Забери мою боль, Лекарь...

Забери мою боль, Лекарь!

1.

— Нет-нет! Хозяин пока никого не принимает!

Я усмехнулся. Сегодня удивительный день: даже пронзительно-визгливый голос Никодима меня не раздражает. Хотя, наверное, как раз ничего странного — на улице потрясающе редкая для Города-Государства погода. Солнце светит особенно ласково, совсем как глаза матери. А, кроме того, ровно час назад от меня с побелевшими от страсти губами упорхнула моя Тина. Легко, чуть придерживая край юбки двумя пальцами. Я как всегда долго смотрел вслед босой фигурке, пока она не скрылась за пузатым боком Толстой Башни.

Меня всю жизнь интересовало, зачем Королева требует от своих подданных из Верхнего Города такой жертвы, как ходьба по мощенным крупным булыжником мостовым без обуви? Сама-то, небось, только в носилках передвигается. Хотя, кто их, женщин, поймет? Но у моей девочки, несмотря ни на что, очень красивые узкие ступни. Прямо как две лодочки. И ступает Тина легко, изящно, так что, кажется, даже следов не оставляет.

Интересно, чем она сейчас занята? Играет в мяч с фрейлинами Королевы? Или выводит на желтой рисовой бумаге, привезенной специально для нее из далекой азиатской страны, то, что диктует ей муза? Этот момент легко представить: она сидит в плетеном кресле, чуть наклонившись вперед. Непослушная прядка выбилась из-под чепчика. Тина пытается убрать ее от лица, но, застигнутая вдохновением врасплох, отдергивает руку. Любимая беличья кисточка начинает свой танец по бумаге. Тина — придворная поэтесса. Королева без ума от ее удивительных пятистрочных стихотворений, как и все, впрочем...

Я улыбнулся собственным мыслям. Молодой человек в зеркале, который, как и я, пытался побриться, записал — вот наглец! — улыбку на свой счет и улыбнулся в ответ.

Интересно, что нашла Тина во мне? Мы ведь с ней такие разные. Моя девочка, не в пример мне, смелая. Каждый раз она уходит из моего дома, не таясь, с высоко поднятой головой, будто все в порядке вещей. Если бы не моя боязнь собственной тени, мы давно уже и по улицам гуляли бы вместе. А что? В Нижнем городе к ней никто и близко не подойдет — себе дороже. А в Верхнем... Подумаешь, что придворная поэтесса ходит к портовому писарю. Подумаешь, что почти каждую ночь... Подумаешь, что это запрещено... Подумаешь! Пока Королева закрывает на это глаза (я не мог себе позволить быть настолько наивным, чтобы свято верить в неведение Королевы), мы обязаны нарушать все мыслимые и немыслимые правила. Тем более, такие незаконные парочки, вроде нас, сплошь и рядом. Мой сосед сам два или три раза в неделю залазит на крепостную стену Выжгорода, только чтобы встретиться с невестой. А там совсем другие порядки, нежели в Нижнем городе, поймают — засекут насмерть за "нарушение территориальной целостности Верхнего города и возмущения спокойствия высших слоев общества Города-Государства". Конечно, есть и другие, менее опасные пути. Для начала нужно подать префекту Нижнего города прошение о том, что ты хочешь жениться, он передаст его на рассмотрение в муниципалитет Верхнего. Если дело как-то связано со двором, решение выносит сама Королева. После множества бюрократических проволочек нужно заплатить откупную за жену. И все — можешь наслаждаться жизнью четыре раза в неделю, ровно по три часа. А на ребенка придется подавать отдельное прошение и каждый раз платить откуп. Но, увы, при теперешнем жаловании и положении разорившегося дворянина жену мне не выкупить. Тине еще лет пять ходить от меня через Гавани (дескать, на портовом рынке была), пока ее еще кто-нибудь не выкупит. Но не стоит о грустном, правда? Ведь сегодня день такой чудесный, прямо загляденье.

Наконец, в Город-Государство пришло лето. Да и других поводов для счастья предостаточно: мне всего двадцать, впереди целая жизнь и у меня самая красивая девушка на целом балтийском побережье...

Но это чудесное утро несколько смазалось, когда ко мне в спальню бесцеремонно ввалились трое. Я даже онемел на мгновение от подобной наглости.

— Я же говорю: хозяин отдыхает! Через час мы откроемся, тогда — пожалуйста! Но не теперь, — отчаянно голосил Никодим, прижатый к стене сильными руками гостей. — Мой господин, видит Бог, я защищал контору грудью, но они...

— Замолчи, низший, — хладнокровно посоветовал один из них.

Мой слуга задохнулся от возмущения, не находя слов для достойного отпора. И, слава Богу! Больше всего я сейчас боялся, что Никодим начнет поносить на чем свет стоит почтеннейших гостей из Выжгорода. А то, что они оттуда, сомневаться не приходилось. Мне, чтобы удостовериться, даже не пришлось поворачивать голову от зеркала (иной раз в зеркалах можно увидеть гораздо больше): только чуть-чуть глаза скосишь на босые ступни, и все становится ясно.

— Вели своему слуге удалиться! — у второго гостя оказался низкий бархатный голос, с таким бы песни на свадьбах распевать.

Никодим с достоинством удалился, хорошенько хлопнув дверью напоследок. Я тщательно вытер лицо от пены, растягивая по возможности время и судорожно соображая, что к чему, и только после всех мыслимых проволочек обернулся к гостям, точнее к гостьям.

Дам, к сожалению, рассмотреть было нельзя. Широкие черные одежды прятали от чужих взглядов тела и лица, видными оставались лишь глаза. По характерным кривым ножам, пристегнутым к поясу, легко было определить, что мои гостьи — личные стражи самой Королевы.

По шее и дальше вниз, по спине, пополз неприятный холодок.

— У нас послание, — одна из стражниц протянула письмо, запечатанное сургучом с вензелем.

Я повертел его в руках, не решаясь вскрыть. Дамы ждали.

— Это послание для Лекаря.

Бумага от неожиданности выскользнула из моих рук:

— Но я этим больше не занимаюсь...

— Наша госпожа ждет тебя, — твердо пояснила одна из дам.

— Но я больше не занимаюсь этим, — сухо повторил я.

Наверное, она улыбнулась. Улыбка, конечно, спряталась за черной тканью, но скучающие серые глаза чуть сузились:

— Мы свое дело сделали, решать тебе. Моя госпожа ждет.

Они удалились, как три черные птицы: были — и нет. А я остался. Осталось и письмо на полу у самых моих ног. Пахнущее женским телом и выжгородским ветром. С тяжелой печатью на сургуче. "Нарьянэ". Просто имя. А просто ли? Нарьянэ. Тягучее и сладкое — как старое вино. И такое же пьянящее. "Нарьянэ" — шумит в голове прибой. Что я должен был сделать? А главное, что мог? Растрепанный, без рубашки после утреннего умывания, и чуть испуганный.

Ведь...

"Я больше не занимаюсь этим"...

2.

Когда-то Бог слепил мои руки из звездных лучей. Он постарался от души. Руки вышли замечательные, похожие на двух лебедей: такие же белые, такие же изящные. А еще мой Бог умел отлично шутить.

Я — не человек и никогда им не был. Я — амфора. Пустой сосуд, в который люди выливают ненужные им чувства.

"Забери мою боль, Лекарь!"

О, сколько раз я слышал это за всю жизнь! Матери, старики, воины, неизлечимо больные, лишенные надежды и веры в будущее смертники городских тюрем — все они шли через меня серыми тенями. И не было в них ничего кроме боли, маленькой пульсирующей жилки, которая, как бабочка со смятыми крыльями, трепыхалась в моих руках.

Сколько умоляющих глаз я видел? Не сосчитать. С надеждой или со смертельной тоской в хрусталике: "Забери мою боль, Лекарь!"

Лекарь...

Да, я исцеляю, но не тело, а душу. Боль — лишь одна из миллиона ниточек, спутанных там, внутри. Моя задача — найти нужную, распутать сложное хитросплетение человеческих эмоций, чувств, желаний, вырвать лишнее с корнем и намотать себе на палец.

С раннего детства этот дар живет во мне. Мать строго-настрого наказала сохранять его в тайне, для моей же безопасности. Но люди все равно каким-то образом узнавали и приходили. Так я стал Лекарем. Сколько раз меня вытаскивали за руку из толпы на рыночной площади, в школе или в церкви, прямо на проповеди, и умоляли: "Забери мою боль, Лекарь!" Или вели закоулками к тому человеку, что будет умолять о том же самом. И я забирал, никогда никому не отказывая. Кто-то умирал с блаженной улыбкой, кто-то вставал и жил "долго и счастливо". Все благодарили, но никому не было дела до того, что теперь их боль во мне. И что в эту ночь я не буду спать, пока не сгорит, не рассыплется в пыль лишняя, чужая ниточка.

Тогда я шел на маленький безлюдный пляж, бросался на мокрый просоленный песок и сам солил его — уже собственными слезами. Обхватив руками колени, я выл и замерзал под взглядом неласковой балтийской ночи. Но никто не приходил на помощь.

К рассвету чужая боль сгорала, а я еще долго бродил по улицам, хмурый и пустой. Опорожненная амфора. И опять никто не протягивал руки, никто не подстраивал свой шаг под мой, свое сердцебиение под мое.

А однажды на тот потаенный пляж — даже не пляж, а просто узкую полоску белого, как сахар, песка, заросшую со всех сторон папоротниками, — пришла Тина. Она легла рядом, согревая меня своим телом, покрывая мокрое лицо целебными поцелуями обветренных губ. И стало легче. И я смог выдохнуть. А с рассветом Тина ушла. Без слов. Пришла без слов и ушла так же. Много ночей у нас было потом, похожих на ту, первую — белую балтийскую ночь в самом конце июня. С запахом моря и плачем чаек где-то над головой. Туда Тина подбросила мое сердце, и оно осталось там гореть самой яркой звездой. Это гораздо выше самой высокой башни Выжгорода, куда каждое утро босиком упархивает моя девочка.

Она осталась со мной и помогла выжить

И я никак не вспомню, сколько мы вместе. По-моему, ни меньше, чем вечность.

Эх, знали бы все те, умоляющие "забери мою боль, Лекарь!", кто исцеляет самого Лекаря.

Но я больше не занимаюсь этим. Целый год уже. Не занимаюсь. Так, какого черта, ноги несут меня к воротам Верхнего города, и в руке зажата пропускная грамота?..

3.

Нет, я не сломался. Меня трудно сломать. Я прочный. Но осознание собственной вины всегда давит тяжким грузом. А я виноват. Без сомнения. Самое обидное, что виноват, в первую очередь, тем, что существую — именно в таком обличии с именно таким наполнением. Если бы у моей матери родился кто-нибудь другой, то год назад остался бы жив один хороший молодой человек.

Я до сих пор, когда смотрю на воду в Гаванях, вспоминаю просящий блеск в серых, как наше море, глазах. "Забери мою боль, Лекарь..." Ему было двадцать, но относился он ко мне, как к старшему, с уважением и должной опаской: мне ведь подвластны тайны, недоступные чужим грубым пальцам.

Иногда я сам представляю свой дар в виде пряничного замка с сахарной принцессой на балконе. Настолько хрупок, что прикасаться страшно — вмиг волшебство обращается в пыль. Приходится оберегать свой мирок от посторонних глаз. И парень смотрел на меня с восхищением, понимая все это.

Что я могу рассказать о нем еще? Простоват. Добродушен. Здоров как вол. Влюблен. Хотел выкупить невесту. Пробивался к мечте огромными кулаками на ринге. Был профессиональным борцом и хорошим воином. Был.

И в этом "был" виновен я.

Неважно, как его звали. Имя в принципе не важно. Я тоже живу на два фронта — в одной ипостаси меня зовут официально и до ужаса напыщенно, добавляя к имени кучу доставшихся по наследству титулов, кроме которых у меня, впрочем, ничего и нет. Здесь я портовый писарь, помогающий за умеренную плату купцам, которые прибывают в Город-Государство со всех сторон света, заполнить ворох подорожных бумаг, написать красивым подчерком прошение или жалобу префекту. Неудачник как неудачник.

Но в другой жизни я Лекарь. Я — Забирающий Боль. И все равно, я это я, а не кто-то иной. Из той жизни в эту со мной шагает лишь Тина. А имя — нет. Имя — только слово, набор букв, их можно расставить в любом порядке — суть не изменится.

Прости, парень. Я про тебя не забыл, просто говорить о собственных неудачах тяжело. Помимо совести самолюбие, видишь ли, страдает. Тебе ли этого не знать?

Он постучался ко мне в таком же нежарком июле, как этот, широко улыбнулся и сразу же получил допуск к моему сердцу. Странный, на первый взгляд, на деле же — таких миллионы: влюбленных, открытых, честных. Он долго с восхищением, не решаясь пожать (должно быть, в опасении повредить), рассматривал мою кисть, прямо-таки светящуюся белизной на фоне его громадной лапищи, чем окончательно покорил меня. Я, не раздумывая ни минуты, согласился. В тот раз мне пришлось изрядно постараться, вбирая в себя всю его боль до самой последней капли. Расставались мы оба довольные.

А потом я зачем-то отправился на его бой, хотя подобные зрелища не жалую.

Оставалось чуть-чуть. Последний бой. Тысяча крон в качестве награды — и он мог рассчитывать на сына. Противник его считался непобедимым. Ради него, как я теперь понимаю, парень главным образом и затеял наше знакомство. Железнорукий славился тем, что каждого своего противника доводил до такого состояния, в котором тот уже ничего не мог сделать, только молить о пощаде.

Я не знал. И понял слишком поздно.

Парень вышел на ринг с улыбкой. С улыбкой получал удары, с улыбкой же сошел в могилу. Опьяненный видом и запахом крови, обозленный спокойствием противника Железнорукий вел бой так, что казалось: даже смерть — тут лишняя гостья. А парень оставался хладнокровен, ведь его боль была во мне. Он ничего не чувствовал: ни как хрустели ребра, ни как лопались жилы. Кровь текла уже из глаз, а он все равно улыбался. Спокойно и жутко. Я силился отвести взгляд, но продолжал с ужасом смотреть, как Железнорукий раздирает ему горло, а улыбка не исчезает. Могу поспорить, что она снилась Железнорукому потом каждую ночь, пока он не повесился в тюрьме. Наверное, его смерть тоже на моей совести, только жалости я к нему не испытываю. Почему?

Я сам в ту ночь чуть не умер. Без Тины меня бы уже не было. А те шесть крон — символическая плата, которую я осмелился взять у парня с морскими глазами (Бог — свидетель, настолько морских нет больше ни у кого!) за свою услугу, — она скормила балтийским волнам, чтобы не прожигали мне руки...

4.

Индия, далекая сказочная страна, только начала входить в моду, а я шагнул туда прямо с выжгородской улицы. Запах чая, пряностей, узоры, ткани, батик, многорукие чужие божества, красные точки на высоких женских лбах — вот где Нарьянэ ожидала меня. Я не опоздал, но по ее взгляду понял: все равно пришел не вовремя, плохой мальчик!

Нарьянэ. Очень высокая. Огненная. Затянутая в черный бархат. Эффектная донельзя. Но — мимо. Мне в присутствии таких красавиц, рожденных огненной стихией, скучно. Властная. Самоуверенная. Себялюбивая. Фи! Мне гораздо милее балтийские нимфы. Эта на нимфу совсем не похожа. Нимфы, они маленькие, темненькие, с теплыми карими глазами.

Нарьянэ сидела напротив меня, перебирала четки, ждала чего-то. А я вспоминал. Тина много про нее рассказывала: фаворитка Королевы, прекрасная танцовщица, мастерица обольщения. Когда попала ко двору, первым делом очаровала Королеву. Я всего не понимаю, однако в странностях Выжгорода сам черт ногу сломит, куда уж бедному писарю!