Мой эльфийский папа

Глава 1

— Ринка! Пошевеливайся, эльфячье отродье, во имя всех Богов! — от рева отчима в ушах ощутимо зазвенело.

Ох, плохи мои дела. Ведь, что обидно, я-то как раз пошевеливалась: едва заслышав громогласное "Ринка, вина!", живо метнулась в погреб, нацедила из бочки полкувшина, поколебалась секунду — нести сейчас или заполнить кувшин до верху? С одной стороны такому борову уполовиненная порция на один зуб, значит через несколько минут мне снова придется нырять в погреб; с другой стороны если буду долго возиться, наверняка заработаю крепкую затрещину, и самое страшное — бабка Зосья успеет выползти из своей комнатушки. Я все же решила рискнуть и... проиграла. Теперь коротенький коридорчик, — единственный путь между мною и ревущим белугой отчимом, — перекрыт сгорбленной фигурой сумасшедшей бабки. "Благодетель" так громко орал, что она, конечно же, все услышала, сообразила самое главное, — из погреба к обеденному столу путь один, — и поспешила занять тактически выгодную позицию.

— Ба-а-бушка, пропусти-и-те, — заныла я. Даже отчим так меня не пугал, как эта безумная старуха. Мать Пресветлая, Заступница, спаси, не дай в обиду! Руки мелко затряслись, и я плотнее прижала тяжелый глиняный кувшин к животу.

— Не смей звать меня бабушкой, подменыш эльфячий! — карга злобно сплюнула в мою сторону и поудобнее перехватила клюку, глазки азартно блестнули. Ну точно, выбьет из рук кувшин, сама, змеюка, уползет назад в комнату, а мне, "лживому отродью", отчим ни в жисть не поверит, что виновата не я.

— Уууу, зенки наглые вылупила! — зашипела старуха, — Эх, надо было тебя придушить еще в колыбели. Прижать подушкой — и все дела. Я-то, дура старая, пожалела дочку — уж как любила она тебя. Да верно люди говорят: подменыш в доме — жди беды. Где теперь моя Марика? Померла, сердешная. А все колдовство ваше эльфячье богопротивное. Так-то ты ей отплатила злом за добро?

По опыту знаю, бормотание на тему "во всем виноват проклятый подменыш" — это надолго. Пока она немного отвлеклась, надо прорываться... Покрепче прижала к себе кувшин и, скрючившись, бросилась под бабкину левую руку, неужто получилось? В прыжке выпрямилась и... подскользнулась на выплеснувшемся от резкого движения вине. Дальше все замедлилось как в страшном сне: тяжелая ноша вырывается из рук, летит вперед, я подрубленным деревом падаю плашмя лицом вниз, кувшин достигает пола, с грохотом взрывается глиняными осколками и брызгами содержимого; пытаюсь вскочить, правая рука скользит в луже вина, левая напарывается на осколок, болью вспарывает ладонь, и тут же карающая бабкина клюка опускается на левое плечо, от боли темнеет в глазах, от удара рука отнимается, — главное, не останавливаться, иначе бабка меня убьет — один удар палкой по голове и все, прощай, Рина. Не пытаясь больше подняться, скоренько перебираю конечностями — ползу вперед на четвереньках, "хромая" на левую руку и... утыкаюсь носом в медвежьего размера кожаные сапоги. Очень знакомые сапоги. Сама их обычно начищаю. Ручища отчима сгребла меня за шиворот и как котенка вздернула вверх, ворот платья угрожающе затрещал, ноги грустно повисли в воздухе. Из огня да в полымя. Подлой старухи уже след простыл, как я и боялась — снова подставила, карга старая. На бабку вину валить бесполезно, остается только отчиму на жалость давить, чтобы сильно не перепало. Крепко зажмурилась и начала скулить:

— Батюшка, простите! — любит Хорт, когда я его батюшкой называю. Хоть и он, и я, и вся деревня в курсе, что я у мамки "от нелюдя нагуляная", да вроде так я ему уважение оказываю: не тот отец, кто родил, а тот, кто воспитал, — Я нечаянно упала!

— Нечаянно, морда остроухая? Столько вина попортила, кувшин, платье — все псу под хвост! Думаешь, мне все даром достается? Кормлю тебя, одеваю, а ты в ответ только пакостишь?

Вконец раздраконенный "благодетель" единым мощным движением швырнул меня в горницу, я птичкой пролетела мимо стола и с силой впечаталась спиной и затылком в стену — в глазах поплыли темные круги, воздух выбило из легких...

По крыльцу капелью простучали сапожки младшего брата, рыжий Динька вихрем ворвался в горницу:

— Батя-я, не тронь Ринку! — ох, что ж у тебя голос-то такой звонкий, братишка... Или это в ушах звенит?

— Ты еще мне поговори, щенок! Не дорос отцу указывать! — Хорт все еще злится, но интонации при виде родимой кровинушки отчетливо смягчились.

— Батя, не тронь, а то убьешь! — малыш клещем-растопырой повис на рубахе отца.

Ох, братишка, спасибо. Медленно, по стеночке встала, тряхнула головой и со стоном едва не свалилась обратно — тошнота подкатила к горлу, горница поплыла перед глазами...

— Ринка, ты чего? — охает брат, — Ринка-а. Дядьку Инжия позвать?

— Да что ей сделается? Эльфы ж крепкие, что твои дубы. Неча знахаря зазря беспокоить, — послышалось, или в низкое гудение отчима закралось смущение?

— Не волнуйся, Дин, — мой голос совсем слабый, я до "эльфийских дубов" явно не дотягиваю, — меня тошнит только, сейчас подышу на свежем воздухе и все пройдет.

Брат схватил меня за руку и помог спуститься с крыльца. Я доползла до последней ступеньки и повисла на перилах, пытаясь отдышаться.

— Ринка, ты точно в порядке? — брат обеспокоенно вглядывается в мое лицо.

— Кажется, да. Не бойся, конопушка, — я с улыбкой взъерошила рыжую лохматую голову.

Брат в ответ лишь презрительно фыркнул: он, дескать, в свои преклонные лета (аж двенадцать годочков!) уже не ребенок, а "настоящий мужчина", поэтому ничего не боится, и детское прозвище "конопушка" явно более неуместно.

— Дин, я в лес схожу.

— Не ходи! А если тебе там хуже станет? Упадешь, помочь некому будет. Давай лучше к знахарю, а?

— Не станет. Ты же знаешь — в лесу мне нечего бояться.

Динька сморщил свой конопатый нос — он не любит упоминаний о моих нечеловеческих способностях. Прекрасно его понимаю — я бы вообще все отдала, чтобы ни капли эльфийской крови во мне было, но куда ж деваться? Тяжело вздыхаю.

— Давай так: сначала в лес схожу, совсем ненадолго. А на обратном пути к дядьке Инжею заскочу.

Дин принял задумчиво-важный вид, явно копируя поведение Хорта во время деловых переговоров, и степенно кивнул, одобряя:

— Ага. Только смотри, чтобы недолго!

— Договорились, — каких трудов мне стоило сдержать смех, известно только мне и Пресветлой. Подчеркнуто-серьезно кивнула в ответ, открыла калитку и потащилась в сторону лесной опушки — благо, недалеко. Плечо ноет, ладонь порезана, коса растрепана, платье залито вином, воротник почти оторван, тошнит и ноги заплетаются — краса неописуемая. Благо, никто из деревенских меня не остановил, с вопросами не полез. А зачем? И так все ясно — снова отродье эльфячье чего-то учудило, вот отчим-благодетель и отлупил. По всему видать, за дело.

Глава 2

С лесом говорить очень просто. Я делала это всегда, с раннего детства. Помню свое удивление, когда выяснила, что никто из окружающих, даже близких мне людей, не умеет того же, что и я. Более того — не в силах понять и повторить даже после моих объяснений. Позже дядька Инжей, местный знахарь, объяснил мне, что общение с лесом — исключительно эльфийская способность, явно переданная мне по наследству неведомым папашей-эльфом вместе с острыми ушами.

На опушке я замерла, прикрыла глаза и потянулась к лесу всей своей сущностью, всей душой — "привет, большой друг".[1] Солнечный лучик скользнул по ресницам, теплый летний ветерок колыхнул прядки, выбившиеся из тяжелой косы, трава щекотной волной прошлась по боковым поверхностям ступней, где-то в кроне дерева певчая птичка выдала приветственную трель. Я невольно улыбнулась, чувствуя как нечто большое, сильное и теплое касается души, будто обволакивает сердце — "привет, малышка-говорящая".[2] Конечно, никаких слов мы другу не передавали. Лес не понимает слова, общение происходит только на уровне чувств, ощущений, эмоций, образов. Показываю-транслирую куда хочу попасть — в мое собственное безопасное место. Когда-то, еще в детстве, лес вывел меня на чудесную поляну. Вообще-то выглядела она совершенно обычно, если не вслушиваться в ощущения — такой мир, покой, тихая радость и тепло царили на ней. Я тогда просто опустилась на траву и просидела так пару часов, не шевелясь. Конечно, старый добрый лес с легкостью читал в моей душе, понял, чего мне не хватает в жизни, и просто подарил это — полянку, островок покоя и безопасности, созданную специально для меня.

Сегодня, после всего случившегося, мне просто жизненно необходимо попасть на эту поляну. Лес понял мое желание и открыл тропу, уловив направление, я шагнула между кустами шиповника и вышла на берег быстрой речушки, пару шагов в воде — и оказалась возле бурелома, двигаюсь по направлению к непролазной чаше — и оказываюсь посреди малинника. Вот такой принцип передвижения. Лес сам ведет меня, а я, полностью ему доверившись, знай себе иду и иду. Если разложить карту леса и светящейся точкой обозначить мое местоположение, то точка будет то появляться, то исчезать и появляться уже совсем в другой части леса, потом снова исчезать и так далее. Была бы я человеческим магом, мне бы для подобного эффекта потребовалось создать целую сеть порталов по всему лесу. Но меня ведет лес какими-то собственными хитро-пространственными тропами, а я вообще колдовать не умею. Дядька Инжей говорит, что во мне нет магической силы. Ну, или она пока не проснулась. Была бы я чистокровным человеком, стало бы уже понятно, что не проснется. Это всегда происходит в детском или подростковом возрасте. Но всегда до 15-16 лет. Мне как раз 15. Ну, почти... Через 4 месяца будет. Но моя кровь наполовину эльфийская и поэтому понятно лишь, что ничего не понятно. А вот и моя полянка. Посылаю лесу теплую благодарность, устало ложусь на траву и смотрю в небо.

Подступили слезы — так всегда, когда я вспоминаю маму. Все же при ней было куда легче пережить и бред бабки Зосьи, и наказания отчима. Конечно, я всегда была "эльфячьим выродком", но рядом с мамой я чувствовала себя дома не смотря ни на что: дом мой матери — мой дом. А потом в один день я вдруг оказалась чужачкой-приживалкой, объедающей семью и делающей мелкие пакости Хорту-благодетелю. Видимо, исключительно от вредности мерзкой "эльфячей натуры". Теперь, со смертью мамы, во всей деревне осталось только два человека, с которыми я не чувствую себя чужой: братец Дин и дядька Инжей.

Я никогда не спрашивала у мамы, как так получилось, что мой отец — светлый эльф. Во-первых, меня бы маманя собственноручно за косу оттаскала за такие вопросы, во-вторых, сама не маленькая — знаю, откуда дети берутся, в-третьих, дядька Инжей мне все объяснил. Не то, чтобы местный знахарь был крупным специалистом-эльфологом — он почти всю жизнь прожил в нашей деревне и никогда никого из них не видел, и близко знаком лишь с одной полукровкой — со мной. Зато Инжею от его Учителя досталась в наследство большая библиотека, так что он кое-что прочел "по моей проблеме". И теперь я точно знаю, что мама, слава Пресветлой, не пала жертвой сексуального насилия. Эльфы вообще на это не способны. Для них секс может являться чем угодно — любовью, искусством, способом выражения радости жизни или вовсе гармонией слиния противоположностей (да, эльфы — они такие тонко чувствующие натуры, мать их за ногу!), но вот с чем никогда секс для них не связан, так это с агрессией или подчинением себе, как это частенько бывает у людей. Секс же эльфов с людьми — это вовсе не крайний вид извращения, как многие думают, а всего лишь проявление неуемного любопытства, свойственное обычно совсем молодым эльфам, активно познающим окружающий мир. Кстати, в силу того же любопытства эльфа никогда не заинтересует классическая человечья красавица — бледных хрупких большеглазых девиц полным-полно и среди "родных" эльфиек (при том, что как раз в хрупкости, большеглазости и бледности человечьи красавицы эльфийкам сильно проигрывают). Зато к необычным женщинам молодых любопытных эльфов тянет как магнитом. Моя мама была именно такой — маленькой, пухленькой, с (небывалым для эльфов) ярко-рыжим цветом волос, живой, смешливой, игривой — подвижной, как капелька ртути.

Другое дело, что человеку встретиться с эльфом — это надо еще умудриться! Во-первых, эльфы — малочисленная раса. Во-вторых, они, мягко говоря, не любители путешествий, а если и пускаются в дорогу, то только по очень важным и таинственным эльфийским делам. При этом путешествуют светлые эльфы как раз пространственными лесными тропами (читай — на одном месте не задерживаются), плюс выходить из леса сильно не любят, хотя и могут конечно. В-третьих, попасть человеку в Светлый Лес — еще более невероятно. За все время существования человечества чести пересечь границу Леса удостоились хорошо если два десятка смертных, и каждый случай — великое историческое событие. Просто "заглянуть в гости" тоже не получится — Светлый Лес поводит нарушителя границы пару-тройку дней запутанными тропами, после чего выведет аккурат в точку входа. Огонь не зажигается, человеческая магия блокируется, любое оружие тут же осыпается ржавой трухой.

Так что лично меня, мягко говоря, удивляет даже теоретическая вероятность встречи моих мамы и папы при таком раскладе. Единственное, что меня удивляет еще больше, так это количество полукровок на душу населения в нашем королевстве. Даже если допустить, что половина — потомки не светлых эльфов, а темных. То есть, не то, чтобы нас, полукровок, очень много... Но, говорят, в любом мало-мальски крупном городе найдется хотя бы пара-тройка, а то и пяток. А дядька Грен из торговой артели отчима и вовсе сказывал, что в столице так привыкли к "остроухим мордам", что никто мало того, что пальцем не тычет, так даже головы не повернет, когда та самая морда мимо по улице дефилирует — дескать, дело привычное. Дядька Грен в столице как раз бывал и своими глазами все видел.

Так что оно из трех: либо в тех книгах что-то не то про эльфов написано, либо знахарь мне что-то не так рассказал, либо дядька Грен врет и не краснеет.

[1] Дословно (если можно так выразиться) больше похоже на: "Тепло, радость от встречи, мне с тобой спокойно, хорошо, безопасно, ты — большой, сильный".

[2] "Тепло, радость от встречи, помню тебя, ты — забавная маленькая молодая сущность, понимающая и чувствующая меня".

Глава 3

Попрощавшись с лесом, быстренько побежала к домику дядьки Инжея, благо он недалеко от опушки, загостилась я на лесной полянке, солнце скоро сядет, а я обещала Диньке, что непременно знахарю свои "боевые ранения" покажу. К Инжею мы с Динькой с самого детства ходим, нас мама впервые отвела к нему еще совсем маленькими — знахарь учил нас счету, чтению и письму. Потом Динька перестал ходить к дядьке, зато Хорт начал приучать его к семейному делу. Когда-то наши деревенские организовали торговую артель, а Хорта избрали ее главой, так что мой отчим — уважаемый человек, и у него самый большой и богатый дом во всей деревне — каменный, аж в 2 этажа, да с погребом; так что хотя "благодетель" и любит лишний раз куском хлеба меня попрекнуть, но это не всерьез — Хорт еще пяток полукровок ко мне внагрузку запросто прокормил бы.

А еще мамка за полгода до смерти договорилась с дядькой Инжеем, что тот со следующего года возьмет меня к себе ученицей. И тогда, даже если во мне сила магическая никогда не проснется, я все равно смогу заработать на кусок хлеба обычной травницей — говорят, есть совсем глухие поселения, где на знахаря-мага людям денег отродясь не собрать, так там и обычному травнику рады будут. Может даже и нелюдю, хм...

На скрип калитки, забрехал старый Бублик, но узнав меня, лениво вильнул хвостом, зевнул и отправился под крыльцо — досыпать.

— Дядька Инжей, — я пару раз стукнула в дверь. Дядька заругается, если без стука ворваться — вдруг у него там пациент стеснительный?

— Ты, что ли, ушастая? Давай, заходи! — я толкнула дверь, — та-ак, — обвел дядька взглядом мою "красу неописуемую", — снова от Хорта досталось?

— Немного от него, немного от бабки Зосьи, — закрыла за собой дверь.

Дядька Инжей в процессе творчества. Не-ет, не зелье варит, а лепит вареники с вишней: рукава рубахи решительно закатаны, руки в муке, как, впрочем, закатанные рукава, да и все прочие части рубахи, штаны, окладистая черная борода с серебристыми нитями седины, даже нос — все перепачкано мукой. Я невольно улыбнулась. По случаю летней жары дядька босой, а черные с серебром волосы забраны в маленький хвостик. Понятия не имею, сколько дядьке лет — наверное, пятьдесят.

— Бабка опять за свое, что ли? — темно-карие, почти черные глаза смотрят внимательно.

— Ну, да, — я пожала плечами, — подменыш, подкидыш и вообще это я мамку со свету сжила эльфячим колдовством, — устало вздыхаю, опускаюсь на лавку и беру кружок теста.

— Тьфу ты, дура старая, — сердится дядька, — Рина, ты же помнишь, что я тебе рассказывал про эти дурацкие легенды и прочие народные предрассудки?

— Ага, — плюхаю ложкой сверху вишневую начинку и начинаю лепить вареник.

— Куда руками немытыми продукты хватаешь? А ну живо во двор, мыло рядом с водой! — спохватился дядька Инжей.

Снова вздыхаю и плетусь во двор к ведру с ковшом. Помнила я эти предрассудки, а как же. И хотела бы забыть, да бабка Зосья мигом напомнит ударом клюки по хребтине. Среди особо темных, необразованных и несознательных личностей (по крайней мере, так их обзывает дядька Инжей) упорно гуляет такое поверье по поводу полукровок — дескать, ребеночек рождается нормальный, человеческий, а уж потом к дому подкрадываются злобные эльфы и нагло подменяют человечьего младенца на своего "эльфячьего выродка поганого". Дальше больше — растет себе потихоньку эльфячий подкидыш, притворяется человеком, вот только рано или поздно пробуждается его темное нутро и тогда жди беды: болезни, смерти родственников, коровий мор и прочие развлечения гарантировано обеспечены как семье, так и всей деревне, где имеет несчастье воспитываться "подменыш эльфячий, суть злобная тварь, беду приносящая, добра не помнящая" и далее по тексту. Не совсем, правда, понятно, зачем эльфам человеческий ребенок — видимо, для каких-то "богомерзких ритуалов", не иначе.[3] Зато с матери "подменыша" позор полностью снимается — одно дело от нелюдя нагулять и совсем другое пасть невинной жертвой злобных эльфов. Особенно смешно, что полукровка всегда рождается остроухим, так что если уж и говорить о подмене, то только плода в чреве матери. Или семени в момент зачатия... Хм... Куда-то мои мысли не туда утекли. А регулярно общаясь с бабкой Зосьей (не к ночи будет помянута) и ее знаменитой клюкой, я даже понимаю откуда растут ноги у заверений в крайней озлобленности несчастных "подменышей" — если всех полуровок так "воспитывать", да всей семьей, тут любой сорвется рано или поздно.

Едкое мыло попало в разрез на ладони, и я взвыла на зависть всем соседским собакам. Дядька Инжей, чуть не вышибив дверь, мгновенно скатился с крыльца — спасать меня: борода вслокочена, глаза сверкают, над ладонью магический огонь, и вся эта красота припорошена мукой. Хотела расхохотаться, но от боли только жалко всхлипнула.

— Мыло попало, щиплется, — демонстрирую вновь закровившую ладонь.

— Тьфу ты, Ринка, забодай тебя комар, — Инжей обижено поводит рукой, и огонь с легким хлопком исчезает, — сразу не могла руку показать?

— Простите, дядька, забыла, — покаянно опускаю голову.

— Давай, полей мне на руки, и пойдем перевязывать тебя, балда ушастая.

[3] За основу взято вполне реальное западноевропейское поверье, широко распространенное в средние века.

Глава 4

Отчим запрещал шляться по ночам, что в переводе означало следующее: явишься после заката — получишь по первое число. А я, конечно же, опоздала — солнце успело закатиться, и теперь, тихо открыв калитку дома Хорта, я воровато кралась к окну своей комнаты. Створку я всегда оставляла приоткрытой, так что если незаметно влезть в окно, то можно смело делать вид, что я давно уже дома. За спиной громко громыхнула калитка. А-а, к темным богам вашу маму! Как же не вовремя, ведь я почти дошла! Белкой метнулась за разлапистый куст цветущей сирени и затаилась.

Под тяжелыми сапогами хрустит галька, которой выложена дорожка, скрипят ступени крыльца, под тяжелыми ударами кулака сотрясается входная дверь.

— Хорт, окрывай! Это я, Грен!

Уф, аж от сердца отлегло. Дядька Грен — старейший артельщик Хорта, пока он отвлекает отчима, я спокойненько, не торопясь влезу в окно.

— Грен? — в голосе Хорта удивление, — ты чего здесь? Обоз пришел? Или случилось чего? — голос помрачнел.

— Не, обоз в Ясенной заночует, только завтра к обеду будет здесь. Я специально вперед уехал, чтобы предупредить — у Дождливой нас догнала парочка шакалов,[4] твоих прошлогодних знакомцев. Едут к тебе с тем же предложением, как я понял. Завтра с обозом прибудут. Решил, вот, тебя предупредить, чтобы сюрприза не случилось.

— Да тише ты, Грен! Не ори на всю деревню, мне тут лишние разговоры не нужны. Заходи, поговорим спокойно, — дверь хлопнула.

Хм... Завтра к Хорту шакалы пожалуют? Неужто рабов решил прикупить? А зачем нам? Мы, вроде и сами неплохо справляемся — всю работу по хозяйству выполняет тетка Кирстина — вдова с четырьмя ребятишками. Мужа-то ее разбойники прирезали еще три года назад, когда наши артельские мужики обоз отбивали. Хорт ее и нанял после смерти мамы. И я ей помогаю, само собой. Так что нам рабы вроде ни к чему. Тихо сползаю с подоконника на пол. Так, теперь окошко прикрыть аккуратненько, как и было. Неплохо было бы выйти, как бы невзначай отчиму на глаза показаться. Да он там с Греном, а мне хорошо бы платье починить — воротник, Хортом разорванный, зашить и замочить винные пятна, а то Кирстина завтра не отстирает. Быстренько переоделась и села за шитье.

А мысли все крутятся вокруг завтрашнего визита шакалов. Официально в стране рабства нет. Раньше было, но наше королевство Виленсия вот уже лет 200 ни с кем не воевало, а последнюю войну еще и проиграло. Тогда королевство Шакардия, победитель, оттяпало у нас все территории за проливом Бьорка и в категоричной форме потребовало возврата всех бывших подданных Шакардии (читай: военнопленных и рабов). А так как у нас "бывших подданых" других стран почти и не было, то наш король решил не мелочиться и под шумок своим указом рабство вообще отменил. Но работорговцы-то остались. Собрались они, покумекали, да и нашли юридическую лазейку — теперь в рабство человек может продать либо сам себя, либо своего несовершеннолетнего родственника (подопечного). Оформляется все хитро: дескать, будущий раб хочет занять денег у работорговца. Передаются деньги, пишется долговая расписка. Следующий шаг — письменное требование работорговца срочно вернуть ему долг (якобы передумал) и такой же письменный отказ раба (по причине отсутствия нужной суммы — дескать, звиняйте, уже потратил). Далее составляется обязательство рабом отработать всю сумму так сказать натурой (своим трудом) и работорговец письменно дает на это свое согласие, в просторечии такое обязательство зовется контрактом. Так что рабы теперь называются красиво — должники на контракте, или попросту — контрактники. А дальше и вовсе просто: якобы работорговцу срочно понадобились наличные деньги, отработка натурой его больше не устраивает, поэтому он официально перепродает долговую расписку третьему лицу (покупателю раба). Вместе с распиской передается и контракт, и сам контрактник. Так раб обретает хозяина. Естественно, реальная сумма продажи гораздо выше той, что указана в первоначальной долговой расписке, иначе работорговцам выгоды никакой. Но официально этого никак не отследить и налогом не обложить, так что работорговля — по-прежнему дело выгодное. Вот с тех пор шакалы всегда работают парами: один всегда фигурирует в бумагах как частное лицо, дающее деньги в долг, а второй — лицензированный стряпчий (весь этот ворох бумаг требует официального заверения). С продажей в рабство детей схема та же, только деньги платятся старшему родственнику или опекуну (обычно одному из родителей), а тот пишет отдельную бумажку о том, что, дескать, сам я старый больной человек, отработать не могу, поэтому вместо меня направляю своего ребенка (подопечного). Дядька Инжей говорит, что вот такая продажа за долги является самым настоящим экономическим рабством, как ты его официально не обзови. Единственное, что изменилось — если раб захочет выкупить себя (заплатить всю оставшуюся по контракту сумму), хозяин не имеет права отказать. Иначе раб ближайшему судье нажалуется, и тогда уже закон обернется против хозяина.

А чтобы контрактники не сбегали, применяют те же самые меры, что и 200 лет назад — магические рабские браслеты. Многие думают, что они блокируют волю раба напрямую, но это не так: такие артефакты наверняка запрещены, а если и нет, то их стоимость должна быть просто астрономической. Браслеты работают как поводок — нельзя отойти от "объекта" (живого человека или определенного места) дальше длины "поводка", а при проявлении агрессии насылают боль или вовсе отправляют в обморок. Это, конечно, стандартный набор качеств подобных артефатов, при желании и тугом кошельке хозяин может расширить этот список как ему заблогорассудится, или может заказать иную форму — не браслеты, а, например, ошейник.

Дверь распахнулась, в комнату тяжелым шагом вошел Хорт. Это странно, обычно он орет на весь дом, вызывая к себе.

— Вот что, Рина, нам надо серьезно поговорить, — вытащил из-под стола табуретку, медленно опустился, та только жалобно затрещала. Голос непривычно тихий. Хмурится, замораживает меня своими голубыми глазищами.

— Да, батюшка? — голос тихий, глазки в пол, я само воплощение дочерней почтительности, главное — ничем его не спровоцировать.

Молчит. Осторожно поднимаю взгляд — Хорт хмурится в сторону, смотрит в окно. Тяжело вздохнул. Да что ж с ним такое? Не захворал ли?

Тряхнул своей белобрысой гривой и снова на меня уставился, я в замешательстве мну руками воротник платья. Теперь смотрит на мои руки. Гм...

— Ты что делаешь? — ух ты, вопрос года!

— Платье чиню, — фуф, получилось вроде — никакого сарказма в голос не просочилось, я сама невинность.

Снова вздохнул, как бы решаясь на что-то, и выпалил:

— Рина, а ты вообще как свою дальнейшую жизнь представляешь?

Брови сами собой ползут на лоб. Философские разговоры? Хорт?! Со мной?!! Наверное, я сплю.

— Ээээ...

— Ну, ты же всерьез не надеешься выйти замуж?

А вот это запрещенный удар. Но Хорт не должен ничего заметить, я быстро опускаю взгляд и только крепче сжимаю в кулаках платье. Похоже, он ждет ответа.

— Нет. Я об этом не думала даже, — голос глухой, но ровный.

— Ты же знаешь причину? Инжей тебе говорил?

Я только дергаю уголком рта и согласно киваю. Ну еще бы! Это общеизвестно. Полукровки (по-научному — "межрасовый гибрид", а по-церковному — "суть плод связи, противной богам и природе") совершенно бесплодны. А-а, кажется, я начинаю понимать, к чему он ведет — боится, что раз замуж никто не возьмет, то я останусь сидеть на его шее до гробовой доски.

— Дядька Инжей согласился со следующего года взять меня к себе ученицей. Выучусь на травницу и буду сама зарабатывать. Если в нашей деревне работы не будет, перееду в другое место, — пожимаю плечами.

— Хм... Вот так все просто? — в голосе и глазах Хорта плещется море сарказма.

— Ну, да, — я удивленно замолкаю.

— Рина, — прокашлялся, снова отвел глаза, — ну вот смотри. Слышала, наверное, что люди говорят о красоте полукровок? — Хорт неопределенно взмахнул рукой и... кажется, смутился? Диво дивное, чудо чудное. Рассеянно киваю в ответ.

— Еще пара лет и ты превратишься в настоящую красавицу под стать аристократам.

Мои брови, похоже, навечно поселились на лбу. Не может же быть такого, чтобы Хорт сделал мне комплимент! К чему он клонит-то, не пойму?

Снова тяжело вздохнув, отчим продолжает:

— И вот по нашей деревне будет ходить вся такая из себя распрекрасная девка-полукровка. Без мужика. Ничейная, понимаешь? — лицо Хорта начинает краснеть, а рука сжимается в кулак. Ох, снова завелся. Я от страха даже дышать перестала. Слава Пресветлой, мой ответ не требовался.

— И что дальше? Рано или поздно под ближайшим кустом завалят. Потом по рукам пойдешь, а в процессе вся деревня за тебя передерется, и на артели все это скажется в первую очередь. А мне дело делать надо, а не кобелей по углам растаскивать, — отчим уже совсем багровый, плечи напряжены, кулаки сжаты. Я аж побелела — и от страха, и от стыда.

— Отвечай, Ринка, думала ты об этом или нет? — в голосе гроза.

— Не-ет, батюшка, не думала, — просто овечье блеянье, лишь бы не разреветься, — но... Но ведь...

— Что "но"?

— Я уеду и все. Буду жить в другом месте и не побеспокою вас, — голос уже дрожит.

— Вот дурища-то! Ты думаешь, в другом месте мужики другие будут? — отчим аж вскочил. Сейчас врежет! Мое лицо утыкается в недошитое платье, из горла вырывается всхлип.

— Чо ревешь-то? Вы ж, бабы, все умные такие — куда деваться, а как до дела, только реветь и можете, — не, вроде сейчас бить не будет.

— И мать твоя об этом не думала, и ты не думала. Я зато подумал! — Хорт нервно прошелся по комнате, пнул мою туфлю, та отлетела в угол. Я вздрогнула и сжалась в комок.

— Вот и выходит, Рина, что семью тебе никак не завести, а мужик нужен. Кому попало тоже не отдашь — я ж обещал Марике позаботиться о тебе, — вторая туфля улетела и грюкнула где-то под кроватью.

— Еще в прошлом году, когда я с обозом ходил, с двумя мужиками в трактире вина за знакомство распили. Ну, я и сболтнул, что у меня падчерица эльфячьей крови. Те аж затряслись оба. Слово за слово, выяснилось, что они шакалят помаленьку. Чуть ли не на коленях умоляли девку отдать. Оказывается, на девок-полукровок спрос особый, их даже если в обычный бордель сдать, оглянуться не успеешь, а она уже куртизанка при высоком покровителе: какой-нибудь богач или аристократ контракт непременно выкупит, дом в столице на ее имя запишет, слуг наймет, тряпками и цацками увешает, по театрам да ресторанам водит.

Я уже с трудом понимала, что он говорит. Всю жизнь боялась, что отчим меня однажды насмерть зашибет своими кулачищами, а он убил меня обычным словом. Вот так просто. Я уставилась в одну точку, в голове пустота, в груди зимняя стужа. Значит, завтрашние шакалы не привезут раба, а увезут. Это даже смешно. Если бы могла, я бы засмеялась.

— Вот эти двое завтра и прибудут. Что молчишь-то?

— Я не поеду... — это мой голос? Такой чужой и далекий.

— Че-его? — удивленно тянет отчим.

— Не поеду! — перевожу на него холодный взгляд. Такое со мной впервые. Бунт на корабле!

— А это не тебе решать, — он все еще не понял.

— Значит, заковать меня в рабские браслеты и продать в бордель — это и есть та забота, о которой просила вас моя мать?

Хорт поперхнулся, медленно побагровел... Мне уже все равно. Нельзя кого-то убить дважды.

— Ах ты... Дрянь! — хлесткая пощечина опрокидывает меня на бок, — а ну вставай! — схватил за многострадальную левую руку и потащил наверх по лестнице, — да ты же, эльфячье отродье, как сыр в масле кататься станешь, тебе простые люди будут в ножки кланяться! Ты ж, дурища, потом еще спасибо мне скажешь. Посиди здесь до приезда шакалов, пока глупостей не наделала.

Хорт зашвыривает меня на чердак, захлопывает дверь и гремит ключом. Этого и следовало ожидать — единственное помещение в доме, запирающееся на ключ, плюс имеющее слишком маленькое оконце, чтобы через него выбраться.

Я села на пол и разрыдалась. Ох, какая же я дура. Не вовремя характер проявила. Надо было не сейчас реветь, а тогда. Да в ногах у Хорта валяться. Глядишь, и передумал бы, чай не каменный. Или радостно завопить: "Да, конечно согласна!", потом ушла бы в свою комнату и сейчас уже бежала по направлению к лесу. Задним умом я всегда крепка.

[4] Работорговцы.

Глава 5

Я сидела на полу перед дверью, упрямо ковыряла в замочной скважине ржавым гвоздем и ругалась вполголоса. А все потому, что вспомнила, как артельщики про профессиональных воров сказывали — дескать, те такие умельцы, что любой замок за считанные минуты вскроют любой тонкой железкой, даже гвоздиком или женской шпилькой. Шпильки у меня нет — я ж не красотка городская, а деревенская девка, потому длинная коса — моя единственная прическа. А банку с гнутыми ржавыми гвоздями я нашла в том хламе, что годами скапливался на чердаке. Но то ли артельщики наврали, то ли нужно какие-то хитрости воровские знать, а только ничего у меня не получалось, хоть плачь. Сколько времени прошло, не знаю, но Хорт вряд ли спать ушел — совсем недавно снизу доносились его вопли, поэтому я старалась не шуметь.

Куртизанка, значит. При покровителе. Вот гад! А то я не знаю, что куртизанка — та же шлюха, только в профиль. Конечно, вряд ли Хорт подозревал, что мне об этом известно. Я тогда, в очередной раз спасаясь от гнева отчима, влезла аж на крышу конюшни и там затаилась, а внизу чистили коней дядька Грен с двумя артельщиками помоложе. Те его пытали вопросами на тему "какая она, столица", а дядька Грен с удовольствием делился опытом с молодежью. Сначала поведал, что бордели в столице хоть и дорогие, зато обстановка в каждом богатая, как у графьев, все продажные девки ладные, и выбор — на любой вкус. И попадаются среди шлюх не только девки, а и парни молодые. Артельщики не поверили (я, признаться, тоже), так что дядька Грен объяснил все подробно, чуть ли не на пальцах показал, а потом еще добавил, что в столице живут куртизанки — шлюхи, которым повезло: у них всего один клиент (покровитель), и живут они не в борделе, а в своем доме. Никогда и не догадаешься, что шлюха — с виду приличная женщина, иногда даже за знатную даму можно принять: своим домом живет, одевается богато, есть слуги, деньги, лошади, а вот поди ж ты... Если покровителю куртизанка надоест, то не беда — долго ли ей при своей красоте нового найти. И те куртизанки, что уже состарились, тоже без работы не сидят — кто лавку или веселый дом купит, а кто и учениц себе наберет — по договору с хозяйками борделей самые перспективные девушки направляются на обучение такой вот бывшей куртизанке. Не бесплатно, конечно. Вот так и живут.

Мы с молодыми артельщиками слушали дядьку Грена, окрыв рот. Потом между ними спор завязался по поводу наших местных "знаменитостей": можно ли считать Хриску, молодую вдову, шлюхой, если она с полюбовников своих не деньгами берет, а натурой (те ей всю мужскую работу по дому выполняют). И можно ли назвать Аведью, даму постарше, куртизанкой — с одной стороны, покровитель у нее есть: как Аведья овдовела и осталась нищей, — муж-то все пропивал, — так вдовец Мирай сразу ее к себе забрал и живет с ней как с женой, только что свадьбу не играет, у Мирая уже трое сыновей подрастают, так что грызня за наследство, в случае чего, ему не нужна, а вот хозяйка в доме и баба в постели жизненно необходимы. Так что выгода Аведьи налицо (жила как последняя побирушка, а теперь как сыр в масле катается), но, с другой стороны, не тот размах у дядьки Мирая, чтобы лошадьми да домами одаривать.

За дверью явно скрипнула половица. Спрятала в кулаке гвозди, бесшумно метнулась к оконцу и затаилась — не показалось ли? Хорт ходит как медведь, а сейчас шагов не слышно. Еще один скрип, в щель под дверью проник слабый свет, в замке осторожно заворочался ключ, я аж дышать перестала. Дверь, скрипя, медленно распахнулась. На пороге маленькая фигурка со свечой в руке — лицо бледное, волосы взъерошенные, по рубахе танцуют тени от трепещущего на сквозняке огонька...

— Ринка, ты где? Ринка! — знакомый шепот.

— Динька! — тоже шепчу, но хочется кричать от радости и облегчения. Бросилась к братишке через весь чердак.

— Тихо ты, не топочи. Я отца усыпил, но если шуметь, может проснуться.

— Как это усыпил? — я оторпело замерла.

— Да я случайно подслушал их разговор с дядькой Греном. Про шакалов и тебя. — Динька тяжело вздохнул и продолжил, — Ну, и сказал отцу, что спать пошел. А сам у двери все стоял и слушал. Когда он на чердак тебя волок и орал, я все понял, вылез из окна и побежал к дядьке Инжею. Все ему рассказал, попросил помощи, тот мне порошка сонного отсыпал. А как я вернулся, вышел в горницу, проверить, где батя и что делает, он меня увидел и заругал сначала, что я не сплю до сих пор. А потом сказал, что раз так, то чтобы принес ему вина. Вот я по дороге в кувшин весь порошок-то и высыпал. Отец уснул где сидел, прямо за столом, а я ключ у него из кармана вытащил и сразу к тебе.

— О, Пресветлая Мать, — у меня даже руки затряслись, — он же тебя завтра убьет!

Брат в ответ презрительно фыркнул.

— И ничего не убьет. Дядька Инжей сказал, что порошок без вкуса и запаха. Так что отец подумает, что просто напился и заснул. Ключ я ему сейчас назад положу, а замок ты, получается, сама непонятно как открыла.

А я всегда говорила, что брат у меня — голова!

— Сделаю так, что станет понятно, как я дверь открыла, — вот и гвозди пригодились! Под любопытствующим взглядом Диньки запихала оба гвоздя в замочную скважину, — артельщики рассказывали, что так воры замки вскрывают, гвоздями и шпильками, — брат согласно кивнул, одобрив мою идею.

Тихо спустились в мою комнату и, пока я быстро увязывала в простыню свои пожитки, Динька успел прокрасться в горницу, подложить ключ обратно, в карман Хорта, и вернуться назад. Вместе выбрались из моего окна, открыли калитку — и припустили со всех ног к дому дядьки Инжея, волоча за собой тюк из простыни — вроде и вещей немного, а дорожный "узелок" громоздкий получился.

Знахарь стоял в проеме калитки своего дома и выдохнул с явным облегчением, разглядев нас.

— Не шумите. Быстро и молча проходите в дом, — бросил нам вполголоса.

Только оказавшись за дверью, запертой на щеколду, все мы немного расслабились: я грохнулась на скамью, руки затряслись, Динька, громко выдохнув, закрыл глаза и прислонился спиной к двери, а Инжей, растрепав рукой свои волосы, переводил растерянный и какой-то виноватый взгляд с меня на брата и обратно.

— Так, — Инжей решил брать ситуацию под контроль, — Хорт до рассвета проспит как минимум, поэтому время есть, сейчас сядем и все спокойно обсудим.

Мы с Динькой отпирались как могли, но знахарь все равно накрыл на стол, накормил нас с братом, напоил вкусным ягодно-травяным настоем (судя по привкусу и характерному запаху — с легким успокаивающим эффектом), потом все убрал, вытер начисто стол и только после этого позволил заговорить о деле.

Деревню мне придется покинуть — это даже не обсуждалось: Хорт — мой официальный опекун, поэтому ни дядька Инжей, ни кто-то другой защитить меня не смогут — до совершеннолетия отчим имеет право распоряжаться моей судьбой как ему будет угодно. Но вот куда именно мне идти? Сама я утверждала, что прекрасно проживу одна в лесу. Братишку ужасала такая перспектива, и он уговаривал меня идти в город — любой, но не ближайший (в ближайшем городке артельщики живо меня найдут), а я, в свою очередь, боялась, что не приживусь в городе — в отличие от Диньки, я из деревни никуда не выезжала, но артельщики рассказывали, что любой город — это, прежде всего, толчея, суета и шум. Не думаю, что мне понравится такое.

Дядька Инжей неожиданно поддержал Диньку, сказав, что в городе разнообразной работы куда больше, чем в деревне и, значит, заработать денег на жизнь там будет легче. Я, уже почти позволившая себя уговорить, спросила, есть ли в городах травники или знахари (дядька Инжей теперь не сможет меня учить, но сможет ведь кто-нибудь другой). В ответ на этот простой вопрос знахарь вдруг ударил себя ладонью по лбу:

— Вот дурень! Как же я мог забыть? Конечно, есть знахари! Более того, один из них — мой старинный друг. Ты пойдешь прямо к нему, в город Эмет, а я напишу рекомендательное письмо с просьбой взять тебя в ученицы, — дядька Инжей просиял и ушел в соседнюю комнату писать письмо.

Я растерянно посмотрела на Диньку. Брат ответил внимательным взглядом.

— Рина, тебе страшно? Хочешь, я пойду с тобой?

— Нет, не страшно. Просто... Так быстро все и так неожиданно, — я устало потерла глаза, — а Хорта нельзя сейчас одного оставлять, сам знаешь. Он до сих пор после смерти матери в себя не пришел.

Конечно, Динька знал, мы оба это замечали. Хорт не то, чтобы сломался, но... При жизни мамы он столько не пил. И не злился так сильно. Да и не бил нас с Динькой так часто. А после маминой смерти будто не старый еще и сильный мужчина вдруг растерялся и до сих пор не может понять, как же ему жить дальше. Ведь он действительно любил ее. Что бы ни мололи злые языки наших деревенских сплетников по поводу жадности Хорта (дескать, знатное приданное отхватил — дед, отчаявшись сбыть с рук опозоренную дочку с "довеском" в виде меня, и коней своих лучших отдал, и даже кусок от своей доли в артели не пожалел). Может, так оно все и было, но я помню, с какой нежностью Хорт иногда смотрел на маму. Любовь не скроешь.

— Рин, ты прости его,— вдруг произнес Динька упавшим голосом, — отец не хотел, он...

— Я все понимаю, конопушка, — улыбка моя вышла грустной, — он действительно думал, что так будет лучше, — я обошла стол, обняла брата и поцеловала в лохматую макушку. Как же мы теперь будем порознь? Ох, лишь бы не расплакаться! Динька тоже подозрительно шмыгнул носом.

Так мы с ним и замерли, не шевелясь, пока не вернулся знахарь. Он принес не только письмо, но и две дорожные сумки: в одну тут же запихал флягу с водой, свертки с едой и несколько своих зелий (а вдруг поранюсь, а вдруг живот заболит), вторая сумка предназначалась для вещей. Дядька Инжей внимательно проинспектировал содержимое тюка, отобрал только то, что может пригодиться в дороге, остальное вновь увязал в простыню, велев оставить где-нибудь в лесу подальше от деревни. Подарил свою карту, показав где именно находится искомый город Эмет и обсудив путь к нему (а что тут обсуждать — пойду по-эльфийски, лесами — там я ничего не боюсь). Динька еще предложил лошадь со двора Хорта свести, но я на ней все равно ездить не умею — как-то так сложилось, что деревенские девки передвигаются либо своим ходом, либо на телеге. Тем более, что в лесу мне лошадь будет только мешать. Еще знахарь мне немного монет отсыпал на первое время и рассказал, как я могу давать о себе знать: так как посылать и получать магических вестников умеют только магически одаренные, то в любом городе я могу обратиться к магу-почтовику, который этим зарабатывает, заплатить, и тот переправит мое послание дядьке Инжею. Как только я доберусь до друга Инжея, они смогут хоть каждый день слать друг другу письма, но на всякий случай знахарь пошептал над деревянной бусиной, продел в нее шнурок и привязал к моему запястью. Сказал, что здесь "записаны" его координаты в энергетической сети и, если вдруг в дороге мне нужно будет с ним связаться, любому магу достаточно показать бусину, чтобы послание непременно нашло адресата. А Динька будет забегать периодически к знахарю в гости, узнавать, нет ли от меня вестей.

— Рина, Дин, вам пора, скоро рассветет, — ну вот и все. Знахарь с братом помогли нацепить крест-накрест сумки, привязать к поясу кошель с деньгами, вложили в руки дурацкий тюк, проводили до калитки. Я обняла на прощание сначала Инжея, затем Диньку и все-таки не выдержала, разревелась. Ох, я так никогда не уйду. Отвернулась, выскочила на улицу и побежала в сторону опушки, размазывая слезы по щекам — только не оборачиваться!

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ...