам как на духу!.. Я-то ведь хоть не из этой деревни, но из соседней, а о тестюшке моем свежеиспеченном вся округа ведает.

— Ну и как же ты ухитрился при таком раскладе оказаться тем самым незнакомцем? — подала голос Хлоя.

— Так я в этих Кукушках поганых отродясь не бывал! Батя мой сюда от мамани к другой бабе сбег, маманя меня и не пускала.

— И что?

— Грешен я, сестрица... На чужое добро позарился. Хата у меня совсем завалилась, а я... только не смейтесь, а?.. жениться я удумал. Приятель один подбил: точно, говорит, знаю, где у старого скупердяя кубышка припрятана.

— Нет, не понимаю я вас, мужиков. Жениться хотел — женился. И кубышка тестюшкина теперь под рукой будет.

— Какое там! У меня дома невеста. А тут... Это ж все равно, что добровольно себя в рабство запродать! Тесть мне так и сказал — либо женись, либо... Вы ж понимаете, он меня за руку поймал!

— Так ты до кубышки все-таки добрался? — заинтересовался Тим.

— Добрался... Да не до той, что с золотом. В этой и было-то всего ничего — три медяка и серебряная брошка поломанная.

— Может, и нет ее, кубышки? Может, и вправду сказки?

— Есть она, есть... Только не хочу я уже этого золота, — закручинился новобрачный. — Он же из меня все соки выпьет! Вы его видели? Упырь упырем...

— По-моему — симпатичный дедок, — поддразнила Хлоя.

— ...А когда предсказанное не сбудется, вообще со свету сживет.

— Не надо было на чужие кубышки зариться!

— Братцы, выручайте! — взмолился парень, пытаясь не обращать внимания на зловредную 'сестрицу'.

— Чем мы можем тебе помочь? — в голосе Диня не было ни малейшего сочувствия. Вопрос предполагал только один правильный ответ — 'ничем'.

Но страдалец намека не уловил.

— Говорят, только эльфы умеют так прятаться, что их не найдешь. Я так понимаю, что и другого спрятать могут.

— Ты так уверен, что это правда? — в переводе с иносказательного на обычный вопрос Диня означал: впрягаться не намерен.

Парень развел руками — дескать, что мне еще остается?

— Сомневаюсь, что могу тебе помочь.

В переводе: сиди с женой и тестем и не рыпайся.

— А что, невеста очень страшная? — вдруг полюбопытствовала Хлоя.

— Вроде как даже симпатичная...

— Ну тогда иди ты... — продемонстрировала солидарность с лунным девица.

— А будешь канючить, я за хозяином не поленюсь сбегать, — пообещал Тим. Интересная история была досказана, а слушать остаток ночи нытье этого — Тим никак не мог понять, неудачника или счастливчика — совсем не хотелось.

Общими усилиями сказочника спровадили.

А наутро...

Глава 4

— А-а-а! Тварюка подлый! — ревел хозяин.

Хрустальные бокальчики молодых — единственная роскошь на столе, заполненном глиняной и деревянной посудой, согласно отзывались: 'Дин-дин'.

Был хозяин в латаной-перелатаной рубахе из некрашеной холстины и таких же штанах, из которых угловато-стыдливо выглядывали коленки. Видать, не сбрехал зятек про жадность про тестеву.

— Ы-ы-ы! — размазывая слезы по розовым со сна щекам, выла молодая жена. Бокальчики сочувствовали: 'Дон-дон'.

И опять не погрешил против истины незадачливый ворюга и жених: миловидная девка... ну, конечно, не эльфоподобная красотка, которых обычно малюют третьесортные художники на обложках дешевых книжек и на вывесках кабаков, а крепенькая крестьяночка. О такой безымянный (не иначе как по причине пренебрежения условностями) поэт некогда написал:

Единорогу спилит рог,

а муженьку рога наставит...

Впрочем, халатик у крестьяночки городской, темно-синий, с вышитыми цветочками, являющими собою гордость вышивальщицы и кошмар ученого мужа. Не иначе как сундучок с приданым под шумок раскурочила. Ну и молодец, девка, голову не теряет даже тогда, когда есть перспектива овдоветь наутро после первой брачной ночи. И бровки-то выщипывает по городской моде. Следовательно, небезнадежна.

Так размышляла Хлоя, созерцая всеобщие бардак и безобразие... а впрочем, в бардаке старой Леонлири безобразия-то поменьше! По крайней мере, никто орать и метаться не будет, если вдруг пожар ну или еще какое-нибудь там наводнение. Нет, девицы, под водительством эльфийки, дружно и организованно выйдут на борьбу со стихией. А тут — молодой у них, видите ли, ноги сделал. А не надо верить всяким предсказаниям-пророчествам, больше смахивающим на горячечный бред алкоголика! Поймал парня на воровстве — разбирайся с ним, как с вором, а не принимай как долгожданного зятя, скупердяй легковерный!

— А-а-а, на вилы подниму подлюку эдакого! — вопил хозяин. — Чтоб его бешеная собака загрызла! Чтоб ему единорог (дин-дон-дон)! Чтоб его степные орки (дин-дин-дин... дон-дон-дон)!..

— А я ведь говорил, надо его за ногу к кровати... только что цепь подлинней, да на пол коврик постелить, чтоб не громыхала, — нравоучительствовал какой-то старикашка. Бокальчики ошарашено помалкивали.

И когда хозяин — о, как расходился! сам же после горючими слезами умоется! — начал крушить все, что было на столе, Хлоя больше всего печалилась о судьбе двух хрустальных бокальчиков... у каждого на боку золотом — руна... Стоп!

В последнее мгновение успела схватить и спрятать один из двух, осколки его собрата уже покоились под курганом из глиняных черепков. Ну вот, Хлоюшка, теперь и ты, вроде как, воровка. А ночью, признаться, ну никак не могла заставить себя посочувствовать новобрачному... как его там зовут? А он, кажись, и не представился. Ему не имя — прозвище подошло бы. Ну, каким-нибудь мелким хищником его для себя наименовать, что ли?

Додумать Хлоя так и не успела. Потому как, выместив первую, самую черную, злобу на посуде, тестюшка все-таки начал организовывать поиск-погоню. Суетливо и бестолково, но все ж таки. И гостям пришлось выразить готовность всячески содействовать и т.д. В противном случае деревенские не поняли бы. У них старые обычаи до сих пор в ходу. Хозяин накормил-напоил-спать уложил? Так будьте добры выполнить его разумную просьбу. А не то... Оказаться на вилах вместо беглеца — безрадостная перспектива. Вот и пришлось изобразить на лицах энтузиазм и вместе со всеми бестолково суетиться... вон, уже кого-то из поимщиков собственный конь копытом отоварил, поделом.

Все ж таки — к удивлению неутомимой насмешницы Хлои и небывало молчаливого Диня — выехали. Десять здоровых лбов под предводительством того самого зловредного старикашки. Женщины провожали их будто бы на войну — причитали, желали удачи и махали платочками. Белыми, как предвестие поражения. Среди прочих замечен был нарядный, серебром вышитый платочек молодой жены беглеца.

Хлоя, Тим и Динь ехали в арьергарде. Тим нудел: дескать, следовало бы таких хороших гостей снабдить в дорогу провизией. (Краюха хлеба и круг сыра в суме, притороченной к седлу его конька, конечно же, не в счет; их он честно спер с хозяйского стола, то есть они — не угощение, а законная... хорошо, незаконная добыча). Хлоя язвила насчет крестьян-всадников, насчет выдающейся честности Тима, насчет платочка молодухи, насчет дороги — пень-колода, насчет птичьего гомона, пчелиного жужжания, формы облачков — ей то и дело чудилось неприличное; то есть, настроение у нее было замечательное. И только Динь по-прежнему помалкивал ('хранил загадочное эльфийское молчание', как написал бы Алент) и посматривал, как бы свалить, не привлекши при этом ненужного внимания... тем более что деревенские про них, похоже, забыли: они оживленно о чем-то спорили, размахивали руками, рискуя сверзиться в дорожную пыль. Динь подъехал поближе, прислушался.

— ...А я тебе говорю, что дядька Птицелов завсегда в долг нальет!

— А ты не заливаешь, не?

— Вот давай на спор! Ежели че — ставишь баклагу. Дед Хома, разбей! Вот к полудню приедем...

— Не, к полудню не поспеем...

— Че, проспорить забоялся?

— Ну, не поспеем, так у Манюры стаканчик-другой пропустим, — авторитетно рассудил дед Хома.

Динь окончательно утвердился во мнении, что надо делать ноги. И что проблем не возникнет, если совсем уж не наглеть, не дразнить мужиков, мающихся похмельем.

И выбрал самый неудачный момент из всех возможных. Точнее, судьба выбрала подходящий момент для злой шутки: в ту самую секунду, когда Динь подал товарищам знак, указывая на едва угадывающееся в траве ответвление от главной дороги, один из парняг — накликала Хлоя беду! — вывалился из седла. Поднялся с кряхтением и проклятьями — и...

— Гости тика-а-ают!

'Наших бью-у-ут!' — почудился Тиму всем известный дворовый клич, и поваренок, недолго думая, шлепнул конька пятками по бокам. Что там почудилось коньку, неизвестно; вполне возможно — призрак колбасника; потому как резвость он проявил недюжинную, оставив позади и Пегаса, и Хлоину кобылку, и рванул по бездорожью неведомо куда. Долго, долго потом в ушах у Тима звучал перестук копыт, даже тогда, когда конек остановился — Динь, выскочив наперерез, перехватил поводья — и поваренок то ли спешился, то ли шлепнулся.

— Ну и куда тебя бесы понесли? — недружелюбно осведомилась Хлоя.

— В ку-кустики... — подсказало Тиму чувство самосохранения: рука у девицы тяжелая, а испытывать, какова нога, мальчишке не хотелось... авось в кустики-то она за ним не полезет!

— Как перепугался-то, бедный! — фальшиво посочувствовала Хлоя. — Ну да ладно, не век же тебе там отсиживаться!

Не век. И даже не полминуты: не успел Тим скрыться в кустах, как...

— А-а-а!!! Ы-ы-ы!!!

Динь выхватил шпагу молниеносно, Хлоя — надо же! — и того быстрее.

— Та-та-та-там... — зубы Тима отстукивали барабанную дробь.

— Волк?.. Медведь?.. Разбойники?..

— По-по-повешенный!

— Не наш ли чудик на себя руки наложил? — Хлоя покачала головой.

Кусты раздвинулись.

— О! Какая компания! Приветствую вас, друзья мои!

Глава 5

— ...Выбрал я, значит, дерево повыше-покрепче, с кроной раскидистой, веточку облюбовал, петельку веревочную сделал...

Тим нервозно хихикнул.

Вертер с улыбкой покачал головой и уточнил:

— Чтобы во сне не свалиться на радость местным тварям.

— А что, они тут водятся? — заозирался поваренок то ли испуганно, то ли с любопытством.

— Вполне вероятно. Да только вот я — извини, Тим, — не имел удовольствия наблюдать. Как устроился, так сразу и уснул. Я, считай, пять ночей урывками спал — пока дорога, пока состязания...

— Так ты в Яблочное ездил! — догадалась Хлоя. — А мы-то с девочками все думали-гадали, куда ж ты запропал. Без твоих песен знаешь как скучно!

Вертер снова улыбнулся (на этот раз улыбка получилась печальная), развел руками:

— Я должен был попытаться. Это путь к профессиональному признанию.

На ежегодные состязания бардов съезжались со всех краев королевства в большое богатое село Яблочное 'рыцари лютни' — такое иносказание придумал главный королевский менестрель, положивший начало традиции и выполнявший на состязаниях обязанности председателя жюри — до той поры, покуда артрит и давняя любовь к игристым винам окончательно его не доконали.

— Один бес, в цех сочинителей не примут. Там своих страждущих — не протолкнешься, — выказал удивительную осведомленность Динь. — Короче, хоть сто лет пой, приятель, у тебя монет не хватит, чтобы тут подмазать, там угостить...

— Ну так ты не выиграл, да? — душевная деликатность была чужда поваренку в той же степени, как и желудочная.

— Сто семнадцатое место из ста двадцати пяти, — горестно склонил голову Вертер.

— Ну а этот-то почему тебя за повешенного принял? — попыталась переменить тему Хлоя, бросив на Тима взгляд, исполненный людоедской заинтересованности.

— Интересно, а вы что подумали бы, когда ноги торчат, а до земли не достают! — оскорбился мальчишка.

— Ну, хотя бы то, что человек примеривается, как бы ему половчее с дерева спрыгнуть. А ведь я имел шансы стать повешенным. Когда ты, Тим, раскричался на весь лес, я от неожиданности в свою же петлю и угодил. Хорошо — рукой, а не головой. А рука и сейчас, между прочим, побаливает, — Вертер предъявил общественности руку с припухшим запястьем.

— Левая... — попытался умерить свою вину Тим.

— Может быть, на кухне это имеет значение, но барду одинаково дороги обе его руки, — Вертер не сердился, нет, просто печалился.

Хлоя сочувственно разохалась, засуетилась, достала из сумки какую-то склянку с мазью самого отталкивающего цвета да и благоухающую отнюдь не розами-лилиями. Попутно успела дать парочку затрещин Тиму, да так ловко, что он не успел увернуться и словил обе, заполучив заодно и звание 'маленького поганца'.

— А вопил-то, вопил! Как будто бы дракону на хвост наступил или оборотню какому! — кипятилась Хлоя, втирая мазь. Тем временем Тим сложил поодаль костерок и жарил на прутике кусочек хлеба. Бард страдальчески морщился то ли от боли, то ли от оскорбляющих поэзию экспромтов поваренка:

Оборотень-обормот

Режет кур, овец крадет,

Учиняет кавардак

Заплешивевший... гм... дурак!..

— Грубость не к лицу столь юным дарованиям, — выразил всеобщее мнение возникший как будто бы из-под земли старикашка в овчинном тулупе.

Тим уронил прутик в огонь. Хлоя опрокинула банку. Динь нахмурился.

— Кто ходит по лесу так, что даже эльфы не поднимают тревогу? — в задумчивости промолвил Вертер.

И вежливо склонил голову:

— Утро доброе, господин оборотень!

— Рад приветствовать вас, молодые люди. Сударыня, мое почтение. Прошу прощения, если напугал. Я старался топать погромче, честное слово, но... сами понимаете...

— Обычно оборотни вот так вот запросто в гости не приходят! — продолжал нагличать Тим.

— В гости? — оборотень лающе засмеялся. — Прошу меня простить, юноша, но это вы у меня в гостях. Впрочем, вы отчасти правы, обычно мы не отличаемся общительностью, но... Я, знаете ли, не всегда был отшельником... Точнее сказать, вовсе не был. В ту пору, когда у меня еще щенячьи завитки на хвосте не распрямились, я начал путешествовать с цирком-шапито. У нас был необыкновенный, замечательный директор, он собрал труппу, равной которой, должно быть, не было ни в одном из суверенных королевств! Кто только у нас ни выступал! Даже метаморф! И два единорога! С ними дочка директорская выступала, преотличный, я вам доложу, номер был. Правда, потом замуж вышла. А единороги, ясное дело, с девицами лучше ладят. Ну да о чем это я? А! Директор-то наш сам гноллом был на четверть, вот и не чурался нашего брата. А новый... Да что и говорить! Обидно, знаете ли, на старости лет пинка под хвост получить... — оборотень умолк, пригорюнился.

— Я искренне сочувствую вам, достопочтенный, — Вертер изобразил на лице скорбь. — Мне знакомы те чувства, которые обуревают изгнанника! — шумный вздох. — Я прошел путь от юнги до помощника капитана — и вдруг... Судьба! О, крепок кулак этой вечной воительницы!

— Крепость — сорок градусов, — вполголоса уточнила Хлоя. — Как приложит по мозгам — своих не узнаешь и себя забудешь.

— Но у вас есть преимущество, — вновь принялся стенать оборотень. — Вы еще юны. А я... Мою печаль не описать словами...

— Прекрасная строчка для начала баллады! — у Вертера загорелись глаза, он даже позабыл, что надлежит скорбеть.

— Мою печаль не описать словами, мой тяжкий путь, коварная, не дли... — с чувством продекламировал он и взялся за лютню.

— Я пинту засосал и в угол пал дровами, но не пили меня, подружка, не пили! — радостно подхватил поваренок. В этот момент он нажил себе еще одного врага. В лице Вертера. Но это Тима совершенно не заботило: бард был интеллигентом до кончиков пальцев, бряцающих по струнам. Проще говоря, с этой стороны прилететь не могло.

— Юность-юность! — взвыл оборотень. — То, что для юности — смех, для старости — горькие слезы.

Вертер благоразумно промолчал, но в книжечку себе пару строк черкнул. Нет, эту балладу Тиму не испортить!

— Желаю вам никогда не знать одиночества, молодые люди. Никогда! Я остался совсем один в своем лесном логове, в окружении зайцев и косуль...

— Хана пушистикам, — подал реплику с галерки поваренок. — А вообще, такое одиночество мне по вкусу.

Оборотень предпочел пропустить эту реплику мимо ушей — слишком уж момент был патетический.

— Не буду рассказывать вам, каких трудов стоило мне обзавестись собственным домовым. Холодные логова не для этих нежных существ, однако же... Я назвал его Дружком...

— ...Хорошо — не Бобиком!..

— Он был такой веселый! А как забавно он топал! А как мило ворчал, прибирая в нашей норе!.. А сейчас... — оборотень всхлипнул, — сейчас он очень болен.

— Впервые слышу, чтобы домовые болели, — нарушил молчание Динь.

— Тоска никого не щадит!

Вертер торопливо застрочил в книжечку.

— А посему я прошу вас, юные гости мои... не откажите в любезности... сделайте милость... будьте так добры...

— Чего надо-то? — Хлоя с подозрением уставилась на оборотня.

— Небольшая услуга — только и всего, — зачастил старичок. — Вы навещаете Дружка, ваш музыкант исполняет для него одну-другую песенку... Дружок так любит музыку, а я, увы, лишен как слуха, так и голоса... разве что на луну повыть...

— Ага, и тогда заночевать нам придется на дороге, — заупрямилась Хлоя. — До ближайшего кабака — полдня пути. О кабаках на Обжитых землях она, пожалуй, знала все.

Оборотень, печальный и добродушный, вызверился в мгновение ока. Минут пять он и Хлоя рычали друг на друга. Птицы примолкли, трава пожухла. И вот наконец:

— ...почтеннейшее пр-р-рошу меня пр-р-ростить, но из леса вам дор-р-роги нет!

— С чего это вдр-руг?!

— А с того, что вы, дор-рогие мои, — чужаки, а я — местный. Леший меня уважит.

— И этот еще жалуется на одиночество! Шантажист облезлый! Волк позор-р-рный!

— А водяницы, что в топях живут, тер-р-рпеть не могут заносчивых девиц!

— Ну, довольно, — негромко приказал Динь. Но его услышали. — В конце концов, услуга не так уж велика. Осмелюсь попросить об ответной услуге.

— Догадываюсь, догадываюсь, — оборотень добродушно улыбнулся, показывая клыки. — Покажу я вам тропочку. Свою собственную, потаенную. Но по ней и лошадки ваши пройдут, да и вам каждой ветке кланяться не придется. К вечеру выйдете. Правда, не к кабаку, но к поселению.

— А может, мы тебе барда нашего подгоним и двинемся восвояси? — предложила Хлоя. — Нам-то он все равно без надобности, а тебе — в ра-адость...

Динь нахмурился. Хлоя сникла. Тим злорадно ухмыльнулся. Решение было принято большинством голосов.

Глава 6

Спасибо оборотню — не потащил по чащобе-буреломам, а повел по едва заметной аккуратной тропинке. Тим то и дело оглядывался-озирался, надеясь первым заметить зловещие признаки логова оборотня. А может, наоборот — боясь заметить. Страх и любопытство всегда бежали за ним, как цыплята за наседкой (таким вот, с позволения сказать, поэтическим образом обидел когда-то Тима Вертер, а Тим, недолго думая, подбросил ему в кружку с пивом дохлого мышонка; у Вертера, хоть он и поэт, хватило ума первым прекратить войну, потому что Тим ни за что не отступил бы... ну, разве что за пару полновесных золотых монет... какое выгодное дельце сорвалось-то... Поэты, что с них возьмешь!..)

Тим поглядел на Вертера. Чешет себе вперед, чуть ли не след в след за оборотнем, лицо задумчивое-загадочное, если за что и беспокоится Вертер, так это за лютню — прижимает ее к груди, чуть и не баюкает в такт шагам. 'Бедный оборотень! Это блюдо ему придется жрать вместе с лютней!' — посочувствовал Тим. Мурашки, прежде ленивые, забегали по спине с такой прытью, что Тим встряхнулся, почесался. Но так и не прогнал. В замешательстве оглянулся на Хлою, на Диня. Эти тоже невозмутимые, как опившийся валерьянки гном. Настоящие приключенцы! — восхитился товарищами (по несчастью?) Тим. Из тех, что в драконьем огне не горят, в болоте не тонут, в желудке у оборотня не перевариваются...

Зловещих признаков так и не обнаружилось. Попросту открылась окруженная пушистыми елочками полянка, тоже чистенькая-аккуратненькая... подметает он ее, что ли? И трава яркая-преяркая, чуть ли не светится... красит он ее, что ли? Ага, вот и лошадки что-то без удовольствия травку обнюхивают, кушать не торопятся... А что, очень даже может быть. Вон, сосед, капрал Гусь, как в отставку вышел, каждое воскресенье, почитай, всю семью выгоняет во двор — траву красить. И попробуй только отказаться!.. Интересно, оборотень сам тут красоту наводит или домового припахал? Если домового, то понятно, отчего бедняге нездоровится...

— Дружо-ок! Дружо-очек! — ласковым, на удивление тоненьким голосом позвал оборотень.

В землянке, крытой еловыми лапами, — ни шороха.

Оборотень вздохнул так тяжело, что даже рык пробился, оглядел гостей-пленников обиженно и с недоумением — ну, я ж вам говорил! что теперь делать-то?

— Пойдемте, — скомандовал Динь. — Действуем, как уговорились. А вы, уважаемый, не забудьте о своем обещании.

На радость Тиму, в этих словах слышалась угроза. А оборотень ничего, проглотил, разве что стал еще печальнее.

— Дружо-ок! Дружо-очек!..

Только деревья шелестели в ответ да оголодавшие лошадки недовольно всхрапывали и, как показалось Тиму, косились на людей столь плотоядно, что он предпочел поскорее убраться в землянку, опередив и Хлою, и Вертера, главного участника предстоящего действа.

Логово оборотня, пожалуй, пришлось бы по сердцу даже Леонлири, суровой поборнице чистоты и порядка, вредине и придире. Выскобленный до белизны дощатый пол, букетик ромашек в вазочке на столе, кровать под кружевным балдахином... Жилище девицы на выданье, да и только! В углу — печурка какой-то хитрой конструкции. Но даже на ней — ни следа копоти.

— Дружо-ок? Дружо-очек? — хозяин просительно-вопросительно воззрился на веник в углу.

Под веником презрительно фыркнуло и оскорбительно ухнуло. Да-а, домовой-то — с характером!

Вертер, движимый непоколебимой верой в силу искусства, решительно уселся на табуреточку с резными ножками и обратился к венику:

— Какие песни предпочитаете, господин домовой? Героические? Лирические? Или, может быть, кабацкие?

— Нет-нет, кабацких не надо! — немедленно запротестовал оборотень. — Дружок такой чувствительный, он не выносит грубости! Лучше спойте... ну, знаете, вот эту, про то, как юноша добыл для любимой девушки перо феникса?

Вертер спел про перо. И про заговоренный платочек. И про платье из чистого золота...

— Хотела бы я хоть одним глазком взглянуть на дуру, которая нарядится в такие доспехи, — пробурчала Хлоя, дослушав песню. — Или это способ казни?

Вертер начал было плести что-то там про художественный вымысел и про символику. Под веником недовольно завозилось. Вертер, осчастливленный хоть сомнительным, да признанием, чуть ли не на одном дыхании выдал балладу о конюхе, влюбленном в графиню, романс о графине, втюрившейся в садовника и бредовину о двух братьях-принцах, сохших по посудомойке. На особо патетическом месте — один из принцев, обливаясь слезами, прощается с братом и отправляется в дальние страны, а посудомойка в этот самый миг разбивает наикрасивейший кувшин — оборотень прослезился, а у лютни лопнула струна.

Вертер сноровисто поменял струну. Оборотень умылся, утерся и снова уселся рядышком, изготовившись внимать.

Динь сидя дремал. Хлоя лузгала семечки. Тим томился от скуки и измышлял какую-нибудь каверзу — чтобы гостеприимному хозяину помнилось. На ум, как назло, ничего достойного не приходило.

Покончив с лирикой, Вертер принялся издеваться над героикой. Спел об оруженосце, возглавившем войско в битве с орками. И о предателе вассале, который, устыдившись, погиб за своего сюзерена. И о принцессе что доблестно зачахла от любви к вражескому военачальнику. И о короле Рольфе, проявлявшем неслыханную, граничащую с идиотизмом милость к побежденным. История знала двух королей по имени Рольф. Один из них драл такую дань с покоренных, что, в конце концов, бесследно сгинул где-то в Дровянских лесах, а другой если с кем-то и воевал, так только с клопами в спальне. У лютни — не иначе как со стыда — опять не выдержала струна. Та самая, новая. Вертер со смиренным вздохом принялся налаживать любимый инструмент.

— Хозяин, а у тебя нет чего-нибудь... ну, для вдохновения? — вежливо намекнул он.

— Ой, извините, пожалуйста! — оборотень суетливо вскочил. — Заслушался, обо всем на свете позабыл! Сейчас-сейчас, самоварчик поставлю. Чаек у меня знаете какой? С мятой, с брусничным листом, с ежевичкой...

Вертер снова вздохнул. На этот раз — едва сдержав проклятье.

— С еж-жевичкой, еж-моеж! — только и вымолвил он. Лютня солидарно тренькнула.

— А ты про тролля и эльфийку знаешь? — просипело из-под веника.

Динь встрепенулся. Хлоя подавилась. Тим нецензурно ахнул. Лютня с изумленным бряцанием ударилась об пол.

— Так она ж... это... кабацкая... И вообще... — с усилием вымолвил Вертер.

— Знаешь или нет?

— Ну... да... — бард стыдливо покраснел.

— Ой, а я не знаю, — притворно заинтересовалась Хлоя. — Спой, а?

— Угу. А потом будем всей честной компанией сначала с хозяином объясняться, потом с лешим... а с водяницами ты сама как-нибудь поладишь, правда?

— А не проще договориться с одним не в меру привередливым домовым? Ну, что ты смотришь, как мышь из-под веника? Семечек хочешь?

— Сама давись своими семечками!

— Нашла чем удивить! — Тим презрительно присвистнул. — Гляди, какие у него разносолы!

И правда, вдоль стеночки рядком выстроилось не меньше дюжины мисочек-тарелочек с молочком, с оладушками, с вареничками. Даже бисквитное пирожное с кремом наличествовало. Вертер выдал сакраментальное 'шоб я так жил'. Хлоя заметно сникла, прошипела сквозь зубы:

— Так какого ж кренделя тебе надо, чудо мохнорылое?

— Вдохновение... вдохновение... — будто бы в трансе пробормотал Динь. — Знаешь, Вертер, я не удивлюсь, если у бедняги домового те же проблемы, что и у тебя.

— У него?! — вдруг обозлился Вертер. — У него нет признания? Дома нет? Может, его тоже турнули с корабля? А может, он на корку хлеба себе зарабатывает, распевая похабные песенки в кабаках?

— Вдохновение, — невозмутимо повторил Динь.

Извлек откуда-то из складок плаща, небрежно брошенного на спинку стула, серебряную флягу с маловразумительной монограммой, тряхнул в сторону веника:

— Дружочек, давай на брудершафт?

Двумя минутами позже серо-бурый, похожий на помесь обезьянки с ежиком домовой восседал, свесив ножки, на краю стола и, глядя на Диня печальными голубыми глазами в полмордочки, рассуждал:

— Он ведь добрый малый, оборотень-то мой. Дурной только, как будто бы круглый год у него полнолуние. Сам-то живет бирюк бирюком, трезвенник блохастый... Вру. Блох у него и в помине нет, вишь какой чистюля. А жалко. Хоть с блохами можно было бы поболтать. У них, ясное дело, мысли простые — пожрать-попрыгать, попрыгать-пожрать. Дык понятные хотя бы. И сочувствие душевное вызывают. А у этого что ни слово — так загиб о возвышенном. На прошлой неделе окончательно сбрендил — сел писать этот, как его?.. трактат о воспитании юных оборотней в духе то ли ренты, то ли ранты... то ли того, то ли этого, короче.

— Толерантности, — догадался Динь.

— Удавиться охота, — горестно подтвердил домовой. — Эй, певун, а давай все ж таки про тролля?

— Да иди ты!.. — отмахнулся Вертер — за мгновение до оскорбительного предложения он порезал палец оборванной струной. И замер. На пороге стоял хозяин с дымящимся самоваром.

Глава 7

Леонлири иль-Эонлиир, прозванная Звездой Северо-Восточной Гавани, любила повторять, что если разумное существо не пьет, это значит, что ему предложили белого вина, а оно любит гномий ром, только и всего. А еще она была убеждена, что существуют только две темы для хорошей застольной беседы — девочки вообще и присутствующие здесь дамы. О, сияющая Леонлири, кладезь премудрости и бездонная бочка жизненного опыта! Не ты ли, о легендарная, наставляла неразумных: нет ничего зазорного в том, чтобы закусывать троллье пиво эльфийскими круассанами, а уж гномьими рогаликами — тем паче.

Сначала пили чай с коньяком. Потом коньяк с чаем. Потом, когда оборотень начал путать одно с другим, произносить тосты под чай и хлестать коньяк без закуси, перестали пижонить — принялись пить коньяк, еще раз коньяк и ничего кроме коньяка. Каким-то неведомым образом в дорожной суме Диня поместилось полдюжины бутылок... а может, и больше, но это так и осталось секретом, потому как оборотень с непривычки осоловел и Динь с трезвой решимостью прервал застолье. Турнул тянущегося за 'рюмашечкой на посошок' Вертера. Заговорщически подмигнул изрядно окосевшему и донельзя довольному домовому. И, растолкав оборотня, коротко и четко объяснил: Дружка они подлечили, но депрессняк — болезнь приставучая и возвращается, как к неверной жене муж из дальнего похода, в самый неподходящий момент. А посему надо периодически проводить профилактику в форме общеукрепляющих возлияний и общения с весьма благовоспитанной и культурной домовихой, что живет у дядьки Сыча в деревне за лесом. Тычками и встряхиванием добился от оборотня полного осознания.

— Ну а теперь давай провожай нас, как обещал.

— Он таперича березу от осины не отличит, — пробурчал домовой, — какой из него, к бесам, проводник?.. Ну, разве что к бесам. Эльф, у тебя карта имеется? Давай покажу, куда вам двигать.

Динь в замешательстве поскреб подбородок.

— Да не бойся! Я третий год с этим книжником хвостатым маюсь, всякие премудрости постиг. Куда, говоришь, вам выйти надо?..

Свежий вечерний ветерок слегка отрезвил Вертера. До такой степени, что бард мог держаться в седле прямо. Но не до такой, чтобы испарилось вдохновение.

— Приветствую тебя, — нараспев декламировал Вертер, — моя Большая Проблема! Ты такая большая, а я такой маленький. Так научи же меня испытывать извращенное удовольствие от того, что ты со мной. А я клянусь всеми клятвами мира подлунного и подсолнечного... нет, подсолнечного — это как-то вульгарно... тем не менее, я клянусь хранить тебе верность и почитать тебя как самую Большую из всех возможных Проблем...

— Приехали, — вполголоса заметил Динь.

— А то! — Тим сделал выразительное движение у виска.

— В прямом смысле. Вот они, Малые Таранки.

Востроглазые и злоязыкие соседи дровян уверяли, что название племени указывает на привычку по поводу и без повода напиваться в дрова. Однако же сами дровяне резонно возражали, икнув для приличия, что никто из соседей от доброй чарки тоже ни разу не отказался, ни дома, ни в гостях. Дровянская летопись, фундаментальный (потому как единственный и князем благословленный) исторический труд гласила: родословие дровян восходит к пришлым. К темным эльфам-дроу. Не то изгнанникам, не то охотникам, общим числом в четверть сотни. В память об этом и по сю пору в праздничные дни большая чарка хмельной браги стоит аккурат четвертной, а это по меркам дровян (при их-то вечном 'лихе денежном', по-тролльи — либерализации да инфляции) — почитай что даром. Пришли, значит, дроу на земли, где жило племя дикое, безымянное, никаких наук-ремесел не разумеющее, окромя одного — гнали местные умельцы жидкость зело горючую да горючую слезу вышибающую. За знакомство с местными упились дроу в дрова, да и сами не заметили, как местные девицы их окрутили-захомутали. Проспавшись, спохватились темные эльфы — ни оружия, ни опохмелки, и главного ихнего, оказалось, еще вчера кликнули на княжение, а он с нетрезвых глаз возьми и согласись... Даже речи какие-то, кажется, говорил, частью из героических воззваний, частью из грубой темноэльфийской брани. Летописцы потом, конечно, речь его пригладили-причесали... все равно никто толком не помнил, что там новоявленный князь задвигал.

С той поры и повелось — дровяне.

В первом поколении — летопись сказывает — были дровяне не то чтобы черные, так, серенькие. За последующие века побелели преизрядно, только и осталось в них от предков, что глаза красные, причем всегда красные, что спьяну, что по трезвяку, сизые волосы да обманчиво субтильное телосложение. За эту вот обманчивость соседи их и не любили. Потому как, накушавшись браги, дровяне завсегда какую-нибудь подлянку учиняли. С далеко идущими последствиями. Последствия уходили настолько далеко, что достигали не то что Кавунов и Болотных Выселок — даже скрытого в чащобе поселения Иных. Иные не любили дровян особенно яростно. До такой степени, что предприняли, по их собственному выражению, беспрецедентные меры. Что такое мера, дровяне смутно знали, хоть и мастерски это знание скрывали. А вот словечко 'беспрецедентные' повергло дровянского князя, который по-тролльи был ни бум-бум, в состояние глубокой задумчивости. Такой нехорошей задумчивости, что послы Иных дрогнули — и переложили написанное в пергаменте на простой всеобщий язык: дескать, если князь не урезонит своих буянов, худо будет. Князь задумался еще глубже. Подумал. Уточнил:

— Вы... это... чевой?

Послы попятились. Тот, который главный, даже начал что-то лепить насчет дипломатической неприкосновенности, священной для всех разумных рас.

Князь истолковал по-своему:

— Это... ежли кому в глаз... вы это, так и гуторьте... не стесняйтеся... ага?..

Итогом миссии стало заключение договора о нейтралитете.

По этому случаю князь выступил перед народом с краткой речью:

— Эти... которые... оттель... вы их — ни-ни! Потому как они... ну, совсем того... не этого. А ну их на!..

Народ безмолвствовал. Знать, проникся — глубже некуда.

С той поры Иные жили спокойно. Все те четыре дня, кои истекли с момента заключения договора. В первый день дровяне готовились к пиру (как ни крути, случай-то знатный!), во второй — пировали, в третий — отсыпались после пира. А на четвертый...

...— Вот они, Малые Таранки, — Динь приподнялся в стременах, вгляделся во мрак. Ночное зрение у лунных, как известно, выше всех похвал. — Только что-то мне подсказывает, что лучше бы мы их стороной объехали. — Еще немного промолчал, поглядел на Вертера, которого настолько укачало, что он кулем висел на лошади и бредил уже не в рифму, на Хлою, на лице которой застыло выражение предобморочной тоски. — Ладно, поехали.

— Не, а чего тебе не нравится-то? — насторожился Тим. Он, разумеется, ничего тревожного не видел (точнее сказать, вообще мало что видел), но чутью лунного доверял.

— Лишние вопросы, — отрезал эльф.

— Не, ну пра-авда? — принялся канючить поваренок. Опасения словить подзатыльник от Диня были куда слабее страха, без спросу вселившегося в душу.

— Уж лучше скажи, — встрепенулась Хлоя. — Будем хоть знать, на какой прием рассчитывать.

— Если то, что я знаю о дровянах, истинно, — неохотно начал Динь, — они всегда окружают свои поселения частоколами...

— Зачем это, интересно? — на Тима напала нервическая словоохотливость.

Динь поглядел на него так, что нужда в ответе отпала сама собой, но все-таки сказал:

— Возможно, тебе сегодня представится случай спросить.

И тон его не предвещал ничего хорошего. Еще больше настораживало отсутствие частокола. Не говоря уж о многочисленных огоньках, мятущихся, как взбесившиеся светлячки.

— А давайте все ж таки мимо проедем? — окончательно струсил Тим.

Но было уже поздно.

— Ыыы??? Кого там леший принес?

— Строго говоря, оборотень с домовым, — пробормотала Хлоя. Однако же заметно было, что ей тоже не по себе.

Свет факела выхватил из тьмы перекошенное красноглазое лицо.

— Вы чавой-то тут, а? — голос был еще недружелюбнее взгляда.

— Мы усталые путники, просим приюта, — заученно вымолвил Динь. Однако же, по интонации судя, не рассчитывал не то что на приют, но даже на мало-мальски вежливый прием.

Местный неожиданно вздохнул. Да так горестно, аж со всхлипом.

— Приют — это ж мы завсегда... Кабы не... Видали, что деется?

— И что за беда у вас стряслась? — спросил лунный. Только эльфы умеют в одной фразе совмещать сочувствие и безразличие.

— Ну дык... конец света, — красные глаза наполнились слезами. — Старики сказывают, было эдакое предсказание: однажды как тряхнет — и всему конец...

— И? — непонимающе переспросил Динь.

— Тряхнуло... — обреченно выдохнул дровянин.

Динь нахмурился. Доводилось ему путешествовать, а читать о путешествиях — и того больше. Так что ведал он, что на Заокраинных землях случалась беда — землетрясение. Но где Заокраинные земли и где несчастные Малые Таранки! Пока Динь облекал мысли в слова, Тим, не иначе как с перепугу ставший легковерным, выдавил:

— Это оно... ну он, конец света? — и ткнул пальцем в поваленные заостренные бревна.

— Это? — мужик ненадолго задумался. — А-а, нет, это мы, — и добавил, как будто бы стыдясь: — Переволновались, ага.

— А конец света? — Динь досадливо поморщился: вместо мысли, проливающей свет на все вокруг, родилась неказистая мыслишка, коптящая, как дровянский факел.

— Из-за него и переволновались, — признался дровянин. И вдруг спохватился: — Ой, вы ж насчет ночлегу... Надо у князя спросить, может, и поспособствует.

— У князя? — удивилась Хлоя.

Динь, Тим и лошадь Вертера уставились на нее с одинаковым выражением на физиономиях: 'Это что, единственное, что тебя сейчас беспокоит?'

Глава 8

А откуда, собственно говоря, девочке из Оазиса, пусть даже и такой умненькой, как Хлоя, было знать, что у дровянского князя две резиденции — в Малых Таранках и в Больших? Летняя и зимняя соответственно. Две деревни у него под рукой, вот и резиденции, стало быть, две. А княжеский титул — это, как сказал бы книжник Алент, дань исторической традиции. Хотя, ежели мозгами пораскинуть, деревни-то немаленькие. Даже Малые Таранки. А уж Большие с иным городом потягаться могут. И были бы городом, кабы дровян не ломало прошение королю подать. А вообще, сказывают, подавали они, во времена батюшки нынешнего монарха. Жаль, кому-то из королевских чиновников стукнуло в голову придумать название посолиднее, поблагозвучнее. Ну и изобрел он какой-то там Ясноград. А местные возьми и взбунтуйся. Испокон веку-де были они Таранками, причем Большими, а не Малыми. Не выгорело, одним словом.

Стоят они, Таранки эти, что Большие, что Малые, аккурат на пересечении торговых путей. И быть бы им купеческими, богатыми-пребогатыми, кабы не нрав дровян — поганый, надо сказать, нрав. Хотя даже у самого злого недоброжелателя язык не повернется попенять на дровянское гостеприимство. Даже послы, что от Иных прибыли, в обратную дорожку препровождены были с почетом и бочонком лучшей браги — на опохмелку, значит.

Хлоя как услышала про князя — вообразила себе палаты белокаменные... ну или хотя бы терем деревянный расписной. Так нет же. Встретил их князь посередь развалин, кои были в лучшем случае избой-пятистенкой. А вокруг, довершая картину разгрома и всеобщего смятения, потерянно бродили мужики с факелами. Князь недоверчиво поглядел на пришельцев из-под густых бровей, буркнул в бурые прокуренные усы:

— Хто?

Динь повторил и насчет путников, и насчет приюта и насчет традиционного дровянского гостеприимства присовокупил. Князя перекосило.

— Вы... это... тудыть вас!..

— Приютили уже одного, — мрачно перевела чумазая тетка в кокошнике, расшитом, как сразу поняла сведущая в таких вопросах Хлоя, не простыми бусинами, а речным жемчугом. Надо думать, и не тетка это вовсе, а дровянская княгиня. Да-а, простые у дровян нравы. А вот печали, по всему видать, ох какие непростые...

— Мы мирные путники, — Динь выделил слово 'мирные', однако же рукоять меча нащупал — скорее инстинктивно, нежели осознанно.

— Этот тоже мирный был! — в голосе княгини послышались визгливые нотки базарной торговки. — И поглядите, эвон что учинил!

— Так что у вас стряслось-то? — без малейшего любопытства спросил лунный.

— Приперся вчера на закате какой-то хмырь подзаборный, — начала, все больше взвинчивая себя, княгиня. — Мутный такой тип, все выспрашивал, бывают у нас мужики из Кукушек али нет. Да на что нам сдались кукушата красноносые, у нас своих орлов красноглазых — хоть на ярмарке в стольном граде продавай!..

Князь втянул голову в плечи.

— ...Ну, попросился он переночевать. А нам-то что, жалко, что ли? Ночуй пожалуйста. В тереме места хоть отбавляй... было, — княгиня поворошила носком сапога, который пришелся бы впору горному великану, скорбные обломки. — Чарку ему поднесли, все как полагается. Утром, само собой, — опохмелиться. А он и говорит: знатная у вас косорыловка. Сколько, говорит, живу на свете, в первый раз такую пробую. Ну, мой-то расчувствовался до соплей, повел его к Глафире...

Князь робко всхлипнул — куда только суровость подевалась!

— Этот как Глафиру нашу увидал, глаза у него разгорелись — ух! Полез ее, значится, лапать. Нет бы его тогда же и прогнать взашей, а мы-то, мы!.. — сокрушенно возопила княгиня.

— Сплоховали мы, да-а! — покаянно пробасил провожатый.

— А этот, значится, Глафиру оглаживает и говорит ласковенько так: а хотите она втрое против нынешнего давать будет?

— Глафира — корова? — разочарованно протянул Тим. — А я-то уж подумал...

Хлоя с нескрываемым наслаждением отвесила пацаненку подзатыльник, вполголоса прокомментировав: 'И кто это, интересно, научил тебя старших перебивать?'

— Да как у тебя язык-то повернулся такую гадость сказануть-то! — напустилась на Тима княгиня и вдруг завыла так, что ближние отшатнулись, а дальние содрогнулись: — Глафира-а-а!.. Глашенька-а-а!..

— Надо понимать, Глафира — это самогонный аппарат, — коротко пояснил догадливый Динь.

— А он у них что, типа, священный? — опасливым шепотом осведомился Тим.

— Да брось ты! Дровяне — вполне цивилизованный народ, — вполголоса ответствовал эльф. И добавил еще тише: — Хоть по ним и не скажешь. Цивилизованный — это значит, за самогонный аппарат — убьют.

— Вы... ну... сюды его! — вдруг резко вышел из ступора князь. — Таперча мы его эт самое будем!

— Похоже, судилище намечается, — лунный продемонстрировал ту самую незаурядную способность к языкам, которую обычно приписывают его расе.

И вправду, двое громил, похожих на терзаемые жестоким сушняком дубы, тут же, как будто бы только и ждали княжьего слова, притащили пред ясны... гм... красны очи владетеля Малых Таранок виновника конца света местного значения. Выглядел виновник так, как будто бы по нему основательно потоптались всей... как там провожатый сказал? всей переволновавшейся общиной. И все-таки даже при свете факелов в нем можно было узнать страдальца-новобрачного из Кукушек.

— Ой! — выдохнула Хлоя, вложив в одно короткое словечко всю гамму чувств — от удивления до сочувствия незадачливому мужику, попавшему из огня да в полымя.

Тим тоже выразил свое отношение — подлиннее и поцветастее, за что немедля был удостоен затрещины. На этот раз от Диня, терпевшего подобную манеру облекать мысли в слова только тогда, когда исходили эти слова из уст госпожи Леонлири.

— Ты... это... какого?! — дрожащим от праведного гнева голосом вопросил князь.

— Что ж ты, злыдень, учинил-то, а? — перевела княгиня.

— Я... я ж как лучше хотел! — проблеял злыдень.

— Что ты лучше хотел-то, хорек облезлый? — не дожидаясь княжьего слова, прочно взяла инициативу в свои руки дровянская владычица. — Ты, часом, не шпион-соглядатай, Иными засланный?

— Да я ни о каких Иных отродясь не слыхивал! — начал оправдываться хорек с таким жаром, что все, включая пребывающего в сомнамбулическом состоянии Вертера, поняли — брешет.

— У-у-у, вредитель! — яростно сверкнула глазами княгиня.

Кольцо сомкнулось теснее, настолько тесно, что в центре круга стало жарко от многочисленных факелов. Казалось, еще немного, и возмущенные поселяне попросту поджарят вредителя, а заодно и князя-сообщника, и уж точно ни в чем не повинных княгиню и путников. Вредитель пытался оправдываться, но его голос потонул в гневном реве толпы.

— А давайте мы его... ну, в жертву принесем? — сказала девчоночка с тоненькой косичкой, похожая на белую мышку. Тихонечко так сказала. Но ее почему-то услышали все. И снова взревели:

— Точно!.. Правильно!.. В жертву его!.. Халява-а-а!.. Да здравствует Халява!..

— Я думал, это выдумки, — растерянно произнес Динь.

Товарищи с изумлением уставились на него: растерянный эльф — то еще зрелище.

— Выдумки? — переспросила Хлоя.

— Да. Книжники выдумали про дровянский обряд ловли Халявы на живца. А обряд-то, кажется, и вправду существует...

— Назавтра раз-два — и тудыть, — весомо проговорил князь.

— Как рассветет, стало быть, так и приступим, — подвела черту княгиня. — Все, хорош трепаться, живо все по домам!.. — и добавила буднично, без нажима: — А то хрен я вас завтра к княжьей кладовке подпущу!

Толпа, только что казавшаяся угрожающим монолитом, прямо на глазах стала рыхлой, как весенний снег и истаяла в считанные минуты. Дуболомы куда-то утащили вяло сопротивляющегося хорька. На грустных развалинах остались только князь, княгиня и путники, объединенные общим горем — отсутствием собственной крыши над головой.

Княгиня обратила на гостей нежданно милостивый взор и проговорила устало и грустно:

— Ох, не в добрый час вы к нам заехали. Беда у нас. Ну да авось поправимая. Вот завтра Халяву приманим — и все на лад пойдет.

— А какая она, Халява? — Тим смотрел на княгиню широко открытыми наивными глазами и как никогда был похож на тринадцатилетнего пацана... коим он, строго говоря, и являлся.

— Старики сказывали — тварюка огромная, косматая, зубы в два ряда, глаза белесые... жу-уть! — с подвывом возгласила княгиня. — А воет — будто ребенок плачет, жалостно так. Поймать-изловить ее можно, но только на живца. И тогда она любое твое желанье выполнит.

— Я думала, этим делом обычно рыбки всякие занимаются, — вполголоса пробормотала Хлоя.

— Рыбки — это в сказках, — авторитетно заявил Тим.

— А Халява?! — среди грехов Хлои легковерие не числилось.

— Не зна-аю, — протянул Тим таким тоном, что сразу стало ясно — купился.

— Ну что ж, утро вечера мудренее, — совсем по-сказочному и как-то очень по-домашнему заключила княгиня. — Ну, пойдем, что ли, к бабушке Яге ночевать?

И они пошли. Впереди — княгиня, гордо неся увенчанную кокошником голову. За ней — осторожно, потому как впотьмах, мужики ни одного факела оставить не догадались — путники. А следом, в изрядном отдалении, князь. Он приотстал, что-то выискивал в развалинах, ворча и вздыхая. Кажется, нашел, потому как теперь шагал бодренько и даже начал насвистывать какой-то мотивчик, от которого Вертеру явственно поплохело. Впрочем, через три десятка шагов разом поплохело всем его товарищам по несчастью, ибо...

— Если у них бабушки такие, какая ж тогда Халява-то быть должна? — в очередной раз выразила общее опасение Хлоя.

Жилище бабушки Яги обнесено было собственным частокольчиком в полтора человеческих роста, который выкрашен был в лиловый цвет, расписан ромашками и зайчиками, а поверху оплетен колючей проволокой. На частокольчике через каждую пару саженей чадили факелы. А за частокольчиком гостей встречали два стража — скелет безголовый и скелет с головой. Впрочем, княгиня, не обращая на них ни малейшего внимания, уверенно шагнула на утоптанную тропинку.

— Вернулась назад быстр-ро! — раздался неведомо откуда скрипучий голос. — Головной убор сняла, сменную обувь надела!

Судя по тому, как смущенно потупилась и попятилась властительница буйных дровян, опасения Хлои не были преувеличены.

Подчиняясь выразительному взгляду княгини, князь, а следом за ним все путники сдернули шапки и выбрали из большого берестяного короба по паре тапок, похожих на короткие охотничьи лыжи. Вертер, вяло копаясь в коробе, что-то там нудел насчет того, что подобные порядки видал в стольном граде, в странном заведении под названием музей, а Тим, демонстрируя чудеса храбрости и присутствия духа, весьма некультурственно уточнил, где именно он, Тим, то есть, видал бы такие порядки. Правда, уточнил очень тихим шепотом, настолько тихим, что даже Хлоя не услышала.

Шаркая тапками вслед за княгиней, путники добрались до бревенчатой хатки на высоких сваях.

— А это к чему? Вроде, наводнений в этом краю отродясь не видывали... — бросил вопрос в никуда опытный путешественник Динь.

— Дорога к знаниям, — непонятно объяснила княгиня и коротко кивнула на узенькую лестницу, круто уходящую вверх. Путники готовы были поклясться, что мгновение назад никакой лестницы и в помине не было, а посему вступили на нее со всеми доступными им мерами предосторожности: Динь держался за хлипкие перильца, Хлоя — за Диня, Тим — за Хлою, Вертер — за лютню и за воздух. Одолеть лестницу с ходу не удалось: слишком велик был риск либо тапки потерять, либо шею свернуть.

— Вы ногу-то эдак бочком ставьте, — снисходительно посоветовала княгиня с верхней ступени лестницы.

Дело пошло веселее. И через некоторое время гости, утирая честный трудовой пот, предстали пред ясные очи хозяйки. Очи были не только ясные, но и огромные, увеличенные до размера совиных толстенными линзами очков.

— Здравствуйте. Садитесь, — ходяйка повела рукой в сторону длинной лавки и снова склонилась над заваленным бумагами столом. — Сейчас допишу — и с вами займусь.

'Чем?!' — вопрос испуганным невидимкой повис в воздухе, не рискуя облекаться в слова.

Пока хозяйка корпела над каким-то куском пергамента, гости успели оглядеться. И то, что они увидели, им совсем не понравилось. Нет, горница, конечно, была чисто прибрана, даже пол отскоблен до белизны. Однако же укрепленные на стенах коробки с дохлыми бабочками, расставленные по полкам стеклянные банки с плавающими в мутной жидкости червячками, тоже, ясное дело, не очень живыми, большущая и чернющая доска с какими-то странными, не иначе как ведьмовскими, знаками — все это заставило путников страдальчески загрустить. Князь с княгиней тоже приуныли, правда иначе: князь с печальной нежностью поглаживал оттопыренный карман, княгиня просто скучала. Но прервать молчание так никто и не посмел.

И вот хозяйка наконец-то сняла очки и, потирая ладони, радостно объявила:

— Все! Ох, и помучаются же они у меня, голубчики!

Князь и княгиня дружно вздохнули, Вертер испуганно икнул.

— А может... это... не надо, а-а? — неуверенно протянул князь.

— Надо, Петруха, надо! — еще радостнее заверила бабуся. — Колобродили почитай с самой осени — так пусть теперь не плачут... Или плачут. Короче, завтра посмотрим.

— Ну на что им твои премудрости сдались-то? — чуть смелее, но тоже без убежденности вымолвила княгиня.

— А ты, Марыска, неуч, вообще молчи! — прикрикнула хозяйка. — Прапрадед твой Михрюндий...

— Славен тем, что десятерых мог перепить и женат был восемь... ой, нет, девять раз! — совсем по-девчоночьи огрызнулась княгиня.

— Знал четырнадцать языков и двадцать восемь диалектов! — торжественно возгласила Яга.

— Ага, и не за хрен огородный отдал Большие Таранки гоблинам! И невесть куда еще вывезло бы, кабы через месячишко-другой до гоблинов не доперло, что нужны им те Таранки, как валенки на болоте!

— Зато за всю свою жизнь ни разу не воевал, с соседями в великой дружбе пребывал, школу открыл, лечебницу построил... — упрямо гнула Яга.

— Которую сам же потом и сжег по пьяни!

— А школа-то осталась! И посейчас стоит!

— И че?

— А то, что хочешь ты или нет, а экзамену завтра быть! — хозяйка так стукнула кулаком по столу, что листы бумаги затрепетали — и прнялись грустно опадать на пол.

— Да совсем ты, бабка, умом тронулась со своим ягэ! — взвилась княгиня. — У нас тут такое творится, а ты сидишь, бумажки свои пишешь.

— Не бумажки пишу, а тестовые задания составляю, — строго поправила Яга. И без особого любопытства осведомилась: — Что у вас там опять?

— Да приперся тут один, вчера еще, — княгиня снова погрустнела. — Ну и Глашеньку... того.

— А я вам говорила, что при неправильной эксплуатации точного механизма быть беде! — хозяйка наставительно ткнула перстом в потолок. — Вот они, последствия умственной инертности!

— Так... это... традиция, — тоскливо выдохнул князь.

— Традиция? — Яга прищурилась. — А что такое традиция? — обвела подозрительным взглядом всех присутствующих — и каждый невольно вжал голову в плечи и опустил глаза. — Традиция, неучи, — это освященный временем опыт поколений! А опыт поколений что нам говорит? Что, я вас спрашиваю?

Ответа снова ни у кого не нашлось.

— Гостя напои, накорми и спать уложи. Можешь еще в баньке попарить, но... — палец вновь указал в потолок, — с соблюдением правил техники безопасности. — А вы что учинили, неучи? К Глафире-то его зачем повели?

— Что уж говорить-то теперь, — удрученно вымолвила княгиня. — Теперь вся надежа только на Халяву.

— На кого?! На что?! — возопила Яга. Избушка испуганно подпрыгнула. — Недоучки, невежды, лапотники!!! Если бы вы в свое время не прогуливали уроки, вы знали бы, что Халява — это всего лишь фольклорный архетип! Ясно вам?

— Не-а, — в один голос признались князь, княгиня и путники. А Вертер посмотрел на хозяйку уважительным и удивительно трезвым взглядом.

В последующий час Вертер уяснил, что вдохновение ничто по сравнению с чистым знанием, Тим понял, что учиться надо, но мозги все ж таки жалко, а Хлоя утвердилась во мнении, что до сего дня вообще мало что знала о жизни. Князь и княгиня привычно не пытались ничего понимать. А Динь к исходу часа сделал вывод, что бабусю послала ему сама судьба.

— ...архетип доминанта и гиперсема! Он первичен, абстрактен и, не побоюсь этого слова, идеалистичен! Как можно поймать то, что — всего лишь идея, мысль, звук?! — Яга возмущенно закашлялась — и спохватилась: — Ой-ой-ой, спать давно пора, завтра ответственный день. Так, вы, гости дорогие, здесь устраивайтесь, перин у меня, правда, не водится, но ковер старый есть и подушек каких-никаких найдем. Марыска и девица — как вас величать? — Хлоя?.. красивое имя и тоже в какой-то степени архетипическое... м-да... Хлоя — в мою комнату. А ты, Петруха, в чулан ступай.

— А че это... тудыть? — вяло возмутился князь.

— От тебя за три сажени какой-то дрянью разит... не Глафириной, кстати.

— Так откуда ж?.. ее ж...

— Знать ничего не желаю!

— Ма-ама!

— Не мамкай, не позорь меня перед людьми! — вконец рассвирепела бабуся. — Сказано тебе — в чулан! Да, и то, что в кармашке у тебя булькает, давай-ка сюда. Ну-у!

Князь, чуть не плача, потянул из кармана бутыль. Яга ловко выхватила ее из судорожно сжатых пальцев сынишки-переростка, отвинтила крышку, понюхала.

— Спирт? Где ж ты взял?

— Вот лешачиное отродье! — вскричала княгиня. — Я ж эту его заначку только что с собаками не искала. Да и с собаками искала бы, но ведь он, подлец, что удумал — заначку прячет в грязный носок, а у него эти носки по всему терему завсегда разбросаны, у бедных псинок через полтора десятка шагов нюх напрочь отбивает!

— Как он вовремя нашелся-то! — разулыбалась бабуся. — Аккурат мне спиртовочки заправить... Кое-кого заспиртовать, опять же. Оформим как материальную помощь школе, пусть все знают, как у нас власть об образовании и просвещении заботится!.. Все, пойдемте спать.— Уважаемая, — обратился Динь к Яге, — мне бы с вами перемолвиться.

— Завтра. Все завтра. Ответственный день, — отчеканила хозяйка и пригрозила: — До третьих петухов подниму!

Однако же пробуждение произошло еще до вторых. И было оно еще неприятнее, нежели ожидалось.