Забери мою боль, Лекарь...

Забери мою боль, Лекарь!

1.

— Нет-нет! Хозяин пока никого не принимает!

Я усмехнулся. Сегодня удивительный день: даже пронзительно-визгливый голос Никодима меня не раздражает. Хотя, наверное, как раз ничего странного — на улице потрясающе редкая для Города-Государства погода. Солнце светит особенно ласково, совсем как глаза матери. А, кроме того, ровно час назад от меня с побелевшими от страсти губами упорхнула моя Тина. Легко, чуть придерживая край юбки двумя пальцами. Я как всегда долго смотрел вслед босой фигурке, пока она не скрылась за пузатым боком Толстой Башни.

Меня всю жизнь интересовало, зачем Королева требует от своих подданных из Верхнего Города такой жертвы, как ходьба по мощенным крупным булыжником мостовым без обуви? Сама-то, небось, только в носилках передвигается. Хотя, кто их, женщин, поймет? Но у моей девочки, несмотря ни на что, очень красивые узкие ступни. Прямо как две лодочки. И ступает Тина легко, изящно, так что, кажется, даже следов не оставляет.

Интересно, чем она сейчас занята? Играет в мяч с фрейлинами Королевы? Или выводит на желтой рисовой бумаге, привезенной специально для нее из далекой азиатской страны, то, что диктует ей муза? Этот момент легко представить: она сидит в плетеном кресле, чуть наклонившись вперед. Непослушная прядка выбилась из-под чепчика. Тина пытается убрать ее от лица, но, застигнутая вдохновением врасплох, отдергивает руку. Любимая беличья кисточка начинает свой танец по бумаге. Тина — придворная поэтесса. Королева без ума от ее удивительных пятистрочных стихотворений, как и все, впрочем...

Я улыбнулся собственным мыслям. Молодой человек в зеркале, который, как и я, пытался побриться, записал — вот наглец! — улыбку на свой счет и улыбнулся в ответ.

Интересно, что нашла Тина во мне? Мы ведь с ней такие разные. Моя девочка, не в пример мне, смелая. Каждый раз она уходит из моего дома, не таясь, с высоко поднятой головой, будто все в порядке вещей. Если бы не моя боязнь собственной тени, мы давно уже и по улицам гуляли бы вместе. А что? В Нижнем городе к ней никто и близко не подойдет — себе дороже. А в Верхнем... Подумаешь, что придворная поэтесса ходит к портовому писарю. Подумаешь, что почти каждую ночь... Подумаешь, что это запрещено... Подумаешь! Пока Королева закрывает на это глаза (я не мог себе позволить быть настолько наивным, чтобы свято верить в неведение Королевы), мы обязаны нарушать все мыслимые и немыслимые правила. Тем более, такие незаконные парочки, вроде нас, сплошь и рядом. Мой сосед сам два или три раза в неделю залазит на крепостную стену Выжгорода, только чтобы встретиться с невестой. А там совсем другие порядки, нежели в Нижнем городе, поймают — засекут насмерть за "нарушение территориальной целостности Верхнего города и возмущения спокойствия высших слоев общества Города-Государства". Конечно, есть и другие, менее опасные пути. Для начала нужно подать префекту Нижнего города прошение о том, что ты хочешь жениться, он передаст его на рассмотрение в муниципалитет Верхнего. Если дело как-то связано со двором, решение выносит сама Королева. После множества бюрократических проволочек нужно заплатить откупную за жену. И все — можешь наслаждаться жизнью четыре раза в неделю, ровно по три часа. А на ребенка придется подавать отдельное прошение и каждый раз платить откуп. Но, увы, при теперешнем жаловании и положении разорившегося дворянина жену мне не выкупить. Тине еще лет пять ходить от меня через Гавани (дескать, на портовом рынке была), пока ее еще кто-нибудь не выкупит. Но не стоит о грустном, правда? Ведь сегодня день такой чудесный, прямо загляденье.

Наконец, в Город-Государство пришло лето. Да и других поводов для счастья предостаточно: мне всего двадцать, впереди целая жизнь и у меня самая красивая девушка на целом балтийском побережье...

Но это чудесное утро несколько смазалось, когда ко мне в спальню бесцеремонно ввалились трое. Я даже онемел на мгновение от подобной наглости.

— Я же говорю: хозяин отдыхает! Через час мы откроемся, тогда — пожалуйста! Но не теперь, — отчаянно голосил Никодим, прижатый к стене сильными руками гостей. — Мой господин, видит Бог, я защищал контору грудью, но они...

— Замолчи, низший, — хладнокровно посоветовал один из них.

Мой слуга задохнулся от возмущения, не находя слов для достойного отпора. И, слава Богу! Больше всего я сейчас боялся, что Никодим начнет поносить на чем свет стоит почтеннейших гостей из Выжгорода. А то, что они оттуда, сомневаться не приходилось. Мне, чтобы удостовериться, даже не пришлось поворачивать голову от зеркала (иной раз в зеркалах можно увидеть гораздо больше): только чуть-чуть глаза скосишь на босые ступни, и все становится ясно.

— Вели своему слуге удалиться! — у второго гостя оказался низкий бархатный голос, с таким бы песни на свадьбах распевать.

Никодим с достоинством удалился, хорошенько хлопнув дверью напоследок. Я тщательно вытер лицо от пены, растягивая по возможности время и судорожно соображая, что к чему, и только после всех мыслимых проволочек обернулся к гостям, точнее к гостьям.

Дам, к сожалению, рассмотреть было нельзя. Широкие черные одежды прятали от чужих взглядов тела и лица, видными оставались лишь глаза. По характерным кривым ножам, пристегнутым к поясу, легко было определить, что мои гостьи — личные стражи самой Королевы.

По шее и дальше вниз, по спине, пополз неприятный холодок.

— У нас послание, — одна из стражниц протянула письмо, запечатанное сургучом с вензелем.

Я повертел его в руках, не решаясь вскрыть. Дамы ждали.

— Это послание для Лекаря.

Бумага от неожиданности выскользнула из моих рук:

— Но я этим больше не занимаюсь...

— Наша госпожа ждет тебя, — твердо пояснила одна из дам.

— Но я больше не занимаюсь этим, — сухо повторил я.

Наверное, она улыбнулась. Улыбка, конечно, спряталась за черной тканью, но скучающие серые глаза чуть сузились:

— Мы свое дело сделали, решать тебе. Моя госпожа ждет.

Они удалились, как три черные птицы: были — и нет. А я остался. Осталось и письмо на полу у самых моих ног. Пахнущее женским телом и выжгородским ветром. С тяжелой печатью на сургуче. "Нарьянэ". Просто имя. А просто ли? Нарьянэ. Тягучее и сладкое — как старое вино. И такое же пьянящее. "Нарьянэ" — шумит в голове прибой. Что я должен был сделать? А главное, что мог? Растрепанный, без рубашки после утреннего умывания, и чуть испуганный.

Ведь...

"Я больше не занимаюсь этим"...

2.

Когда-то Бог слепил мои руки из звездных лучей. Он постарался от души. Руки вышли замечательные, похожие на двух лебедей: такие же белые, такие же изящные. А еще мой Бог умел отлично шутить.

Я — не человек и никогда им не был. Я — амфора. Пустой сосуд, в который люди выливают ненужные им чувства.

"Забери мою боль, Лекарь!"

О, сколько раз я слышал это за всю жизнь! Матери, старики, воины, неизлечимо больные, лишенные надежды и веры в будущее смертники городских тюрем — все они шли через меня серыми тенями. И не было в них ничего кроме боли, маленькой пульсирующей жилки, которая, как бабочка со смятыми крыльями, трепыхалась в моих руках.

Сколько умоляющих глаз я видел? Не сосчитать. С надеждой или со смертельной тоской в хрусталике: "Забери мою боль, Лекарь!"

Лекарь...

Да, я исцеляю, но не тело, а душу. Боль — лишь одна из миллиона ниточек, спутанных там, внутри. Моя задача — найти нужную, распутать сложное хитросплетение человеческих эмоций, чувств, желаний, вырвать лишнее с корнем и намотать себе на палец.

С раннего детства этот дар живет во мне. Мать строго-настрого наказала сохранять его в тайне, для моей же безопасности. Но люди все равно каким-то образом узнавали и приходили. Так я стал Лекарем. Сколько раз меня вытаскивали за руку из толпы на рыночной площади, в школе или в церкви, прямо на проповеди, и умоляли: "Забери мою боль, Лекарь!" Или вели закоулками к тому человеку, что будет умолять о том же самом. И я забирал, никогда никому не отказывая. Кто-то умирал с блаженной улыбкой, кто-то вставал и жил "долго и счастливо". Все благодарили, но никому не было дела до того, что теперь их боль во мне. И что в эту ночь я не буду спать, пока не сгорит, не рассыплется в пыль лишняя, чужая ниточка.

Тогда я шел на маленький безлюдный пляж, бросался на мокрый просоленный песок и сам солил его — уже собственными слезами. Обхватив руками колени, я выл и замерзал под взглядом неласковой балтийской ночи. Но никто не приходил на помощь.

К рассвету чужая боль сгорала, а я еще долго бродил по улицам, хмурый и пустой. Опорожненная амфора. И опять никто не протягивал руки, никто не подстраивал свой шаг под мой, свое сердцебиение под мое.

А однажды на тот потаенный пляж — даже не пляж, а просто узкую полоску белого, как сахар, песка, заросшую со всех сторон папоротниками, — пришла Тина. Она легла рядом, согревая меня своим телом, покрывая мокрое лицо целебными поцелуями обветренных губ. И стало легче. И я смог выдохнуть. А с рассветом Тина ушла. Без слов. Пришла без слов и ушла так же. Много ночей у нас было потом, похожих на ту, первую — белую балтийскую ночь в самом конце июня. С запахом моря и плачем чаек где-то над головой. Туда Тина подбросила мое сердце, и оно осталось там гореть самой яркой звездой. Это гораздо выше самой высокой башни Выжгорода, куда каждое утро босиком упархивает моя девочка.

Она осталась со мной и помогла выжить

И я никак не вспомню, сколько мы вместе. По-моему, ни меньше, чем вечность.

Эх, знали бы все те, умоляющие "забери мою боль, Лекарь!", кто исцеляет самого Лекаря.

Но я больше не занимаюсь этим. Целый год уже. Не занимаюсь. Так, какого черта, ноги несут меня к воротам Верхнего города, и в руке зажата пропускная грамота?..

3.

Нет, я не сломался. Меня трудно сломать. Я прочный. Но осознание собственной вины всегда давит тяжким грузом. А я виноват. Без сомнения. Самое обидное, что виноват, в первую очередь, тем, что существую — именно в таком обличии с именно таким наполнением. Если бы у моей матери родился кто-нибудь другой, то год назад остался бы жив один хороший молодой человек.

Я до сих пор, когда смотрю на воду в Гаванях, вспоминаю просящий блеск в серых, как наше море, глазах. "Забери мою боль, Лекарь..." Ему было двадцать, но относился он ко мне, как к старшему, с уважением и должной опаской: мне ведь подвластны тайны, недоступные чужим грубым пальцам.

Иногда я сам представляю свой дар в виде пряничного замка с сахарной принцессой на балконе. Настолько хрупок, что прикасаться страшно — вмиг волшебство обращается в пыль. Приходится оберегать свой мирок от посторонних глаз. И парень смотрел на меня с восхищением, понимая все это.

Что я могу рассказать о нем еще? Простоват. Добродушен. Здоров как вол. Влюблен. Хотел выкупить невесту. Пробивался к мечте огромными кулаками на ринге. Был профессиональным борцом и хорошим воином. Был.

И в этом "был" виновен я.

Неважно, как его звали. Имя в принципе не важно. Я тоже живу на два фронта — в одной ипостаси меня зовут официально и до ужаса напыщенно, добавляя к имени кучу доставшихся по наследству титулов, кроме которых у меня, впрочем, ничего и нет. Здесь я портовый писарь, помогающий за умеренную плату купцам, которые прибывают в Город-Государство со всех сторон света, заполнить ворох подорожных бумаг, написать красивым подчерком прошение или жалобу префекту. Неудачник как неудачник.

Но в другой жизни я Лекарь. Я — Забирающий Боль. И все равно, я это я, а не кто-то иной. Из той жизни в эту со мной шагает лишь Тина. А имя — нет. Имя — только слово, набор букв, их можно расставить в любом порядке — суть не изменится.

Прости, парень. Я про тебя не забыл, просто говорить о собственных неудачах тяжело. Помимо совести самолюбие, видишь ли, страдает. Тебе ли этого не знать?

Он постучался ко мне в таком же нежарком июле, как этот, широко улыбнулся и сразу же получил допуск к моему сердцу. Странный, на первый взгляд, на деле же — таких миллионы: влюбленных, открытых, честных. Он долго с восхищением, не решаясь пожать (должно быть, в опасении повредить), рассматривал мою кисть, прямо-таки светящуюся белизной на фоне его громадной лапищи, чем окончательно покорил меня. Я, не раздумывая ни минуты, согласился. В тот раз мне пришлось изрядно постараться, вбирая в себя всю его боль до самой последней капли. Расставались мы оба довольные.

А потом я зачем-то отправился на его бой, хотя подобные зрелища не жалую.

Оставалось чуть-чуть. Последний бой. Тысяча крон в качестве награды — и он мог рассчитывать на сына. Противник его считался непобедимым. Ради него, как я теперь понимаю, парень главным образом и затеял наше знакомство. Железнорукий славился тем, что каждого своего противника доводил до такого состояния, в котором тот уже ничего не мог сделать, только молить о пощаде.

Я не знал. И понял слишком поздно.

Парень вышел на ринг с улыбкой. С улыбкой получал удары, с улыбкой же сошел в могилу. Опьяненный видом и запахом крови, обозленный спокойствием противника Железнорукий вел бой так, что казалось: даже смерть — тут лишняя гостья. А парень оставался хладнокровен, ведь его боль была во мне. Он ничего не чувствовал: ни как хрустели ребра, ни как лопались жилы. Кровь текла уже из глаз, а он все равно улыбался. Спокойно и жутко. Я силился отвести взгляд, но продолжал с ужасом смотреть, как Железнорукий раздирает ему горло, а улыбка не исчезает. Могу поспорить, что она снилась Железнорукому потом каждую ночь, пока он не повесился в тюрьме. Наверное, его смерть тоже на моей совести, только жалости я к нему не испытываю. Почему?

Я сам в ту ночь чуть не умер. Без Тины меня бы уже не было. А те шесть крон — символическая плата, которую я осмелился взять у парня с морскими глазами (Бог — свидетель, настолько морских нет больше ни у кого!) за свою услугу, — она скормила балтийским волнам, чтобы не прожигали мне руки...

4.

Индия, далекая сказочная страна, только начала входить в моду, а я шагнул туда прямо с выжгородской улицы. Запах чая, пряностей, узоры, ткани, батик, многорукие чужие божества, красные точки на высоких женских лбах — вот где Нарьянэ ожидала меня. Я не опоздал, но по ее взгляду понял: все равно пришел не вовремя, плохой мальчик!

Нарьянэ. Очень высокая. Огненная. Затянутая в черный бархат. Эффектная донельзя. Но — мимо. Мне в присутствии таких красавиц, рожденных огненной стихией, скучно. Властная. Самоуверенная. Себялюбивая. Фи! Мне гораздо милее балтийские нимфы. Эта на нимфу совсем не похожа. Нимфы, они маленькие, темненькие, с теплыми карими глазами.

Нарьянэ сидела напротив меня, перебирала четки, ждала чего-то. А я вспоминал. Тина много про нее рассказывала: фаворитка Королевы, прекрасная танцовщица, мастерица обольщения. Когда попала ко двору, первым делом очаровала Королеву. Я всего не понимаю, однако в странностях Выжгорода сам черт ногу сломит, куда уж бедному писарю!

Тина, правда, говорила, что однополая любовь и у них считается против правил, но Нарьянэ все позволено, а Королеве тем более. Одним словом, женщины...

Поприветствовав меня единственным кивком головы, она сразу заняла позу змеи перед атакой. Напружинилась, того и гляди — укусит, стоит сделать лишь одно неверное движение.

Долго тянуть не имело смысла:

— Итак, моя госпожа, зачем я здесь?

Женщина пристально оглядела меня с ног до головы светло-серыми, почти бесцветными, по-настоящему "змеиными", глазами. Проверку взглядом я выдержал достойно: боль и не такому учит.

— Ты знаешь, кто я? Конечно, должен знать, — Нарьянэ криво улыбнулась. Как ни странно такая абсолютно неженственная, хищная, улыбка ничуть ее не испортила, напротив, очень гармонично вписалась в образ. — Ты будешь что-нибудь пить? — я отказался, Нарьянэ лишь головой покачала. — Не бойся, Лекарь, ты мне слишком нужен, чтобы пытаться отравить тебя, — она хлопнула в ладоши, и служанки, наряженные в нелепые пародии на индийские сари, принесли пиалы и заварной чайничек.

Нарьянэ отпивала маленькими глоточками, облизывая и без того влажные губы. Я занял выжидательную позицию: за ней было чертовски интересно наблюдать. Красивая? Не то слово. Настоящая? Вроде. И все-таки впечатление Нарьянэ производила отталкивающее, наверное, именно из-за глаз — слишком много в них от змеи. Но мне вскоре наскучила игра в гляделки, ей, видимо, тоже. Женщина насухо вытерла губы салфеткой и, прищурясь, спросила:

— Лекарь, разве тебе совсем неинтересно, зачем я пригласила тебя в Выжгород?

— О нет, моя госпожа.

— Почему?

— Видите ли, — я решил сразу расставить все по местам. — Если вы меня называете этим именем, то мне все ясно: вы хотите, чтобы я кое-что забрал. — Нарьянэ чуть склонила голову в знак согласия. — Но, увы, моя госпожа, ничем не могу помочь — я уже год не забираю боль.

Она меня удивила. Сначала. А потом просто ошеломила. Нет, Нарьянэ не рвала и не метала, не угрожала и не умоляла, не сулила несметные сокровища. Она даже ни на йоту не расстроилась, напротив, имела вид, как у загнавшей оленя волчицы. А разговор продолжила совсем невозмутимо:

— Лекарю не по вкусу мое угощение? Ты даже не пригубил чай. Не нравится? Что же, сейчас ты сможешь попробовать нечто интересное: недавно ревельские купцы завезли, миндаль в сахаре с корицей. Изумительное лакомство. Уверена, что тебе понравится, всем нравится. Девочки! — из-за ширмы повыскакивали служки с теплыми бумажными кульками в руках. Один всучили и мне, как бы я ни отказывался.

Нарьянэ отправляла орехи в рот горстями. От них шел такой удивительный дух, что я не смог устоять. Женщина проводила долгим взглядом своих служанок. Улыбка вмиг исчезла с ее лица. Я растерялся: что еще? Все сказано. Честь по чести. Я не меняю принятых решений.

— А что, если... — голос звучал как-то отстранено, растворяясь в дымке курительных палочек. — ...если я попрошу нечто совсем иное? — мне вдруг смертельно захотелось поскорее вернуться в свою маленькую конторку на углу Королевской и Леон-пикк, к рутинной работе. Я устал от взглядов Нарьянэ, хищных и лишенных интереса одновременно, от благовоний разболелась голова. Наверное, стоило сбежать еще пять минут назад. — Что, если это будет не боль? Лекарь? — я с трудом понимал, что она хочет сказать, ведь больше мне ничего не доступно, хотя нет, вру, я еще могу за умеренную плату в три кроны нарисовать виньетки на прошении. — Забери мою любовь, Лекарь.

Я подавился орешком. Нарьянэ засмеялась хриплым мужским смехом:

— Нет-нет, ты меня неправильно понял. Забери мою любовь, как забираешь боль. Без остатка. Мне она ни к чему. Сможешь?

Не знаю, мог ли я это раньше, но теперь сумел. Позже, когда все уже было сделано, мне захотелось достать из несуществующего кисета несуществующий табак, набить непослушными руками несуществующую трубку и выпускать колечки дыма, нервно и жадно. Вроде всего-то дел, что нащупать любовь — красную толстую шерстяную нить — потом аккуратно подцепить ногтем и, зажмурившись, выдернуть из душевного узора Нарьянэ. Проще простого! Дальше чужое чувство само растворялось во мне. Легко? Слишком легко.

Я сделал свою работу хорошо, и Нарьянэ щедро оплатила мои услуги. Так откуда внутри этот стыд и пустота? Без сомнения, стоило пойти и напиться в самом занюханном портовом трактире.

Нарьянэ — шикарная Нарьянэ! — отсчитала обещанные пятьсот крон. Теперь я был волен идти на все четыре стороны, но все же задержался на пороге, задав один единственный вопрос:

— Зачем?

Она помедлила и, как мне показалось, с затаенной горечью ответила:

— Какой ты все-таки глупый, Лекарь. Я люблю женщину, которую мне любить нельзя. Запомни, никого вообще любить не стоит кроме себя. Любовь — это слабость, слабости совсем непозволительны для женщин моего положения. Чему ты усмехаешься?

— Вы не правы, госпожа моя, любовь — это сила, если ею правильно распорядиться.

Нарьянэ вспыхнула единым гневным огнем, впервые хладнокровие изменило ей. Мне даже послышался сухой треск в волнах ее роскошных медных волос:

— Как ты смеешь меня учить?! Убирайся, щенок!

Я с достоинством поклонился и поспешил исчезнуть, раздумывая над тем, как гнев в одночасье лишил Нарьянэ ее потрясающего сходства со змеей. Змеи — хладнокровные существа, им гнев неведом. Ах, Нарьянэ, Нарьянэ...

Я поспешил вниз к Золотому проулку, в руке оставался кулек с миндалем...

5.

Я все-таки напился. В дым. Шли часы, однако ощущения не менялись. Моя голова устала задумываться о возможных последствиях и отключилась. Очнулся я уже в своей комнате: верный Никодим притащил домой буквально на себе, раздел, умыл и сел вздыхать о своей нелегкой холопской доле. Голова болела, но была на удивление ясной. Я даже с грехом пополам принял последних посетителей. В кармане лежал тугой кошель. Во внутреннем моем состоянии вроде не произошло никаких изменений. Надежды стали приобретать радужные оттенки.

А вечером пришла Тина, растерянная, с искусанными в кровь губами. Она кинулась в мои объятия, как в холодную воду — опрометью, не задумываясь — и расплакалась. У меня сердце разрывалось на части и, хотя я еще ничего не понимал, готов был рваться в бой. Мою девушку кто-то обидел!

А Тина все шептала и шептала, а вскоре среди ее всхлипываний и теплого "ты мне нужен!" я начал разбирать:

— ...Королева ласково гладит меня по щеке и говорит: "Красивая ты, Тина. И дети у тебя должны быть красивыми"...усмехается и шепчет дальше, что хочет видеть моего ребеночка. С моей белой кожей, с моими каштановыми волосами, с моими пушистыми, как хвоя, ресницами...и черными-черными глазами... "Увы, — говорит. — У тебя глаза карие, но это легко поправить!" Хватает за руку и тащит в сад, а глаза страшно горят: "Завтра утром сведу тебя с каждым черноглазым мужиком этого Города! Не ребенок получится, а загляденье, милая моя Тина"...Она сумасшедшая, я еле от нее вырвалась. Мне страшно,...почему она меня так ненавидит?...

Я попытался ее утешить, как мог, уверял, что теперь-то уж точно все у нас будет замечательно, потому, как приключилась со мной история...

Тина резко похолодела. Отстранилась. Глянула непонимающе, будто не веря до конца. Я обнял ее, втолковывая про пятьсот крон, за которые будет выкуплен наш брачный договор, про то, что дойду с прошением до самой Королевы, если это понадобится, про то, что сумею защитить мою девушку. Но Тина вновь отстранилась, да еще и отступила подальше, зябко кутаясь в ажурную шаль. Я сначала даже не понял, не ощутил столь резкой перемены ветра. Мой взгляд прилип к губам Тины, что так некрасиво кривились:

— Как ты мог? — качала она головой.

— Что именно?

— Как ты мог забрать чужую любовь? А как же я?...

Я попытался объяснить:

— Ты неправильно поняла все...

Тина запрокинула голову и рассмеялась, хотя секунду назад ревела.

— Это ты, дурачок, чего-то не понял. Теперь ты станешь любить какую-то женщину вместо Нарьянэ!

Я пожал плечами: ничего страшного — к утру перегорит.

— Ничего не перегорит. Боль — да! Она ведь и начало, и конец имеет, а любовь никогда не перестает, — горький вздох. — Ты мне так сейчас нужен, но я не переживу равнодушия в твоих глазах.

Тина вновь ушла, по привычке подобрав подол платья, босиком по глупому приказу сумасшедшей Королевы. Ушла. А я вновь остался.

6.

Ночь прошла ужасно. Мысли, мысли, мысли! Назойливые как мухи. К рассвету я чуть не задохнулся ими. Все кругом сводило с ума. Перед воспаленными глазами мельтешили багровые точки. Когда удавалось сомкнуть огненные от бессонницы веки, становилось только хуже. Возникали странные видения, ломающие тело. Так и провел я всю ночь в изучении потолка, лишь ненадолго забывшись сном, мучительным и беспокойным. Мне снилась Тина, и я пытался защитить ее от Морского Дракона, не имея никакого оружия. Когда мне удавалось камнем пробить броню зверя, он отдавал мне свою боль, и я корчился в судорогах, ядовитая кровь его стекала с моих пальцев. Дракон разворачивал крылья — они оказывались королевскими знаменами. А я плакал навзрыд, от того взгляда, каким смотрела на меня моя девочка перед тем, как босиком уйти в море. Появился Никодим и мухобойкой отогнал этот вязкий сон. Я сел на кровати и проснулся.

Мой преданный слуга принес таз с теплой воды и теперь привычно ворчал. За годы его службы я научился пропускать его бурчание мимо ушей.

Зеркалу в то утро досталось все отвращение, на которое была способна моя персона. Изяществом и аристократизмом отражение не отличалось: мертвенная бледность, сиреневые тени под веками, красные воспаленные белки. Вряд ли на меня так подействовало вино. Скорее всего, сгорала в моих венах любовь Нарьянэ. Я старательно прислушивался к своим ощущениям — ничего странного. Только сердце ныло о том, что нужно спасать мою девушку. И провалиться бы мне на этом самом месте, если бы я не знал, как это сделать! Я умылся, оделся, позавтракал. Никодим уже открыл контору. Зазвенел маленький колокольчик. Дела пошли. Около десяти я отослал слугу в Гавани, а сам отправился прогуляться перед вторым завтраком.

Побродив вдосталь по переулкам, я зашел в уютную корчму с верандой, выходящей на море. Краснолицая дородная хозяйка принесла мне омлет, щедро сдобренный улыбкой. Она знала меня так давно, что без труда угадывала настроение. Сегодня я был явно не расположен к разговорам, и хозяйка не стала ни о чем спрашивать, молча приняла плату и удалилась к себе.

Я смотрел на серебряные под полуденным солнцем балтийские воды и с грустью осознавал, что вижу их с этой стороны, быть может, в последний раз. Пожалуй, сбежать отсюда стоило уже давно. Невыносимо видеть контрастность жизни в Городе-Государстве. Что же мы за народ? В наших жилах течет обыкновенная балтийская кровь эстов, латов, ливов, но мы испорчены чем-то, какой-то безымянной проказой, раз решили отделиться. Сколько лет вместе пробыли под игом датчан, а, освободившись, не решились помочь братьям-прибалтам, поставили себя выше других, просто предали их. Два века кичимся собственной независимостью. А на самом деле, мы паршивые овцы в отаре, альбиносы, огрехи природы. Ни больше, ни меньше. Два века живем, обманывая себя, уважаем, так называемые, традиции, прикрывая ими самодурство сумасшедшей Королевы и ее женоподобного муженька, из-за которого женщины и мужчины живут в разных частях Города. Как мы вообще до сих пор не вымерли?

Я всей душой ненавижу этот Город за то, что ему нужна моя Тина. Кому я так жестоко задолжал? Не плачьте, чайки, не разжалобите, не отдам я вам свою девушку. Мои предки, выигравшие Войну Крестов, битву за независимость Города-государства, были героями. Перед ними не стыдно преклонить колени. Герои и те, кто восстановил эти стены и башни из пепла. Но потом — кто знает, с какого момента? — все пошло не так. И теперь мы в тупике. Мы одни против всей Европы. Город-Государство — самый прекрасный из приморских городов, но чего же он стоит, если любовь в его стенах обречена?

Прибежал запыхавшийся Никодим с хорошими вестями:

— Сизый только что пришвартовался в Гаванях.

В Городе-Государстве пират останавливается только по пути в норвежские воды — пополнить запасы и отдохнуть. А, кроме того, три года назад он приходил ко мне за тем же, за чем и все остальные — отдать свою боль Лекарю. Уезжая, пират уверял, что обязан мне на всю жизнь. Пришло время отдавать долги. Все ворота для нас с Тиной закрыты, свободен пока лишь морской путь. Я отправил Никодима собираться, а сам...

В общем, стоило попрощаться с Городом-Государством. Он был когда-то мне другом, честно. Умытый морской пеной, стремящийся в небо вместе со своими готическими шпилями, горький, как миндаль, сладкий, как земляника, он был когда-то лучшим местом на земле. Только небо, море и крик чаек. И я. Маленький, нескладный мальчишка, не знавший еще вкуса девичьих губ. Давно это было. Теперь-то все не так.

Под ногами стелилась мозаика мостовой. Ажурные тени падали на стены бело-голубых домов. Я шел по знакомым переулкам, читая шепотом вывески, попадающиеся по дороге...

7.

Когда три стража выступили мне навстречу, я даже и не удивился: госпожа требует Лекаря обратно. Уже и не важно, зачем.

Молча они сопроводили меня в Выжгород. В лицо пахнуло уже привычным ароматом специй и пряностей. Нарьянэ подурнела. Оделась она в какой-то бесформенный балахон, медные волосы убрала под расшитый стеклярусом платок. На лице выделился большой, четко очерченный, рот, раньше очень шедший к ее облику, а теперь...

Как бы выразить это поточнее? Нарьянэ потухла. В глазах лишь горечь и печаль. Никакого огня. Даже имя ее больше не обжигало язык. "Нарьянэ" — легкое облачко. "Нарьянэ" — дымка над заливом. Только губы удивительного цвета спелого граната полыхали. И на них, почему-то, было неприятно смотреть. Мне сразу вспоминались искусанные в кровь губы Тины, от этих мыслей ярость растекалась по венам.

Не дожидаясь приглашения, я сел:

— Чем могу быть полезен?

— Лекарь, что ты со мной сделал? — тихо спросила женщина. Я пожал плечами: что просила, то и сделал. — Я больше не могу танцевать! — почти отчаяние почти сильной женщины.

Значит, вот как. Наверное, я неловко подцепил ниточку любви и вытянул вслед еще одну.

— И что же хочет моя госпожа?

Нарьянэ взглянула исподлобья:

— Верни.

— Госпожа моя, подарки не возвращают — дурной тон.

Она вскочила на ноги:

— Как ты смеешь? Мои люди силой заставят тебя! — но даже ярость у нее вышла вялая, усталая. Я схватил женщину за запястье и приложил палец к губам:

— Не торопитесь, а то я заберу душу целиком.

Нарьянэ побледнела:

— Это невозможно. Ты блефуешь, Лекарь!

Может быть. Но в ту секунду я сумел бы и это. Она обмякла телом:

— Чего ты хочешь от меня?

— Слушай, госпожа моя, слушай внимательно, — ярость, дремавшая в моих венах, медленно просыпалась. — Я сейчас выйду отсюда, и за мной никто не последует. А ты сегодня пойдешь к Королеве и сделаешь так, чтобы она забыла обо всем на свете. — Нарьянэ испуганно смотрела на меня. Я уверен, она ни за что не ослушается сумасшедшего Лекаря, я бы учуял подвох. Мои чувства в тот момент обострились до предела. — Ты сделаешь так, как я сказал? — кивок в ответ. — И твое вдохновение вернется.

Тут пришлось немного покривить душой. Но думаю вдохновение Нарьянэ, напрямую связанное с ее любовью, будет небольшой платой за страх моей девочки. Жестоко? Что поделаешь, мы живем в жестоком мире. Пусть поищет себе новую музу.

Я отпустил запястье женщины, но перед этим бросил беглый взгляд на пестрый узор души Нарьянэ. И многое вмиг стало понятным. Разрозненные кусочки цветного стекла собрались в единый витраж.

Я растерянно улыбнулся. Нарьянэ будто поняла что-то. Мы тут же разбежались, как юг и стрелка компаса. В висках стучала кровь...

8.

Солнце зашло. Молочное небо катило облака куда-то вдаль, за прозрачную линию горизонта. Город-Государство через пару часов уснет, а меня здесь уже не будет.

Я спешил на наш пляж, на полоску песка длиной в десять шагов, где мы с Тиной пережили столько всего. Я был уверен, что она там. Королева спокойна: мышь в мышеловке. Для Тины все ворота заперты, не сбежит красавица, а потому, пускай нагуляется. Торопиться к бесчестию — совершенно пустое занятие.

На мгновение я закрыл глаза на выжгородской крепостной стене. Вокруг прогуливались дамы в изящнейших нарядах, убранных жемчугом и костяными бусинами. Их голоса сливались в единый щебет, как в стайке воробьев.

Большая рябая чайка приземлилась у моих ног и хитро косила черным пустым глазом: авось, подкину ей какое-нибудь лакомство. Я протянул руку, надеясь провести по зеркальным перьям. Птица опасливо отодвинулась, будто говоря: смотреть — смотри, а руками не трогай. Удивительно, но чайка сумела всколыхнуть давно забытую нежность к этим тварям, которых в Городе пруд пруди, они равнозначны бродячим котам. Их можно увидеть практически везде, толстых, неуклюжих среди камней мостовой, выпрашивающих у прохожих лакомство. Таких доверчивых...

Но у нас даже мальчишки не обижают чаек, веря древним преданиям о том, что в них обращаются души умерших достойных людей.

Город-Государство прекрасен, и по доброй воле я никогда не сумел бы покинуть его, так и сидел бы на стенах, уговаривая себя: у меня есть все для счастья. Но это была бы ложь. И если бы я позволил сотворить зло с моей девочкой, это тоже была бы ложь. Боли в Городе много — мне ли не знать? Ведь именно я забирал ее, вырывал с корнем. Она горела в моих венах под лучами рассвета, но пепел оставался. Я без преувеличения могу сказать: во мне боль всего Города.

И только одна любовь.

9.

Тина неподвижно лежала на холодном песке. Где-то вдалеке, на волнах, качались белые пятнышки — лебеди, которые прилетают сюда зимовать. Я присел рядом с Тиной и стал гладить ее мягкие, чуть волнистые, волосы. Моя девочка не проронила ни звука. Оставалось немного, совсем чуть-чуть. Мое сердце билось гораздо сильнее обычного — в нем росло ощущение праздника.

Я со всем свойственным лукавством спросил:

— Так значит, ты не хочешь быть моей женой? Придется бежать из Города одному, ведь я не в силах вернуть Нарьянэ ее подарок.

Тина растерянно поглядела на меня и уткнулась лицом мне в грудь. Я сгреб девушку в объятия и принялся целовать мокрое от слез и соленых брызг лицо.

Тина отдышалась. Она долго смотрела мне в глаза, заломив бровь:

— Ты...любишь меня?

Ответа явно не понадобилось. Мы сидели в обнимку и слушали плеск волн о шлюпку: Никодим плыл за нами, чтобы доставить втайне на корабль к Сизому.

Ночь была белой, как платье невесты, но зоркая Королева не могла углядеть нашего побега. Ей сегодня совсем не до этого. Ведь я подсмотрел, кого любила Нарьянэ и за что мстила Королева моей девочке. Отчего мне сразу не догадаться? Тина моя, Тина, волшебница, заколдовавшая мое сердце. Ты слишком чудесна, чтобы больше никого не волновать. Ты зачаровала не только Лекаря, но и рыжую танцовщицу. Не хотела, конечно, понимаю, но так уж вышло. Ты и беду зачаровала, любимая. Но теперь все позади. Теперь я люблю за двоих. Через пару минут мы сядем в шлюпку и уплывем далеко-далеко к берегам заснеженной Норвегии. Поселимся в маленьком домике и будем коротать длинные полярные ночи. Чем заняться, думаю, придумаем.

Черт возьми! Как я хочу, чтобы когда-нибудь про нас сложили сказку. И чтобы заканчивалась она обязательно словами: "И жили они долго и счастливо"...

21 августа — 26 сентября 2004

г. Волгоград