Тропы в тумане

ТРОПЫ В ТУМАНЕ

ПЛАЧ О ФЕЕ МОРГАНЕ И СЫНЕ ЕЕ

Whyle she lyved she was a trew lover

Tomas Mallory

Я — Моргиан ...

Кто назвал меня именем смерти?

Ты ли, отец моей матери Мерлин Талиессин ?

Ты ли, мать моей матери Нимуэн Озерная ?

Чья вина в том, что случилось... И чья вина, что и я заплатила свою цену?

Чья вина в том, что ты, Артур — брат мой...

Артур, брат мой, — я склонилась перед тобой в час твоего торжества! На челе твоем сияла корона Утера, а на поясе висел Каледвульф , принятый тобой из рук Нимуэн... И когда вручила я тебе ножны, лучшее творение своего мастерства, я взглянула в твои глаза...

...отчего ты так бледен, брат мой, король мой...

...возлюбленный мой...

десяти ночей не минуло с костров Белтайна ...

десяти ночей не минуло, как поднялись мы с одного ложа...

Как не ужаснуться тому...

и как не плакать от твоего дара!

Сын мой...

...Дитя мое, мальчик мой, нежданная радость, нечаянное счастье — в глазах матери нет прекраснее дитя, чем ее собственное! Мое сердце, наша кровь... Будет время, и я открою тебе секреты, что знаю сама, будет время, и я отведу тебя к Мерлину... А пока ты спишь после долго дня, — спи, мой ручеек, золотой лучик, глаза твои — полевая трава...

Где ты!..

Где я?..

Сын мой...

Часть 1

Известие о прибытии Моргиан, старшей сестры короля, которую никто уже не звал иначе, чем фея Моргана, произвело сенсацию. Люди съезжались в Каэр Меллот только для того, что бы посмотреть на знаменитую кудесницу, которая как говорили, давно живет в волшебной стране Фейри. И, надо сказать, фея Моргана их не разочаровала — темноволосая, зеленоглазая с матово-бледным почти прозрачным лицом, она была прекрасна мрачной, строгой красотой. Немногие помнили девушку, всегда сопровождавшую Мерлина и Нимуэн, а те, кто помнили — утверждали, что она не постарела ни на год! В самом деле, рядом со своей младшей сестрой Моргиас, фея Моргана выглядела необычайно юной.

Какие бы чувства не испытывал сам Артур, он приказал встречать свою сестру с подобающей торжественностью и роскошью, которую мог себе позволить самый могущественный король. Он вышел к въезжающей Моргане сам, и невозможно было догадаться, глядя как они приветствуют друг друга, как добрые брат и сестра, на сколько неприятно ему видеть ее!

Возможно, будь она постаревшей и обрюзгшей, иссушенной чарами, отношение его переменилось бы. Но Моргиан явилась в Каэр Меллот с пышностью, о которой позаботилась королева Моргиас, и, казалось, еще больше расцвела, с тех пор как он помнил ее...

О! Артур многое отдал бы, что бы забыть опьянившую их ночь свободы и страсти! Он был юн, он упивался своим новым положением наследника и принца, не слишком опечаленный угасанием короля, которого почти не знал. Он выиграл свой первый бой, и почитал себя уже не юношей, но мужем... Она была старше, но не намного, — ровно на столько, что бы заинтересовать его. Она была не столько красива, сколько притягательна, волнующа и чувственна... Она была воплощением Богини в ту ночь... И до сих пор он не знал женщины, которая влекла бы его больше...

Единственным препятствием было то, что она была его кровной сестрой! И за это он ненавидел ее, как ненавидел богов, которые свели их!

И без того, постоянным напоминанием ему служил ее сын, — смотря на мальчика, он видел отражение другого, женского лица в его чертах, и приближал его к себе не столько из чувства родственного долга, сколько желая наказать себя и продлить еще эту муку...

Ему почти удалось смириться со своим грехом, справиться со своей страстью, почти удалось забыть... Почти!

Когда она вернулась...

А Моргиан было достаточно одного взгляда на стоящего перед ней мужчину, что бы понять — он не забыл и не простил... Годы добавили ему мужской красоты и величавого достоинства — то был во истину король! Но такого — она вряд ли бы выбрала, даже в Ночь костров... Даже не будь он ее братом... Что-то исчезло в нем, с тех пор, как они виделись на коронации в последний раз. Она не знала, как держать себя с ним, и с радостным облегчением спряталась за условностями протокола...

И за всей этой суетой, играми и притворством, никем не замеченный, из безликой блестящей толпы безотрывно наблюдал черноволосый угрюмый мальчик...

Король объявил праздник, и, как и многие другие, Мордрет сбивался с ног: на самом деле, положение королевского племянника — тем более, незаконнорожденного, — не давало ему никаких привилегий, только новые хлопоты...

Когда его вызвали к главной гостье, он даже сначала не понял к кому и зачем. А потом сердце его забилось так сильно, что ему стало дурно. Мордрет выскочил во двор на воздух, тщетно пытаясь успокоиться, но чем дольше он медлил, тем меньше внятных мыслей у него оставалось...

С трудом поднимаясь по лестнице, он вдруг подумал: она позвала его только сейчас, вечером, а не сразу же по приезду — и обида, по-детски огромная, не оставляющая больше ни для чего места, — поглотила его. С замирающим сердцем, он вошел в покои, предоставленные фее Моргане, встречи с которой так жаждал и так боялся...

Она, подумав, что это служанка, не обернулась на звук, продолжая в задумчивости тщательно расчесывать свои густые блестящие черные волосы...

Мордрет молча ждал, незаметно прикусив внутреннюю сторону губы... Она вернулась из своей волшебной страны лишь через девять лет, прошедших с убийства Нимуэн Балином и исчезновения Мерлина, лишившегося рассудка от горя... Что ж, значит, дела ее были более важны, чем сын!

— Ох! — когда она повернулась, он заметил ее смущение, но это уже не могло ничего исправить.

Моргиан, казалось, тоже чего-то ждала от него, едва ли не испуганно рассматривая почтительно застывшего поодаль мальчика. И не дождалась...

— Подойди же! — попросила она, и Мордрет покорно, хоть и немного скованно, приблизился.

— Здравствуйте, матушка, — в его тоне слышалась обычная вежливость, не больше...

А глаз он так и не поднял...

Приходя в себя после неудачной попытки настигнуть Мерлина в круговерти пространств и времен, следуя в Каэр Меллот в навязчиво пышном окружении Моргиас, Моргиан всю дорогу представляла, как стиснет сына в объятьях, осыплет поцелуями, и больше всего боялась того, что он, — для которого разлука стала неизмеримо более долгой, — не узнает либо не примет ее. И видела — ее страх становился явью...

— Здравствуй, Мордрет, — она пыталась собраться.

При звуке своего имени, загнутые стрельчатые ресницы мальчика чуть дрогнули, — и только... У него была долгая и хорошая школа!

— Ты вырос... — Моргиан растерянно смотрела на стоящего перед ней с гордым и независимым видом сына, и понимала, что тоже не узнает его.

Он был несмышленым ребенком, когда она оставила его на попечение сестры. Сейчас, перед ней уже даже не мальчик — юноша, почти совсем взрослый... Она не знала о чем им говорить, и что следует сказать ей.

— Мордрет, ты... давно живешь здесь?

— Шесть лет, матушка, — кротко отозвался Мордрет, хотя внутри у него все рвалось от боли: лучше бы вовсе не видеть ее, чем так... Он и не задумывался особо, как именно это должно было быть, лишь иногда позволяя представить себе что-то неясное, щемяще-нежное и светлое — даже не мечту, а тень ее... Но только не так!

— Артур... — Моргиан во время прикусила губу, неловко закончив, — хорошо относится к тебе?

— Король очень добр...

"Более, чем мог бы быть любой из братьев к ублюдку своей сестры!" — хотелось кричать ему.

С немалым облегчением, Моргана поняла, что истинное происхождение мальчика не предано широкой огласке и не известно даже ему самому. К счастью, Мордрет мало что взял от отца и деда Утера, хотя и был высок ростом для своего возраста. Скорее, он пошел в своего прадеда Мерлина: худощавый и жилистый, он вряд ли обрастет пластами грубых мускулов, не смотря на регулярные занятия. Сплетенные перед собой руки так же свидетельствовали, что он не пребывает в неге и безделье.

— Я вижу, ты того достоин и дни свои проводишь далеко не в праздности! — похвала вышла такой же неуклюжей и натужной, как и вся встреча.

— Как и все оруженосцы... — прозвучавшие неискренне слова, не тронули Мордрета и лишь еще больше отдалили от матери, которую он и не помнил почти.

— Ты уже был в бою?

— Однажды... — возможно, он выдает желаемое за действительное, но в голосе женщины ему почудилась тревога. И еще что-то...

— Тебе нравится сражаться? — это не было пустым любопытством: Моргиан была бы искренне разочарована, если бы ее сын стал таким же беспутным рубакой, как и тот, кто убил ее бабку и наставницу , заменившую ей, нелюбимой дочери Горлойса, мать — Нимуэн. Возможно, неприязнь, прозвучавшая в ее голосе, была чрезмерной, но событие, которое для всех было далеким прошлым, для нее было еще слишком живо в памяти.

— Это мой долг... — Мордрет совсем потерялся от этого тона, не представляя, что она хочет услышать.

— Конечно! — Моргиан поджала губы, отворачиваясь, и он понял, что чем-то рассердил ее.

Моргиан мечтала, что бы ее сын пошел по ее стопам, как все в ее семье — Мерлин, Нимуэн, Моргиас, Вивиан, — все за исключением Игрейн, забывшей обо всем ради любви короля, и ее сына, которому тоже всегда было предначертано носить корону. И менее всего она желала, что бы он с самых юных лет рисковал сложить голову бог весть где, зарывая в землю фамильный талант. Поэтому следующий вопрос прозвучал излишне резко и требовательно.

— А чего хочешь ты?! — спросила Моргиан, нервно постукивая по окну.

— Не знаю... — Мордрет окончательно смешался.

Хотя ее затянувшееся отсутствие было не намеренным, и она должна была радоваться, что вообще выбралась обратно с троп Фейри, потеряв лишь время — и то оно на ней не сказалось , — но Моргиан отчетливо чувствовала неясную вину перед сыном. Нельзя упрекать мальчика в тех упущениях, которые были сделаны в его воспитании, решила она.

— Король Пелеас говорил мне, что ты преуспеваешь не только в сражениях.

Мордрет вскинул глаза на мать — прозвучало это так, как будто она, хотя и интересовалась им, сознательно посвящала себя другим, куда более важным делам, и теперь лишь пробовала приспособить его к их исполнению... Она внушала ему трепет своей неведомой силой, которую он ясно ощущал, но больше всего он хотел бы ее любви...

— Я не могу об этом судить... — ровно ответил Мордрет: напрашиваться и навязываться он не собирался. Никому.

— Да. Иди, — Моргиан отослала его почти грубо, будучи больше не в силах выносить выросшую между ней и сыном стену, и чувствовала, что ей очень необходимо время, что бы все обдумать.

— Доброй ночи, матушка.

Мордрет вышел спокойно, демонстрируя все свое самообладание и врожденное достоинство, но чем дальше он отходил от покоев королевской сестры, тем больше убыстрялся его шаг...

Забившись на конюшню, он рыдал так, как никогда не плакал до сих пор — от разочарования, горькой обиды и одиночества, а над ним из сияющих окон доносилась музыка и звуки веселого пира...

Моргиан еще не раз призывала сына, желая ближе узнать его — почти каждый день она беседовала с ним: это был ритуал одинаково бесполезный и мучительный для них обоих...

Не понимая, чего она хочет и за что продолжает его терзать, Мордрет появлялся покорно, не поднимая глаз, и отвечал ей скучным тоном, изо всех сил стараясь не выдать себя, что бы не выглядеть по крайней мере жалко и глупо и окончательно не разочаровать ее. Наставления же в магии, к которой пыталась приобщить его мать, он и вовсе принимал за наказание.

Нет, это было интересно, но с каждым занятием у него все сильнее утверждалось мнение, что он понадобился ей не просто так, а для чего-то, и неосознанно противился тому.

Чем несказанно раздражал Моргиан, убеждающуюся в том, что сын ее излишне упрям, своенравен, и себе на уме. Что и она, и ее искусство — ему безразличны, а мрачный и нелюдимый характер Мордреда ей не нравился и пугал. И Моргиан прекратила бесплодные попытки: и сблизиться, и сделать из него мага, ограничиваясь ежедневным чтением ей книг...

Когда она оставила его в покое, Мордрет был даже благодарен ей за это — безразличие было выносить легче, чем бессодержательные разговоры с долгими паузами, когда ни один не решался сказать о чем, на самом деле думает... Читая ей какой-нибудь свиток, он уже воспринимал это лишь как очередную свою придворную обязанность, а не общение с матерью, о встрече с которой когда-то так мечтал.

Он уже почти успокоился и смирился с ее холодностью, так же как раньше, смирился с ее отсутствием. Свою жизнь он полагал вполне определенной и ясной, и мечты его не шли дальше того, что бы доблестью завоевать себе сколько-нибудь прочное и достойное положение, как например их родич Ланселот. Но следом за одной чародейкой приехала вторая — Вивиан, и все осложнилось еще больше...

— Ты его мать, ты должна что-то сделать! — услышал Мордрет крик Владычицы озера, и замер, не решаясь ни уйти, ни обнаружить себя, — Ему суждено убить Артура!

— Я не видела этого... — голос матери звучал все же не так уверенно, как мог бы.

— Мерлин знал, что Артура убьет его сын. Я тоже знаю это!

— Это не обязательно будет Мордрет. Мерлин видел не все и не всегда! Иначе он не допустил бы смерти Нимуэн!

Послышались резкие нервные шаги Вивиан:

— Значит, это нельзя было изменить!

— Забудь о Мерлине и пророчествах! Мордрет юн, он обожает Артура и преклоняется перед ним... Кроме того, Артур — его единственная защита!

— Это сейчас. А когда он повзрослеет? Он — наследник Артура!

— Нет! Мордрет бастард!

— Артур тоже ! Мордрет войдет в пору уже через несколько лет, а у Артура нет других сыновей! И не будет... Мы обе знаем это!

— Мордрет не знает об этом! И не узнает, — с нажимом сказала Моргиан.

В это время Мордрета от них отделяла только тонкая занавесь, — он не собирался подслушивать, так получилось... Он вышел, как во сне, так и не передав матери, что ее желает видеть король.

Король... его отец...

И его мать...

Зачем она вообще приехала?! Зачем вдруг заинтересовалась им спустя все эти годы...

А за чем приехала Вивиан?..

Вот и ответ...

Мордрет упал на колени на пронизывающем ветру, насквозь выдувающем тонкую башню, на которую он взобрался, и закрыл лицо руками... За что?! За что все это?! За что он проклят еще до рождения? Разве это его вина? И как ему жить теперь с тем, что он знает?!

Жить? Возможно, чародейки придут к соглашению и захотят устранить угрозу королю... Что с того, что одна из них его мать — раньше же ее это не волновало!

Его мать... Рядом они выглядели скорее как брат и сестра, чем как мать и сын — ее чары и вправду хранили ее! Она блистала, не прилагая к этому никаких усилий, а во время их встреч — была раздражена и смущена. Невольно любуясь ею, танцующей с молодым уэльским принцем Акколоном, — который, как все знали, был допущен и ближе! — принимая подарки и подачки, которыми его небрежно оделяли как бы между делом, Мордрет все отчетливее убеждался, сколь мало для нее значит — не больше, чем тягостное напоминание о былом увлечении, если не меньше...

Больше — свидетельство порочной противоестественной связи!

А теперь еще и это пророчество Мерлина!

Он — убивающий короля... отца — смешно и нелепо! Уж короля-то ему ненавидеть не за что! Хотя понятно теперь, почему он так приблизил его!..

Перегнувшись между зубцами, Мордрет спросил себя — нет, не полюбит ли, — хотя бы заплачет ли фея Моргана, если сейчас он шагнет вниз... хоть кто-нибудь? Или им всем станет только легче? Раз они сами не решаются устранить возникшее недоразумение!..

Мордред сломал ногти о холодный камень и был близок к тому, что бы сломать и пальцы... Или зубы... Слезы, кипевшие в глазах, высыхали, не успевая пролиться...

И стоит ли ему вообще жить? Последняя сказка, которая согревала его надеждой долгие годы, — обернулась самой большой ложью!

Пророчество... Почему оно обрушилось именно на его голову?! Это же не честно... Просто подло, обвинять его в том, что он чудовище, способное поднять руку на своего отца!

"Я докажу вам всем!" — к обиде и возмущению добавился гнев, и Мордрет решительно отступил от края, не чувствуя, как что-то в нем окончательно надломилось в этот момент. Он перестал быть ребенком. Он разучился и мечтать, и верить...

Моргиан не могла понять в чем дело: нервный и дерганый подросток, Мордрет стал вдруг едва ли не чрезмерно спокойным. Он был вежлив и предупредителен с матерью, даже любезен с остальными, хотя истинного обаяния ему и не хватало. Возможно потому, что Моргиан инстинктивно чувствовала неискренность его слов. Внезапная перемена в сыне, совпавшая с напоминанием от Вивиан, необыкновенно удивляла и тревожила ее, хотя придраться было не к чему.

Поведение его не вызывало нареканий, но Моргиан то и дело ловила себя на том, что ищет в нем сокрытые признаки дурных наклонностей. Он стал настолько замкнут и сдержан, что как-то само собой напрашивалось подозрение, что ему есть что скрывать так тщательно.

Беседуя с ним, Моргиан все чаще забывала, что перед ней почти еще ребенок, — во всяком случае, годами. Ее ребенок...

В его пятнадцать, в нем не было заметно и следа юношеской невинности и непосредственности. Наоборот, он стал немногословен и как бы отчужден ото всех, суждения его бывали жесткими до циничности, а взгляд — не по-детски холодный и оценивающий. Как будто замороженные, глаза его смотрели сквозь окружающих...

Складывалось впечатление, что из всех возможных людских мотивов и помыслов, он всегда предполагает самый скверный. Такая манера держать себя только отталкивала от него людей, хотя приятелей у него и прежде было немного. Вивиан теперь многозначительно дергала бровью в сторону племянницы, каждый раз как видела Мордрета, либо его упоминали.

Пожалуй, единственным, мимо кого прошли перемены в мальчике, был король. Артур не замечал перемен в племяннике, поскольку и прежде тот не славился открытым и веселым нравом. Кроме того, король был занят переговорами с Уэльсом, надеясь с их помощью решить сразу две своих проблемы: заключить союз и избавиться от неприятного напоминания без упреков совести. В качестве подтверждения нерушимости союза, вдовому королю Уриенсу осторожно намекали о возможности родственных связей: поскольку и дочерей у Артура не было, валлийцу была предложена в жены сестра короля Моргиан...

Моргиан давно уже пребывала в тоске и печали, которую тщательно скрывала. Со дня возвращения счастливые дни ее можно было перечесть по пальцам... И то, это была не ее заслуга, — наверное, она все же любила его, любила юного, неистового, сумасбродного Акколона, а не только пыталась загородиться им от боли, вызванной утратой сына — а в том, что Мордрет для нее утрачен, она была более, чем уверена.

Принц Акколон был именно таким, каким должен быть принц из сказки — красив, жизнерадостен, остроумен и весел. В меру дерзок, но и не навязчив. Он был полной противоположностью и величественному Артуру, и дикому вызывающе мрачному Мордрету. И восхищенная любовь его так льстила женщине, бывшей на целых десять лет его старше...

В его объятиях Моргиан забывалась, испытывая блаженство, которого никогда не знала раньше, ибо страсть была щедро сдобрена нежностью.

И все же, она почти без сожалений предала его, надеясь, что так — купив собою имя и положение сыну — сможет если не завоевать его любовь или смягчить характер Мордрета, то хотя бы заслужить прощение и отвести от него и Артура беду...

Уверенная в том, что повзрослевшего Мордрета гложет двусмысленность его положения, что именно это он не может ей простить, Моргиан так же заблуждалась, как когда годом раньше, только после приезда, наивно совала ему во время застолий сладости, или надеялась вернуть его расположение занятиями магией...

Все взвесив и обдумав, Моргиан согласилась с Артуром, без всяких споров, которых тот в тайне опасался. Она приобретала твердый статус для себя и сына, а роман с Акколоном все равно не мог продолжаться вечно: ему, как наследнику, нужна была жена, которая сможет без риска родить сыновей, а в ее возрасте это было уже не так безопасно. Сам Артур служил в таком щепетильном вопросе наглядным примером.

На свадьбу, которую должны были сыграть в августе, она согласилась, тем проще, что Акколона в это время рядом не было. Каким же огромным потрясением для Моргиан стал разговор с Мордретом, похоже уверившимся еще и в распущенности и расчетливости матери!

В ответ на новость, что Уриенс согласен дать ему свое имя, зеленые глаза юноши сверкнули отнюдь не радостью. Он вызывающе вскинул голову и резко ответил:

— Я не нуждаюсь в покровителях! Моя кровь и так достаточно благородна!

Не частые, но вполне естественные знаки внимания со стороны короля, пришлись бальзамом на сердце Мордрета. Он чувствовал себя так, как будто ему благородно прощали какую-то неведомую, но тяжкую вину. Это было унизительно, но отказаться от единственной привязанности он был не в силах, и потому Артур оставался единственным, на кого юноша смотрел не просто с почтением и любовью, — но с истовым, слепым, безграничным обожанием и преклонением. Он выбивался из сил, что бы заслужить внимание и похвалу короля, наедине с собой смакуя эту ласку. Распоряжение о том, что он должен отбыть в Уэльс вместе с Моргиан, он принял как изгнание, незаслуженно жестокую кару, — но чувств своих не выдал. И уж тем более не пришло ему в голову просить о его отмене, привыкнув к тому, что его чаяниями интересуются меньше всего!

До этой поры он не показывал, что знает о своем происхождении, но боль оттого, что его отцу и кумиру он неприятен, была все же слишком сильна! Находясь в расстроенных чувствах, он сорвался. Увидев же страх в глазах матери, Мордрет и сам испугался своих слов, но было уже поздно.

— Откуда ты знаешь? — раздавленная пониманием Моргиан была вынуждена сесть.

— Не все ли равно? — отозвался Мордрет, уже так же сдержанно, как и всегда, снова опуская взгляд.

— Ты не должен никого винить... — только и могла пролепетать Моргиан, ломая пальцы, — Это случайность, о которой знают только четверо...

Она была просто не в силах подобрать слова, что бы объяснить, — объяснить, что они с Артуром сошлись, не узнав друг друга, ведь росли они порознь, что никогда его рождение не воспринималось ею как позор...

"Он — случайность... А не порок... Ну что, теперь тебе легче?!" — Мордрет усмехнулся жестко и зло...

И все слова, которые рвались из Моргиан, — примерзли к ее губам.

— Понимаю, он не может признать меня сыном открыто... — в юноше говорила безграничная обида не только на мать, но и на короля, решившего избавить себя от его необременительного присутствия.

— Король не знает о тебе! — выкрикнула Моргиан, не вовремя вспомнив о пророчестве и до нельзя перепуганная бешенной гневной горечью, которую Мордрет тщетно старался не выдать. В этот момент она сама поверила в истинность видения Мерлина, и была готова на все, только бы не допустить его осуществления.

Немного растерявшись, Мордрет посмотрел на мать удивленно и непонимающе.

— Почему? Это ведь все меняет...

По-прежнему не ощущая ничего кроме страха Моргиан, глядела на него в полном ужасе: неужели Вивиан все же права?! Неужели он станет убийцей, и этого убийцу породила она?!

Вполне овладев собой, Мордрет только досадливо дернул ртом, привычно проглотив обиду — чары, пророчества...

— Артур берет уже вторую жену, а наследников у него нет, — объяснил он, — Мысль о бесплодии должна сводить его с ума, но он слишком честен, что бы нарушить клятвы и проверить свои подозрения на стороне. Мое существование, существование взрослого сына, могло бы дать ему уверенность. Могло бы изменить положение очень многих...

К его удовольствию и облегчению взгляд матери изменился. Он знал, что она думает о нем скверно, и уже привык к этому. Почти...

Моргиан тоже справилась с потрясением, перейдя на привычный для них тон.

— Официальный развод с королевой не возможен без широкой огласки. Не просто внебрачной связи — инцеста...

Мордрет задумался.

— Кто еще знает, кроме Вивиан?

— Моргиас.

— Матерь Керидвенн! Странно, что она еще молчит!

— Ей не выгодно. Она ведь тоже сестра короля. А ее дети рождены в законном браке.

— Зато ей крайне выгодна смерть Артура от моей руки! — мрачно усмехнулся Мордрет, и Моргиан вовсе лишилась слов, хватая ртом воздух.

Это было уже слишком! За что его судят такой мерой?! Мордрет отвернулся, быстро сказав:

— Мне не нужна корона! Полосы в гербе она все равно не скроет...

"Как и не вернет того, чего у него никогда не было..."

Он вышел, не спрашивая разрешения уйти, — ведь есть же предел тому, что можно вынести!

А Моргиан осталась сидеть, в смятении раздумывая, как быстро и как рано ее сын стал взрослым... И как же мало она знает его!

Потрясенная до глубины души не только тем, что Мордрету известно о его происхождении и пророчестве, но и неистовой страстностью его натуры, которую он так долго и старательно скрывал, Моргиан была не способна думать ни о чем ином. Ей казалось, что она увидела совсем иное его лицо: Мордрет отнюдь не был холоден, в его душе кипело пламя... И не могла понять за чем же ему скрывать его? Почему никогда он не был откровенен? Почему же он не пришел разрешить свои сомнения к ней, хотя бы просто не выплеснул свое негодование, как сделал бы любой... Впервые приоткрывшись на недолгий миг, Мордрет дал различить ей страсть и силу, гнев... И Моргиан не помнила себя от страха, боясь не только за него, но уже и самого Мордрета, — ибо что может быть опаснее, чем соединение знания, обиды и мрачной воли?!

Растерянная, удрученная, она не замечала ничего вокруг, нетерпеливо дожидаясь того момента, когда Уриенс и его новая королева должны будут отбыть в Уэльс, и между Мордретом и Артуром пролягут пыльные мили. Она даже не сразу поняла, что произошло, с трудом пытаясь вникнуть в наступившую вдруг неразбериху, оборвавшуюся звоном клинков.

...Что бы спустя целую вечность полнейшего оцепенения, приникнуть к окровавленному телу, целуя стынущие губы...

Новая королева Уэльса, фея Моргана, в беспамятстве все поправляла разметавшиеся по плитам кудри, и крик ее недвусмысленно заявлял о причине столь глубокого горя:

— Акколон! Акколон... мой ласковый, веселый, нежный Акколон!

Это было так вызывающе откровенно, что на мгновенье все застыли в стыдливом потрясении. Разумеется, их отношения, как и многие другие ни для кого не были секретом. Но так уж принято, что на подобные приключения следует закрывать глаза, делая вид, что все ограничивается лишь пением баллад и совместными танцами. Поведение же Морганы, на собственной свадьбе оплакивающей любовника, да еще своего пасынка — было верхом неприличия! Как и сумасбродный вызов королю ныне покойным Акколоном...

Устланный поручением, он вернулся раньше, чем ожидалось, но слишком поздно, что бы помешать свадьбе, и сидел на пире бледный и злой, прожигая ненавидящим взглядом то Моргиан, то отца, то Артура. И понял, понял по взгляду, которым обменялись король с сестрой, когда он подводил ее к мужу — то, чего не смог вынести...

Он не мог поднять руку на отца, женившегося на его возлюбленной... он не мог поднять руку на женщину, пусть даже она и предала его... но виновного он нашел и поступил точно в традиции Каэр Меллота, хотя и знал, что Артур наверняка убьет его... Тем более, Артур был гневен — близость сестры и молодого уэльсца давно раздражала короля совсем не по причине нарушения приличий.

Возможно, отступи Акколон при первой крови, признай поражение, не бейся он так неистово, так — что Артур сражался уже не столько за свою честь, сколько за свою жизнь... Возможно тогда, он покинул бы брачное пиршество, проклиная Моргану — но не умирал бы сейчас на ее руках...

Позже — будут говорить, что это был заговор...

Спор между старыми богами и новыми...

Многих удивляло, что король, — такой благородный и выдержанный, — поддался на оскорбительный вызов, и будут искать причины, воображая и домысливая, копаясь все глубже и глубже...

Как глупо!

Это был спор двух мужчин, любящих одну и туже женщину, еще более горький оттого, что они оба — уже не могут ею обладать...

И слезы — над бездыханным телом... Слезы женщины, которая не в силах примириться с гибелью того, кто ей был дорог! Не взирая на взгляды и слова... И крик:

— Любовь моя, прости! Прости меня! Прости за то, что я сделала с тобой! — ибо в том, что произошло, был только один виновный.

Но этот крик достиг все еще разгоряченного после неистового поединка Артура, который к тому же тоже был ранен, и породил гнев, — ослепляющий, всепоглощающий гнев: гнев неудовлетворенного, невозможного желания, и — оскорбленной гордости...

— Ты! Ты подговорила своего любовника убить меня! Что же ты не воспользовалась своими чарами? Впрочем, чего ждать от женщины! Ты вернулась только затем, что бы отравить каждый мой день! Но я не позволю тебе, змея, вредить и дальше!

Сознавал ли он сам, что кричит, занося меч? Вряд ли — ярость воина, попранное самолюбие владыки, уже привыкшего вершить чужие судьбы, и неутоленная запретная страсть двигали его рукой в тот момент...

Моргиан знала, что сейчас на полу окажутся уже два тела, и единственное, что выхватил угасающий рассудок в этой мешанине событий и лиц были: робкий юношеский голос обласканного ею юного Овейна, потрясенного, смущенного, глубиной и причиной горя будущей мачехи над телом обожаемого брата... И — ответный ему, разивший не хуже меча Артура, сверкнувший лютой ненавистью, мимолетный взгляд Мордрета — на это робкое и испуганное:

— Матушка...

"Мордрет... Что же я наделала!"

Кажется, последние слова тоже пришлись в крик...

Мордрет видел и возвращение Акколона и его самоубийственный вызов, хотя сидел он далеко от матери, как и полагается по возрасту и положению — после всех сыновей Уриенса, рядом с однолеткой Овейном, к которому глупо, и от того еще отчаяннее ревновал.

За все долгое время, что уэльсцы были в Каэр Меллоте, юноша ни на шаг не отходил от брата и феи Морганы. С цинизмом придворного пажа, привыкшего к адюльтерам, сплетению тел в темных закоулках не меньше, чем к душещипательным балладам, Мордрет говорил себе, что они берут его с собой лишь для отвода глаз. Но Моргиан никогда не улыбалась ему, своему сыну, так легко и задорно, никогда не смеялась с ним так, как глупым нелепостям неуклюжего и робкого юнца... Нагло и незаслуженно, Овейн пользовался тем, что по праву должно было принадлежать ему! Чего его лишили за еще не состоявшуюся вину...

Мордрет действительно был близок к убийству, но не Артура!

И он спокойно ждал, чем окончится скандал: все, чего он хотел в этот миг, было чтобы она, все они! — испытали боль, сравнимую с той, к которую он знал изо дня в день...

А в следующий момент душа его окончательно перевернулась, завершая тот путь, который он проделал за год, после возвращения Моргиан, показавшийся ему бесконечным...

Ибо у него — у всех — на глазах его король, его отец, его последний идеал — занес свой священный меч над бьющейся в истерике, убитой горем женщиной...

Не виновной в том, в чем он обвинял ее — уж это-то Мордрет знал точно, ведь она с Вивиан скорее убили бы его, чем позволили бы причинить вред Артуру, не говоря уж о заговорах...

Над его матерью — какой бы она не была...

И в том же безумии, которое вдруг охватило Каэр Меллот и его обитателей, — Мордрет бросился между ними, закрывая ее своим телом, пытаясь отбить несущийся на них Каледвульф голой ладонью...

Только успев подумать с горькой иронией: "Ну, вот вам и пророчества!"...

Он сам не слышал, как кричал в бешеные глаза короля:

— Нет, отец! Нет!

...Широкое обоюдоострое лезвие с длиной плоской долой замерло в дюйме от стоящего на коленях юноши. Артур, мгновенно остуженный этим возгласом — во истину сегодня был день, когда срываются все покровы! — смотрел в распахнутые ему навстречу, — такие отчаянные и непреклонные, — нежно зеленые глаза...

— Вот оно как... — только и сказал король, вбрасывая меч в ножны, — Значит, это ты...

И Мордрет понял, что он тоже знает о пророчестве Мерлина...

И тоже винит его...

Но как же так... Что изменили в нем за этот миг слова давно пропавшего чародея?! — спрашивал он себя, глядя в спину тому, кто еще мгновение назад был его опорой, а теперь тоже стал врагом.

...Король удалился с места поединка тяжелым шагом человека, узнавшего, что предел его жизни уже отмерян и богини судьбы уже взялись за ножницы. Мордрет без сил повалился на плиты — сам он был не в состоянии больше что-то делать и о чем-либо думать...

Рядом, женщины решились таки поднять Моргиан, кто-то занялся телом Акколона, но к нему — после того, что он выкрикнул, после того, что произошло только что между ним и королем — не посмел подойти никто...

— Так значит ты — мой сын! А я-то гадал... — усмехнулся король, рассматривая застывшего перед ним коленопреклоненного юношу так, словно впервые видел его, — Можно было догадаться! Значит, дело в тебе... странно, что она не подождала еще года два — вряд ли у меня появятся другие сыновья, а она могла бы собрать больше сторонников... Или боялась, что из Уэльса это будет труднее? Рано начинаешь, сын мой!

Власть — портит даже лучших! От последних слов, Мордрет дернулся, как от пощечины... Но вряд ли что-то уже могло потрясти или удивить его, он только сцепил зубы.

— Моя мать, — он тоже выделил эти слова, произнесенные им твердым ровным тоном, — не виновна перед вами! И вы это знаете!

Он не намеревался вступать с королем в противостояние, и был действительно спокоен — как человек, которому терять уже нечего. Тем сильнее оказался его удар, попавший без промаха.

— Каков! — не то рассердился, не то восхитился Артур, — А я, оказывается, не знал тебя, сынок...

Мордред выдал себя только судорожным движением век, — за что?!

— Нрав у тебя и впрямь королевский! И что же мне теперь с тобой делать?

Вопрос был произнесен уже совсем другим тоном, но Мордрет не дал ослабить своей брони, — он чувствовал, что иначе просто упадет и забьется в припадке, как умалишенный...

— Все, что угодно моему королю! — без всяких эмоций отозвался он.

Артур подошел к нему и заставил встать. Руки отца лежали на плечах непомерной тяжестью, как и раздосадованный пристальный взгляд...

Досада?! Неужели он не достоин ничего иного?! На какое-то нелепое, сумасшедшее мгновение Мордрету в самом деле захотелось вытащить кинжал, и броситься на короля, подобно обезумевшему от своей любви Акколону — что бы раз и навсегда избавиться от судьбы, предписанной ему еще до появления на свет — вместе с жизнью... И он видел, что король с легкостью читает сейчас в его помыслах...

Помешательство схлынуло, и Мордрет ужаснулся себе и устыдился.

Наблюдая за ним, Артур улыбался с жесткой насмешкой.

— Да, ты способен на это... — уверенно признал он, и Мордред в первый раз понял, что значит действительно умереть.

— Но ты — мой единственный сын, — спокойно продолжил король, — а значит — именно ты будешь моим наследником! Только... советую не пытаться торопить события и взять больше, чем я даю!

Так не говорят с сыновьями, — даже с нелюбимыми, даже с наследниками — но ни тому, ни другому это в голову не пришло...

— Да, мой король... — ни желания, ни сил оправдываться и убеждать Артура, у него не осталось.

Получив приказ удалиться, Мордрет все же задал еще один вопрос:

— А моя мать? Что будет с ней?

Моргиан по крайней мере никогда не унижала его так. Не била так сильно.

— Не бойся, я не трону ее... — и все же Артур сказал прежде, чем за сыном закрылись двери, — Спасибо, что остановил...

Все происходящее слилось для Мордрета в один неразличимый кошмар. Резкое, внезапное изменение его положения и причина этого — потрясли всех. Ему что-то объясняли, что-то требовали, чего-то хотели и все, все — рассматривали его так, словно у него вдруг выросли рога... Как будто он не прожил рядом с ними годы, как будто здесь что-то из его пристрастий и поступков можно было скрыть... Привыкнув к пренебрежению, теперь он пытался вынести еще и подозрения, и болезненное любопытство.

Он не мог уже никого видеть, он хотел только спрятаться и хотя бы немного побыть одному, в тишине... И как раз этого ему позволено не было! Ему передали просьбу матери о встречи, но объясняться с ней было уже выше всяких сил.

Он привык к своему положению ублюдка — по крайней мере, он был не один такой. С трудом, но ему удалось смириться с гнетом своего проклятья, твердо решив никогда даже словом не идти против Артура, — просто не представляя, как такое может быть!

До сегодняшнего дня...

...Но бремя того же проклятия, ставшего открытым всем — было во истину непосильным!

Мордрет стоял у окна в выделенных ему, — уже как сыну короля, — новых отдельных покоях, спиной чувствуя косые любопытные взгляды слуг, и в голове билась только одна мысль:

За что?! За что...

И очень жалел, что не может заплакать...

Часть 2

Гвенхивар, ферх Оргивран , ненавидела Мордрета! Ненавидела долго и упорно той ненавистью бездетной женщины, видящей, как растут чужие дети. И еще более сильной ненавистью бездетной королевы, видящей, как у подножья ЕЕ трона стоит чужой. Пожалуй, не меньше она ненавидела сыновей любвеобильной Моргиас. И если раньше, — ах, раньше можно было прислушиваться к успокоительным шепоткам, — ведь и первая жена Артура так и не понесла... Можно было, не смотря на уверенные слова сестер короля, верить, что это не ее вина! Но после того, как выяснилось, что у Артура есть сын, вполне реальный и прекрасно всем известный, — все изменилось раз и на всегда...

Гвенхивар не любила детей, не понимала умильного сюсюкания и восторгов иных мамаш. Звонкие детские голоса вызывали у нее лишь головную боль. Но она была королева, — дочь, сестра и жена королей, — и прекрасно понимала, что главное предназначение королев — обеспечить престол сильными и крепкими сыновьями, способными занять и сохранить трон, крепкими плодовитыми дочерьми, способными укрепить династические связи. Она не смогла выполнить своего предназначения королевы, а значит, она переставала быть королевой!

Артур отдалился от нее и причиной этого, живым укором, был зеленоглазый юноша, сын опальной уэльской королевы и феи Моргиан...

Артур был слишком благороден, что бы запереть ее в монастыре или попросту отослать в дом брата, но теперь явно тяготился ею. Гвенхивар ненавидела его за это, понимая, что никогда не любила мужа, а любила его силу и власть, которую теряла.

Гвенхивар ненавидела Моргиан. Она не верила, что рождение Мордрета было случайностью. Разве так бывает? Одна ночь языческого разврата — и дитя Артура, запятнанное кровосмешением, стоит у нее на пути! Непонятное, не нужное никому волшебное возвращение — и покушение на короля...

А мальчик рос, мужал... Ловкий и сильный, он становился одним из первых в воинских забавах. Разумный и выдержанный не по возрасту, он легко запоминал чужие языки, нравы, умел слушать и вести изысканную беседу с не меньшей ловкостью, чем крутить тяжелый полутораручный меч. Он приобрел не то что бы доверие, скорее молчаливое признание его способностей со стороны короля.

Гвенхивар ненавидела его так сильно, что сама боялась своей ненависти и не смела поднять глаз, осыпая похвалами и подарками. Даже сыновья этой жирной распутной коровы Моргиас не вызывали в ней такой ненависти!

Королева Моргиас безошибочно чувствовала настроение королевы Гвенхивар, умело скрывая удовлетворение от того, что задуманная еще покойным мужем Лотом интрига уже почти не нуждается в дополнительных усилиях. В отличие от тихой и незаметной Гвенхивар первой, дочери Леодегранса , которой приходилось давать соответствующее зелье, лоно этой королевы было мертво само по себе. Моргиас всячески старалась отвести и без того ослепленный ненавистью взгляд королевы от сыновей Лота — ее гаранта на будущее... С лицемерным сожалением она признавала, что-де Гавейн слишком горяч, Гаррет — юн и наивен, близнецы и вовсе не стоят упоминания — и тут Мордрет даст им сто очков вперед... Еще бы, сын Артура!

— Незаконный, — поправляли ее.

— Ну-у... — тут же кто-нибудь многозначительно морщился.

Гвенхивар делала вид, что не замечает слухов, но у нее обидно портился цвет лица.

Мордрет становился все старше, ненависть королевы — сильнее, и не оставляла уже места ни для кого иного. И когда во всеобщей свалке мелькнуло такое похожее на Моргиан лицо, она кричала в исступлении:

— Взять! Взять! — ее ненависть наконец-то нашла выход.

Так же, как позже она кричала мужу:

— Это он! Он! Ваш сын! Это его рук дело! Он хотел опозорить меня! Он сам меня домогался!

И видела — Артур ей не верит...

Но у Ланселота , такого немыслимо благородного, — не было причин сомневаться в своей даме сердца. И Артур, не поверивший жене, — поверил ее любовнику...

Монастырь был маленьким, тихим и невзрачным. Монахи, люди искренние, добрые, но невежественные, изо всех сил пытались помочь Мордрету. Могриан благодарила всех известных ей богов, что им не удалось применить свои умения в полной мере, иначе вряд ли она застала бы сына в живых.

Артур в самом деле не тронул сестру. Артур и Уриенс — два короля, двое мужчин, — поняли друг друга... И приняли решение, которое помогло им избежать возможного конфликта и не нарушить политический союз...

Усланная в отдаленный замок в Корнуолле, Моргиан жила почти в заточении и как не тяжка была неизвестность и забвение, она лишь изредка позволяла себе достать гадальную чашу, что бы увидеть происходящее в Каэр Меллоте. Этого было слишком мало, что бы она могла понять, могла знать и судить, что происходит... Но к чему? Справившись с горем и вновь обретя способность мыслить, Моргиан была потрясена поступком сына. Он бросился под меч Артура, защищая ее, и она сочла, что имеет право надеяться на примирение с ним... Как оказалось, зря!

Пять лет изгнания память упорно приводила, как тогда, находясь под арестом в своих покоях она ждала его, желая наконец объясниться, уверенная, что он поймет, простит... Долго ждала... Оправдывая тем, что его не пускают. Но Мордрет не появился и позже, и не простился с ней перед отъездом в назначенную Артуром ссылку. Моргиан не получила ответа даже на прямую просьбу о встрече...

Она уверилась, что сын не просто безразличен к ней, но ненавидит ее, и не могла не признать, что дала ему много поводов. Ей оставалось лишь влачить свое пустое существование, — жизнь ее была разбита так же, как и сердце...

Единственное, что еще волновало Моргиан — было пророчество Мерлина. Она ждала беды, поскольку знала, что сама заложила для нее основу...

Беда пришла. Разбуженная ночью ледяной рукой, сжавшей сердце, и едва заглянув в чашу, Моргиан с такой поспешностью собралась и покинула замок, что ее не то что не успели остановить, но даже не успели понять в чем дело.

Она промчалась отделяющие ее от умирающего сына мили с такой скоростью, что рассказы ее вынужденного эскорта о том, что фея Моргана улетела от них по воздуху, не выглядели сказкой.

Рана гноилась, Мордрет метался в жару — ему достался хороший удар. В этом приблуде, — а кто-нибудь знает, где находится Бенвик? — Ланселоту не откажешь, он умеет не только баб портить...

Неся у ложа сына бессменную вахту, Моргиан жалела, что и впрямь не обладает такими способностями, как ей приписывают: она бы точно воспользовалась ими, что бы снести одну хорошенькую головку и еще несколько не в меру ретивых, решивших поймать королеву на горячем.

Возможно, убеждала себя Моргиан, их ничего не связывает, кроме крови в жилах, возможно, он ненавидит и презирает ее, но она не могла позволить ему умереть, если была в силах что-то сделать...

Как же она боялась того момента, когда он очнется! Моргиан измучила себя гадая, что он скажет ей после стольких лет молчания. А правда оказалась проще и страшнее...

Мордрет был просто потрясен, увидев рядом с собой эту женщину — ту, которую он меньше всего мог ожидать...

За прошедшие годы она не то чтобы постарела, но как бы поблекла. А на лице застыли усталость и тревога... А еще она плакала. Сейчас, пока никто не видит — тихо, молча, без криков, как тогда, над телом Акколона. Просто слезы сами текли по щекам, но вот Моргиан спохватилась, промокнула их пальцами и поднялась — Мордрет ощутил у себя на лбу ее ладонь, потом губы...

— Хорошо, хоть жар спал... — пробормотала Моргиан.

Он вспомнил: он в монастыре, куда его отвез Гавейн, после свалки в опочивальне королевы. Он ранен, и ранен серьезно...

И с изумлением он понял, что она все время была с ним, выхаживала его! Не важно, как она узнала о случившемся и как нашла его — она приехала... Сколько раз — давно, еще в детстве, — он мечтал о чем-то подобном, а сейчас просто не смел, не умел верить даже собственным глазам.

— Матушка? — выдохнул он, снова устремляя взгляд на проверяющую питье женщину.

— Слава тебе, Керидвенн! — облегчение ее было почти осязаемым.

Моргиан как-то жалко улыбнулась ему, и тоска в ее глазах — одинаковых у них обоих — была такая, что Мордрет начал подниматься...

И повалился обратно, задохнувшись от боли, вызванной неловким движением.

— Мордрет! — она тут же оказалась еще ближе, рассеяно приговаривая, — Потерпи, сынок... Я сейчас! Потерпи...

Мордрет лежал, прислушиваясь к осторожным прикосновениям, и ему хотелось смеяться и плакать одновременно.

Моргиан получила ответ сразу на все свои вопросы, даже те, которые не решалась задать и себе. Ни презрения, ни ненависти не было в глазах ее сына, но каким же горьким стало отразившееся в них удивление!

Так очевидно было, что он не ждал не только ее появления, но и вообще участия к нему, и в первое мгновение — от слабости ли, от изумления — не смог скрыть, как тронут. Осознание пришло в один миг, и Моргиан готова была биться и выть подобно зверю, оплакивая самую большую свою ошибку.

Да, она помнила его открытым веселым ребенком. Да, для нее прошло лишь несколько месяцев. Оставив Моргиас пятилетнего малыша, она не была готова встретиться с недоверчивым юношей, слишком гордым, что бы просить о том, в чем ему отказывали, как бы страстно он того не желал...

Мордрет... как и все, она судила поверхностно о нем, и не подозревая что он способен на глубокое и преданное чувство, забывая что именно такие сильные сердца, порой оказываются самыми уязвимыми для несчастий. Лелея свою боль, — она была уверена, что он равнодушен... Упущенные возможности, драгоценные минуты накапливались и нарастали скатывающимся с горы комом. И едва не погребли их...

Едва?!

Обняв древесный ствол, Моргиан рыдала в монастырском саду, вжимаясь лбом в яблоневую кору: неужели же должна была пролиться его кровь, что бы она наконец поняла как ошибалась в нем?! Мой бедный мальчик, сможешь ли ты простить меня?! О матерь Керидвенн! Одним своим взглядом он сполна расплатился с ней! Мальчик мой, позволишь ли ты теперь хотя бы попытаться отогреть твое сердце?..

Ему стыдно было признаться себе, но присутствие матери, ее забота и ненавязчивое внимание к самым мелким его нуждам — начали тяготить его и раздражать. Мордрет крепился до последнего, но он был не способен еще и сесть самостоятельно! Слабость, боль, досада, которую они вызывали, и постоянное нервное напряжение от ее нахождения рядом, все же прорвались сквозь все его закаленное долгими годами самообладание.

— Зачем вы так обременяете себя? — поинтересовался он довольно резко.

Моргиас замерла, едва не выронив то, что несла в руках.

— Кто сможет обиходить лучше матери... — пробормотала она, опустив взгляд.

Ей понадобилось время, что бы справиться с собой, но когда она вернулась, то была вполне спокойна. По крайней мере, внешне.

Она опустилась рядом, и, сжав сплетенные на коленях пальцы, и начала говорить — медленно, сосредоточенно и тщательно подбирая слова:

— Мордрет, я знаю, что разочаровала тебя. Знаю, что плохая мать — меня никогда не было рядом... Мои поступки, которые ты видел, врядли способны добавить уважения и любви... Но... на свете нет никого, кто значил бы для меня больше, чем ты!

Мордрет молчал долго, не находя слов, которыми можно было бы ответить на такое признание, после чего просто поднес ее руку к губам. Сколько бы не было тебе лет, какая пропасть не оделяла бы тебя от близких, — всегда хочется услышать, что эта бездна всего лишь ложь... И еще больше хочется поверить, что это правда!

Больше на эту тему между ними не было сказано ни слова, сколько бы они не беседовали. Моргиас рассказывала сыну о своей — его — семье, рассказала и о встрече с Артуром, — все, без утайки... Вспоминала его детство: обычно молодые люди не любят напоминания о своих детских проказах, но Мордрет внимательно, без тени недовольства слушал, слегка склонив голову к плечу... А вырвавшееся у него "Я помню..." об одном из забавных случаев, — когда он пытался научить кота плавать, отозвались для Моргиан волшебной музыкой.

Она не могла наглядеться, надышаться на него, и в какие-то мгновения была даже благодарна Ланселоту, чей удар так тесно их свел, дав возможность узнать и понять, что они нужны друг другу...

Мордрет же был немало смущен открывшейся вдруг силой любви матери к нему. Он не смел сердиться на то, что этого не случилось раньше, боясь спугнуть радость, от того, что это все же произошло. Обмолвка Моргиан о ее плутаниях в безвременьи по тропам Фейри в поисках Мерлина, потрясла его до глубины души — всем сразу: и тем, что она едва не погибла, и тем, что ей даже не пришло в голову оправдываться ими раньше...

Еще не полностью поправившись, он шел по саду, впервые опираясь на чью-то руку, и раздумывал о том, насколько же они похожи. Оба, боясь разочарования, предпочитали скрывать свои истинные чувства, как бы неистово они не бурлили, под маской безразличного покоя. К счастью, удавалось это все же не всегда!

А еще Мордрет чувствовал себя уязвленным тем, насколько раньше он неверно судил о матери. Было неприятно понимать, что и он склонен к заблуждениям не меньше тех, кого всегда упрекал.

"Я это исправлю, матушка. Обязательно", — пообещал он про себя. Нет, прощать Мордрет по-прежнему не умел, но собирался впредь более тщательно подходить к вопросам справедливости и вины.

Случай представился быстрее, чем можно было ожидать. В монастырь явился посланный королем рыцарь. Бедняга явно не знал как себя вести, и покорно ответил на быстрые вопросы Мордрета, не сразу решившись сказать с какой целью он прибыл.

...Произошедшее в спальне королевы Мордрет помнил плохо. Да собственно, ему-то и помнить было нечего: он влетел, когда беспорядочная драка шла уже полным ходом, и сразу же самым глупым образом подставился под удар, — а рука у ближайшего друга короля была верная, хотя и несколько в ином смысле, чем обычно имеется в виду.

Уединенность монастырской жизни, тяжелое ранение и сосредоточенность на личных переживаниях, не давали возможности заинтересоваться чем-то еще, так что известия просто потрясли его.

Гаррет ... Мордрет и вмешался-то в этот бездарный заговор оркнейцев только ради него, пытаясь удержать от глупости юношу, к которому испытывал удивлявшую его самого привязанность. Он привык считать Гаррета, — которому не доставалось любви ни матери королевы Моргиас, ни старшего Гавейна, ни тем более неразлучных близнецов — Аргравейна и Гахериса, явившегося в Каэр Меллот никем не званным и не желанным — кем-то вроде нуждающегося в опеке младшего брата...

— Ланселот... Он убил Гаррета! Боги... он же был совсем мальчишка! — это был почти стон, но Мордрет сейчас же взял себя в руки: ему и так было неуютно оттого, что он в последнее время необыкновенно расслабился.

Присутствовавшая здесь Моргиан невесело усмехнулась: разница между Мордретом и Гарретом, пусть и нареченным Лионессы после недавнего весьма романического приключения — составляла всего-то пять лет! Но, пожалуй, он прав, — и в пятнадцать Мордрет мальчишкой не был... всеобщими стараниями...

А дальше вести были настолько поразительные, что не выдержала уже никакая броня.

— Что?! — задохнулся Мордрет, дослушав мнущегося рыцаря до конца, — Меня?! За... за... Что?!

Он утратил дар речи от потрясения, и, почувствовав на плече руку перепуганной матери, поднял на нее совершенно изумленный, ошеломленный взгляд.

— Покушение... измена?!

После того, как Мордрет в гневе вылетел из кельи, Моргиан тоже пришлось приложить немалые усилия, что бы унять нервную дрожь. Пройдя мимо располагающегося на отдых отряда — конвоя, присланного Артуром, — она отправилась искать сына.

Обнаружив его в часовне, не смотря на возникшую между ними близость и доверие, Моргиан все равно не могла предположить, о чем его невеселые мысли. Что уязвило его и заставило искать уединения: трусость заговорщиков, сваливших свою вину, на тех кто погиб — или считался таковым... Незаслуженное обвинение и та легкость с которым в него уверовали... или что-то иное?

— Мордрет...

— Король тяготится мной, но не может прогнать, — заговорил он с плохо сдерживаемой яростью, не оборачиваясь к матери, — А я как-никак присягал ему... и как мне кажется, не давал повода уличить меня во лжи или подлости!

— Успокойся! Я — знаю, ты не способен на низость! — сейчас ее сердце рвалось уже не от страха, но от боли за него. Горьким же было бремя, которое он нес на своих плечах!

Мордрет поднял голову к матери, снова готовый защищаться ото всех:

— А как же пророчество? — с усмешкой поинтересовался он, и снова стал похож на того, каким Моргиан помнила его пять лет тому.

— Я в него не верю! — решительно отозвалась она, до конца понимая, что это действительно так, что она не желает и не будет в него верить, не давая этому бреду больше ни одного шанса!

— Тогда ты — единственная... Теперь, когда о нем знают даже судомойки и золотари!

— А я знаю тебя — мальчишку, который закрыл меня собой от меча! Ты не способен на предательство!

Руки ее лежали на его плечах, и Моргиан ощутила, как Мордрет вздрогнул.

— Но нужно что-то делать... — она не желала допустить, что бы ее сын оказался в таком же положении, как и она, если не хуже...

— Нужно ехать! Посмотрим, посмеют ли они повторить свою ложь при мне! А если посмеют... Надеюсь, у братцев хватит смелости бросить мне вызов! — Мордрет зло тряхнул волосами.

— Ты готов их убить? — помимо воли, Моргиан снова ощутила страх перед сыном, и сжала его плечи сильнее, чем следовало.

Мордрет только томно повел ресницами. Он становился красивым мужчиной и был все больше и больше похож на своего прадеда, чьи неосторожные слова тяготели над ним.

— Не надо! Не ради них — ради себя! — в этот момент Моргиан окончательно убедилась, что если кто-то и может противостоять пророчеству, то это она.

Должна!

Мордрет вгляделся в мать и сухо ответил:

— Я постараюсь.

Чего у него не отнимешь, так это того, что признавали даже враги — слова у него не расходятся с делом.

— Ты теперь знаешь, что тебе стоит жить с оглядкой! — вздохнула Моргиан.

— Главное, что я об этом знаю! — жестко отозвался Мордрет, а потом снова поднял глаза, — И знаю, что мне стоит жить...

Он тут же отвернулся, но пальцы его продолжали сжимать ее руку у себя на плече...

— Я поеду с тобой.

Он благодарно кивнул, понимая, что вызвано это желание отнюдь не недоверием.

Грубый камень стен был скрыт разноцветными полотнищами. Солнце гуляло по начищенным до блеска доспехам... Под сводами гулко отдавались размеренные шаги одного человека...

Мордрет шел под взглядами родичей, рыцарей Круглого Стола, гостей — а вся Британия стремилась быть рядом с Артуром! — медленно...

Внушительно. Четко обозначивая каждый шаг.

Моргиан бесшумно плыла за ним в тяжелом темно-зеленом платье... — почти нищенском, по сравнению с окружающим ее великолепием, но меньше всего она беспокоилась о наряде.

Артур не отрываясь, смотрел на них: все еще цветущую сестру и ее сына — его сына... единственного... Боги слишком много требовали от него!

Но это было так знакомо!..

Мордрет приблизился ровно настолько, на сколько позволял этикет. Гордая голова не склонилась ни на дюйм.

Некоторое время царило молчание. Потом сын Артура дернул уголком рта и начал говорить. Звучным, глубоким голосом профессионального оратора, задействовав сразу все навыки и наблюдения, которые он успел приобрести.

— Мой... король, — изменения его тона и ударения передавали самый тонкие нюансы, придавая интонациям необыкновенную многозначность, — По твоему — приказу — я — немедленно(!) — явился к тебе... Дабы обвинения в — измене(?!) — и покушении на честь(?) — и жизнь(!) — королевы(!)

Пронзительный взгляд Мордрета обратился на лилейно бледную Гвенхивар рядом с супругом.

— могли быть предъявлены — все же в лицо!!! Как и подобает среди рыцарей Круглого стола и — достойных людей! Я — смиренно предаю себя — твоему — правосудию!

Это был уже настоящий вызов! И все это видели. Мордрет преклонил колено, но голова по-прежнему была вызывающе поднята.

Моргиан в это время незаметно оглядывала залу, — но не встретила ни одного хотя бы сколько-нибудь сочувствующего взгляда. Кажется, только теперь она до конца начала понимать, какое положение занимает так называемый наследный принц на самом деле! Он был камнем, брошенным в изумительный чистый уютный искусственный пруд... Перчаткой, которую до поры никто не решается поднять. Но не пришла ли эта пора?

— Сын мой, — в умении выражать гораздо больше, чем значит слово, Артур мог посоперничать с сыном: не может быть, что бы король не знал, как действует это обращение на него, да еще произнесенное таким тоном, — но у Мордрета лишь слегка дрогнули, сузившись, веки...

— Я рад, что ты разумно решил подчиниться моей просьбе, и явился, дабы дать объяснения по поводу выдвинутых против тебя обвинений. Мы выслушаем все, что сочтешь нужным сказать ты, либо те, кто будут свидетельствовать за тебя.

Невозможно было не восхититься благородным и величественным обликом короля, его мягким, но исполненным силы и достоинства тоном! Тем громче прокатился ропот, когда Мордрет без дозволения встал.

Свидетельствовать?! — едва не выплюнул он: единственный, кто стал бы свидетельствовать за него — просто в силу бескорыстия и ненадуманных понятий о чести — был убит в ту же ночь...

И Мордрет весьма непочтительно заметил:

— Не плохо бы для начала знать, кто именно и в чем конкретно меня обвиняет! — при этом он дерзко сверкнул глазами в сторону королевы.

Гвенхивар только поджала губы. Вмешался Ланселот, который не мог перенести даже такого урона для своей дамы сердца:

— Тебя обвиняю я! В том, что ты злоумышлял против королевы! Подговорив братьев, собрался лишить ее чести, а может и жизни!

Артур нахмурился — вмешательство Ланселота ему не понравилось.

— Вломился к ней в опочивальню...

— А сам-то ты, что там делал? — резонно поинтересовался Гавейн медовым голосом.

— Да как ты смеешь?!

— Смею! Ты сам прелюбодей, клятвопреступник и убийца! Что делал ты в опочивальне королевы?! Ночью! И ты убил моих братьев!

— Я защищал честь королевы от вас!

Их уже приходилось держать, и долгой дружбе, — а ведь на много старший Ланселот был для оркнейского принца наставником и наперсником, — несомненно пришел конец.

— Довольно! — прогремел Артур, и в наступившей тишине особенно громко прозвучал безмятежный голос Мордрета, о котором на время все забыли:

— Честь королевы безусловно нуждается в защите...

Ахнули и Артур, и Гвенхивар, и Моргиан — все, поскольку это даже нельзя было считать намеком.

— Своевременной...

— Что?! Да как ты смеешь?! — Гавейн и Ланселот обернулись одновременно, хотя минутой раньше их самих надо было разнимать.

— В чем я не прав, король? В защите нуждается честь любой женщины, — Мордрет подчеркнуто обращался только к Артуру, и опять он как-то особенно произнес слово "любой", так что невинная фраза приобрела двусмысленный, если не оскорбительный подтекст.

— Довольно разговоров! Объяснись же наконец! — приказал Артур, с трудом сдерживая гнев.

Объясниться?! Ему было до того противно, хотя он мог и в самом деле начать логически разбирать ситуацию: быть может и удалось бы что-то доказать, — но Мордрет едва сдерживал себя, что бы не развернуться и уйти. Его гордость — единственное, что принадлежало ему, что никто не мог отнять, единственная его опора — не позволяла оправдываться, как преступнику. Ни перед кем!

— Я считаю ниже своей чести давать какие-либо объяснения по этому поводу! — негромко, но выразительно произнес он, глядя королю прямо в глаза, — Но дабы разрешить все ваши сомнения, я готов поклясться в том, что никогда не желал лишить королеву жизни и не собирался посягать на ее добродетель даже в мыслях!

Артур тяжело смотрел на сына, играя желваками. Моргиан долго с удивлением вглядывалась в него. Как мог он поверить, что двадцатилетний юноша, не обиженный ни лицом, ни статью, будет домогаться женщину, которая была старше его более, чем на десяток лет? Это была выдумка, свойственная лишь женскому тщеславию! Какой мужчина в здравом уме поверит, что его сын, который мог выбрать любую понравившуюся девушку: от дворовой девки до принцессы, вдруг обезумел настолько, что попытался изнасиловать его не первой молодости супругу?! Да еще подбив посодействовать целую толпу кузенов!..

Но Артур уважал жену, любил друга и дорожил племянником. Не может быть, что бы они все лгали ему!..

И тут впервые раздался холодный голос Гвенхивар:

— Чем именно ты собрался клясться? Всем известно, что ты не чтишь Христа! Языческие же идолы — сами суть воплощение лжи!

Мордрет усмехнулся одними губами.

— Я поклянусь тем, чья правдивость, сила и святость не подлежит сомнению! — он резко дернул из ножен меч, и руки рыцарей, да и самого Артура, невольно тоже оказались на рукоятях. Моргиан качнулась: толи остановить его, толи закрыть собой...

Мордрет видел все это и усмехался уже откровеннее. Он вогнал клинок меж плит и преклонил колено. Когда он вновь поднялся, стояла гробовая тишина.

— А теперь, — он взял меч, на котором только что поклялся в своей невиновности, держа его в вытянутой руке, — Если кто-то считает мою клятву ложной, пусть говорит этот свидетель!

Ланселот молчал, пряча глаза, и это молчание было более чем красноречивым. Гавейн скрипел зубами, но придержал Гахериса. Мордрет и впрямь поставил всех участников в заведомо проигрышное положение. Ланселот мучился угрызениями совести, опять же — клятва была священной... Гавейна подобные соображения не волновали, но Мордрет тоже не имел привычки проигрывать в поединках... С Гахерисом он справился бы, не отвлекаясь от легкого завтрака! А риск был неоправданно высок, ведь вместе с поражением он мог навсегда утратить доверие короля и свое положение за Круглым Столом...

Так что единственным поединком был тот, который продолжался с самого начала: поединок взглядов короля и Мордрета. И это надо было немедленно прекратить! Ведь был же какой-то выход из этого тупика!

— Брат мой... — на Моргиан вдруг снизошло вдохновение, и она стала между ними, — Юности свойственны упрямство и горячность! В молодые годы действуют не разумом, а сердцем, зачастую вообще не задумываясь о последствиях...

Получилось не менее двусмысленно, чем у Мордрета. Гвенхивар просто позеленела. Артур побледнел, выпрямляясь, как перед смертельно опасным противником. Даже Мордрет удивленно смотрел на мать, не понимая, к чему она ведет.

— Но очевидно, что все участники прискорбного инцидента имели добрые намерения! Имело место недоразумение! А там, где было лишь стечение обстоятельств, не стоит искать чьей-то вины!

Артур согласно склонил голову, после недолгих размышлений. Его устроило такое решение, и он постарался не выдать облегчения. Вертя на языке очередную колкость — на счет доброты намерений — Мордрет с ехидной усмешкой переводил глаза с Гавейна на Ланселота, соревновавшихся в угрожающих взглядах. Жаль, что никто не смотрел на Гвенхивар — обычно нежный, взор ее голубых глаз, направленный на сына Артура, наполняла такая жуткая ненависть, что даже Ланселот не мог бы назвать ее красивой в этот момент!

Артур и впрямь был вполне доволен тем, как разрешилось это неприятное, оскорбительное, скандальное разбирательство. Он мог сохранить при себе и жену, и друга — их вина так и не была доказана, и Гавейна, которого любил как сына, и даже Мордрет был оправдан...

Но все же еще один вопрос требовал разрешения: как только рассеялась напряженность последних дней, Артур осознал, что как бы не был он благодарен Моргане за ее предложение, но видеть ее постоянно — по-прежнему невыносимо.

Не прошло и пары дней, как он вызвал ее.

— Сестра моя, я удивлен тому, что все еще вижу вас в Каэр Меллоте! — хмуро бросил король, избегая смотреть на нее.

— Разве место матери не рядом с сыном, особенно когда ему грозит опасность? — Моргиан прикусила губу, но Артур уже разозлился.

— Как вы могли убедиться, вашему сыну ничто не угрожает здесь. И потому я приказываю вам немедленно вернуться туда, откуда вы так поспешно бежали! — крайнее раздражение вновь начало овладевать им.

Что вполне можно было понять учитывая напряжение, в котором он пребывал последнее время. А тут еще сестра — ее он желал видеть в последнюю очередь! Она и ее сын одним существованием портили ему жизнь.

Но и Моргиан была уже не в силах выносить упреки. В том, чего он не может простить ей, виновны были оба, хотя бы по той простой причине, что для того чтобы зачать дитя — необходимы двое!

— Я бежала потому, что наш сын умирал от раны, нанесенной вашим близким другом! — непреднамеренный намек получился более чем прозрачным.

Артур побагровел.

— Вы уедете немедленно! Или вас отвезут силой! — прогремел он.

— Как вам будет угодно! Я тоже не жажду оставаться под вашей крышей! — полное безразличие Артура к бедам сына привело Моргиан в неистовую ярость, на какую она и не почитала себя способной.

Остудила ее лишь мысль о том, что ее окончательный разрыв с братом может сказаться на Мордрете, — и без того он не купается во всеобщей любви.

— Я немедленно оставлю Каэр Меллот, — холодно сказала Моргиан и удалилась с горделивым достоинством.

Она уже почти собралась, когда Мордрет влетел к матери без предупреждения и стука. Его колотило от бешенства, а глаза сыпали искрами.

— Он отсылает тебя, да?! Отсылает, как пойманную на воровстве девку! Как он смеет?! Как он смеет распоряжаться тобой, будто ты рабыня?!

Ошеломленная буйством, которого никогда у него не видела, Моргиан потянулась к его лицу, но Мордрет перехватил ладони и прижал их к сердцу.

— Мордрет, Артур — король! — как бы сильно не разочаровал ее брат, но Мордрету здесь жить. Моргиан не могла допустить, что бы обида сына, переросла в нечто большее, открыв путь осуществлению злополучного предсказания Мерлина.

— Он вправе ожидать, что его приказы будут исполнены, — спокойно и ласково убеждала она, — Не оспаривай это право и его власть! Не настраивай его против себя, твое положение сейчас и так шатко... И не давай воли своему гневу.

Мордрет со всей силы саданул кулаком о стену, но все же сделал над собой усилие. Он давно уже не был мальчишкой, но было очевидно, что ему больно расставаться теперь, когда они с матерью наконец поняли друг друга. Так больно, что он почти не владел собой, услышав эту новость.

— Но он не прав!

Моргиан оставалось только догадываться, чего стоило ему это признание, ведь он, как и все — когда-то боготворил короля и отца, а теперь постоянно был вынужден сталкиваться с несправедливостью справедливейшего.

— Артур король, но он тоже не более, чем человек.

Уже вернувший себе самообладание, Мордрет улыбнулся ей, как обычно очень сдержано, но в этот момент они были как никогда близки.

— Мне будет очень не хватать... твоей мудрости! — хотя он сказал и не совсем то, что хотел, оба поняли друг друга, и ворчливо добавил — Надеюсь, писать тебе не запрещено!

— Думаю, нет ничего преступного в том, что бы писать матери, — в тон ему ответила успокоенная и растроганная Моргиас и поцеловала в макушку, когда он склонился к ее руке.

Часть 3

По-прежнему Моргиан находилась далеко от сына, но как изменилась ее жизнь, — это было сродни воскресению! Все дни ее были наполнены ожиданием его писем, к которым часто прилагался какой-нибудь подарок. Несколько раз он даже приезжал сам или она выезжала ему навстречу, и сердце ее заходилось от гордости... Войдя в пору, Мордрет расцвел дерзкой, смущающей красотой, заставляющей дам искать опору для ослабевших ног, а рассудительная, выдержанная манера держать себя побуждала быть внимательным к нему солидных мужей, тем более, что прислушаться было к чему.

Мордрет полностью посвятил себя каждодневным насущным нуждам, и если победы Артура обеспечивали безопасность для страны, то его сын в тоже время заботился о ее процветании. И это полностью устраивало Моргиан: хотя она знала, что Мордрет излишней горячностью не страдает, является хорошим умелым воином, но каждый раз, когда ему приходилось сражаться, сходила с ума от беспокойства.

По-настоящему она была счастлива, когда могла быть полезна ему, хотя бы советом, или какой-нибудь информацией. Редко кто из сыновей в таком возрасте уделяет много внимания матери, тем более, если их разделяет расстояние. Тем более, если она в опале, хотя Артур уже не приказывал охранять ее так тщательно, и она жила фактически в свое удовольствие.

Но письма были ее главным сокровищем: Моргиан помнила наизусть каждое, — столько раз она перечитывала их. Но каждый раз на смену радости от долгожданного известия приходила тревога и печаль. Наверное, в письмах Мордрету было легче быть откровенным, хотя и при встречах он больше не отгораживался от нее, — но, поверяя мысли мертвой вещи, ты лишь немногим более открыт, чем оставаясь наедине с собой...

Казалось, она могла радоваться, что ее сын занимает положение, которого достоин — не столько по крови, сколько по духу. Как бы трудно ему не было — он мужчина, а мужчине, тем более обладающему внутренней силой, мало для счастья уверенности в любви. Как всякий мужчина он жаждал дела и успеха в нем. Но — между строк читалось, что за долгие годы он так и не стал Каэр Меллоту своим. Он не принадлежал ни городу, ни Круглому Столу. Он слишком выделялся. Он был чужим, но это было только пол беды. Ведь Мордрет сам привык противопоставлять себя всем и вся. Он не пытался ни заслужить, ни завоевать любовь тех, кто окружал Артура и самого короля, а уважение которое к нему питали — было подобно уважению к опытному и искусному бойцу, с которым опасаешься встретиться на ристалище.

Что стоят все наши думы и мечтания, — вздыхала Моргиан, — если из-за них мы, порою не замечая того, втаптываем в навоз изумительнейший алмаз? Возможно, не каждый ювелир возьмется, и еще более редкий мастер сможет огранить его так, что бы драгоценность засияла во всем своем дивном блеске, — но разве это умаляет достоинство камня, а не тех неумелых рук, что его держат?

Ей было о чем судить, ведь одними из этих рук — были ее собственные...

Она гладила ровные четкие строки, представляя, что касается начертавших их пальцев:

"Ты наверняка уже знаешь о гибели Моргиас. И вполне возможно, что подробности ее смерти уже гуляют по стране, не смотря на все старания. Эти слухи действительно правдивы. Они застали ее с Ламораком , что в прочем, ни для кого секретом не было. Дикая реакция на очевидное потрясла всех нормальных людей. Однако, Артур растроган сыновним нетерпением к грехам матери и осквернению обители прелюбодеянием, — как будто они не осквернили ее убийством! — и убийцы понесли минимальное наказание.

Мама! Не верь слухам! Я пытался, но ничего не смог — это словно помешательство какое-то, которое то и дело накатывает на какого-нибудь из рыцарей Артура! Все, что я мог сделать, так это проследить, что бы Ламорак и Гавейн сразились в честном бою".

Смерть сестры не тронула ее, но ранила мысль, что он опять может подозревать ее в предвзятости и предубеждении...

"Артур так и не простил мне пущенного Гвенхивар слуха, и подозревает в том, что я испытываю к ней какое-то влечение. Гвенхивар, конечно, красива, на сколько может быть красива женщина в ее годы (прости, мама, к тебе это не относится!), но... я даже не знаю, что на это сказать! Мне довольно трудно представить себя с ней в одной постели, даже если между нами будет обнаженный меч ".

Мой мальчик, — умоляла Моргиан, каждой ответной строчкой, — будь осторожен: тебе не простят ни малейшей ошибки!

"...Тебе за меня беспокоиться не стоит. Мне кажется, король избавился бы от меня если бы мог, но я его сын, и эту тяжкую обязанность препоручить больше некому, да и неприлично как-то! Артур сильно сдал за последнее время после этой истории с "чтением письма" в спальне. Он мечется от одного к другому, приближая к себе то Ланселота, то Гавейна, то Гвенхивар. Сейчас, кажется, пришла моя очередь, но я не питаю иллюзий по этому поводу. Его расположение быстротечнее самого времени и слишком легко утрачивается! Достаточно одной неудачной фразы. Похоже, ему слишком трудно смириться с тем, что его идеальный мир вовсе не так идеален.

Наш король не привык к разочарованиям. Он становится обидчивым, как престарелая тетушка и не в состоянии внимать доводам рассудка. Но самое скверное, что своими настроениями он заражает остальных!".

Моргиан знала, как угнетает его незаслуженное недоверие, как он устал... Но не могла помочь, — и сердце обливалось слезами...

А тон посланий становился все более раздраженным и жестким:

"Прости, мне больно писать тебе об этом, но два дня назад мы получили весть, что Овейн погиб — от руки Гавейна! Утверждают, что это случайность, что они поспорили из-за Священного Грааля, чтоб он провалился.

Знаю, что Овейн был тебе дорог — еще раз прости! А его жена, Лаудина из Фонтейна вовсе безутешна. Их дети еще очень малы, но каково им будет узнать, что они были лишены отца из-за пустячной ссоры?! Я с радостью свернул бы оркнейцу шею, но приходится улыбаться и называть его любезным братом ибо Артуру он очень дорог.

Жаль что во время нашего совместного с оркнейцами "приключения" в опочивальне королевы, Ланселот не отправил и Гавейна вслед за Агравейном — по крайней мере, сделал бы хоть что-то полезное в жизни!

Извини за резкий тон, но я невероятно устал от них всех, особенно теперь. Похоже, не только король и королева не могут простить мне родства и того, что вытекает из него.

Хотя, было даже забавно наблюдать за Гавейном, когда король объявлял меня хранителем Каэр Меллота на время его отсутствия: он просто рвался пополам — уж кто-кто, а Гавейн упустить возможность драки не может, но и себя, достойнейшего, счел оскорбленным и обойденным.

Я не преминул заметить ему, что вряд ли кто-то решиться напасть на Каэр Меллот едва король скроется из виду, так что здесь нужен скорее счетовод, распорядитель и арбитр, нежели доблестный рыцарь. Он счел себя оскорбленным еще больше. Если бы не Артур — дело бы дошло до поединка. Я даже извинился — все же мало удовольствия в том, что бы расплескивать кровь родичей по плитам, да и Артур не простил бы мне своего любимца. Увы, мой поступок вызвал лишь порицание и осуждение. Как ты помнишь, здесь не принято обсуждать свои ошибки иначе, чем на ристалище, а в споре не прав тот, кто мертв.

Так что теперь Гавейн уже даже не пытается скрывать, что считает меня врагом.

P.S. Надеюсь хоть ты не осуждаешь меня за отсутствие кровожадности и жажды мести?"

Сынок, для меня есть только ты! Нет ничего, что могло бы оттолкнуть меня от тебя! И будь осторожен с ними!— шептала Моргиан.

"И ты еще просишь меня подыскать себе жену! Мне не до сердечных увлечений, но — увы, боюсь, что и Артур не оставит это без внимания, хотя у него сейчас достаточно своих забот!

Ланселот снова объявился, и весь двор — и Стол — заняты решениями альковных дел королевской фамилии. Гвенхивар, хоть и неверная жена — но королева до кончиков пальцев. Она никогда не выбрала бы Ланселота будь он хоть трижды возлюбленным и не ушла бы с ним по своей воле! Но после того, как Артур бросился ее "спасать", едва не умолял ее вернуться, — почему-то именно теперь она сочла себя оскорбленной и собирается вовсе оставить мир, а этот опоясанный осел — опять ее отвоевывать... Хоть бы задумался, — у кого!

Всем остальным, кто не принимает участие в этом сомнительном увеселении, остается только ждать, когда они угомонятся. В словах моих почтения мало, но тебя это уже не должно удивлять. Трудно уважать того, кто не уважает себя сам и путает это понятие с гербовой спесью.

Боги, храните Британию!

Р.S. Если ты подыщешь какую-нибудь приличную девушку — так и быть, согласен на все!".

Мальчик мой...

Ах, сын ее уже совсем не мальчик! И где была она, когда он был ребенком?.. Да, ему пора иметь своих... — иногда Моргиан позволяла себе мечтать.

"Прости, что мои слова ты могла принять как упрек! Я выразился, быть может излишне резко, но зато верно. Я не монах, и целибат не для меня, но — романическая страсть еще не загоралась в моем сердце. И вряд ли я на то способен. Во всем остальном — если ты имеешь в виду какую-то конкретную девушку — готов с ней познакомиться. Если и она готова к тому, что будет видеть меня дней десять в году, а остальное время — в крайнем случае, спящим!

Мне кажется, я скоро сойду с ума. Наш король не хочет замечать, что его победы не уничтожили саксов. Они давно не нападали, но никуда не исчезли. Саксы по-прежнему возделывают свои поля, любят своих женщин и плодят детей, которые тоже возьмут в руки оружие. И от этого уже никуда не деться!".

Он привык обсуждать с ней все, что интересовало либо беспокоило его. И Моргиас была необыкновенно горда тем, что ее сын вырос достойным человеком, искренне заботящимся о своей стране. Пророчество? Какая чушь! Она была уверена, что никто и не помнит о нем...

"Такое впечатление, что рыцари Каэр Меллота утратили рассудок. Артур и вовсе не от мира сего! Он твердит о рыцарской чести и доблести, чистоте помыслов, святых обетах и прочей ерунде... Но даже зависть берет от той преданности, с которой за ним следуют рыцари Круглого стола! В последнее время при дворе особенной популярностью пользуются волшебные истории, вроде Святого Грааля (я уже писал тебе об этой идее).

При всем этом сумасшествии Артур собирается воевать за проливом. Если бы речь шла о лошадях, я бы сказал, что они застоялись в седлах — прославленные рыцари изничтожают друг друга в нелепых стычках.

Гахерис погиб — они опять неудачно столкнулись с Ланселотом. Я даже начинаю испытывать к нему признательность за решение моих проблем.

Для Артура же все это слишком серьезно. Серьезнее, чем его страна. Хоть он и король, но саксы, похоже, теперь не достойны его внимания, поскольку они не благородные рыцари! Между тем, мне сообщают, что стоит ему только отплыть, как они попробуют напасть...".

Она была нужна ему! — улыбалась Моргиан, — Она могла помочь, и он просил ее помочь! Она была его глазами, ушами и устами в Корнуолле, и уже мало кто вспоминал, что фея Моргана вообще-то сослана сюда королем в наказание.

"Все здравомыслящие люди прекрасно понимают, что избавиться от саксов можно только одним способом — вырезав всех, вплоть до грудных младенцев, сжечь их дома и засыпать поля солью. Так что очевидно, что нам как-то придется существовать вместе! Это понятно всем, кроме Артура и его рыцарей. А ведь мне почти удалось договориться...

Придется начинать все с начала. Мама, я буду продолжать настаивать на заключении договора с закреплением границ. В конце концов, саксы не так страшны, как сами себя раскрашивают!"

И все же было что-то, что беспокоило ее все больше и больше. Она чувствовала опасность, надвигающуюся словно грозовое облако. И не могла понять, откуда же исходит угроза.

Когда пришла весть о том, что Артур пал, Моргиан испытала лишь облегчение, — неистовое ошеломляющее облегчение — Мерлин ошибался! И злобу: на самого мага — за то, что пришлось вынести Мордрету из-за этих неосторожных слов, и на всех остальных — за то, что всегда продолжали подозревать его.

Но предчувствие не прошло, и даже стало еще тяжелее. Саксы? Интриги и борьба за власть? Что? — перебирала Моргиан, досадуя, что ей не открывается большее. Единственное, что ей удалось понять, так это то, что угрозу несет задуманная встреча под Камланном...

Она была уверена, что предупреждением в послании не предотвратить опасности, что она как и в прошлый раз должна ехать сама, но Мордрет уже отбыл, и на последнее письмо ответа не было...

Часть 4

Гавейн ненавидел Мордрета и — знал об этом... Более того, — он лелеял свою ненависть, не в силах простить Мордрету снисходительного молчания на суде перед королем — своей клятвой, свидетельствующей его невиновность, он открыто посылал вызов тем, кто посмел бросить на него тень.

Гавейн считал, что спас ему жизнь, увезя раненого из Каэр Меллота после стычки с Ланселотом в спальне королевы... Мордрет, одним невозмутимым взглядом — обвинял его в смерти братьев и предательстве кровного родства! Не говоря уж о дружбе с Ланселотом...

Гавейн ненавидел его за то, что смолчал. За то, что сказать было нечего. Он — по зеленым до жути, таким же колдовским, как и у его матери, которая стояла за его спиной, глазам — видел, что этот бой проиграет...

А он — никогда не проигрывает!

И уходя, не имея уже никаких внутренних преград — понимал, что в этом чувстве -нет ничего нового! Он ненавидел Мордрета и раньше: за то, что он как-то внезапно и ловко — из незаконнорожденного выкормыша вдруг стал наследным принцем!

Так не бывает!

И ему претила мысль, что бастард Мордрет, бывший у него на побегушках, — в будущем, будет иметь право отдавать ему приказы!

Но кузен обошел его — его, законного сына короля и родной сестры Артура, самого доблестного из рыцарей — во всем! Даже не прилагая к этому усилий!

Ему казалось, что Мордрет забрал уже слишком большую власть, — и так Каэр Меллот теперь скорее принадлежит ему, чем Артуру... Особенно же раздражало, что грязный бастард пользуется все большей поддержкой — толпы праздно шатающихся рыцарей и взбалмошных дам успели порядком поднадоесть тем, кому приходилось кормить их. Даже апологеты Святого учения Христа возлагали куда большие надежды на твердый практицизм королевского сына, чем на романтический идеализм, все чаще влекущий за собой обширное кровопролитие.

Мордрета признали наследником все, кроме рыцарей Круглого Стола. Гавейн более всех был уверен, что Мордрет, погрязнувший в низменных заботах, и потому уделявший мало времени рыцарским забавам, — не достоин такого положения. Тем более, тот не стеснялся, хоть и вежливо, критиковать традиции Круглого Стола!

Вот Артура Гавейн почитал — прирожденный воин, тот был зерцалом рыцарства, по его мнению, будучи уже не столько королем, сколько живой легендой! Даже бредовый по всем статьям заговор против Гвенхивар — имел своей целью одно: избавить величайшего короля от недостойной его супруги и клятвопреступника... Он еще с радостью избавил бы его от позора и опасности в лице незаконнорожденного сына, своего двоюродного братца!

Но Мордрет сейчас — был недосягаем для него!

Прежде всего, ввиду различия их образа жизни и занятий. И если в двадцать лет, их еще могло что-то свести, то позже — полностью поглощенный своими обязанностями, новоявленный принц пересекался с ним крайне редко, а когда пересекался — казалось, не замечал вовсе, заставляя Гавейна скрипеть зубами.

Недовольство его и раздражение росло тем больше, что Мордрет не давал ему повода сойтись в поединке, и вообще предпочитал решать вопросы без применения оружия. Поведение, без сомнения — отнюдь не рыцарское!

В глубине души, Гавейн чувствовал, что это не трусость, а наоборот — уверенность того, кто знает о своей силе, и не нуждается в ее подтверждении. И это бесило его еще больше!

Он ненавидел его между выяснением отношений с матерью и братьями, войнами, стычками с Ланселотом, и поисками идеала — как и полагается благочестивому рыцарю... Наглец не мог (или не хотел?) занять его место подле Артура, но что значило оно без права наследовать корону Британии?! И это право, — его безусловное право — было отнято у него ублюдком Тинтагельской язычницы колдуньи! Плодом греха еще одной блудливой ведьмы!

А ведь и Мордрет тоже никогда даже не пытался скрыть своего скептического отношения к святой вере! Помнится, покойная Моргиас, поколдовывавшая в свободное от интриг время, упоминала, что в его крови тоже спят древние силы...

Проклятые распущенные колдуньи! Представить, что одна из них обоснуется в Каэр Меллоте — а ведь Мордрет не преминет вернуть мать из ссылки при первой же возможности, — было просто кощунством! Вызывающе выглядело уже то, что он даже не считал нужным скрывать свою регулярную переписку и свидания с Моргиан, которая тоже больше не жила узницей в своем замке. И ей позволяли это, зная, что Мордрет не простит неуважения к матери, — память у принца была хорошая!

Иногда ненависть может свести людей быстрее и надежнее, чем любовь. Гвенхивар и Гавейн с полу слова сошлись на том, что Мордрет опасен, и приложили все усилия, что бы заполучить хотя бы одно из его писем. А когда загнанные гонцы от Гвенхивар доставили почти одновременно два письма, Гавейн немедленно бросился к Артуру, оправдывая себя тем, что лишь заботиться о безопасности своего короля...

Первое начиналось так: "Сынок, я говорила со всеми, о ком ты спрашивал. Происходящее не может нравиться. Они все согласны с таким решением и поддержат тебя. Нам очень необходим успех, особенно теперь, когда короля нет. Только будь осторожен — у меня дурные сны, тебе угрожает серьезная опасность.

Мы все надеемся на тебя".

Ответ Мордрета был еще лаконичнее: "Делаю, что могу".

Артур не знал, чем он был потрясен больше: открывшейся изменой, сговором за его спиной в его отсутствие, либо — в каких нежных выражениях она обсуждается.

По-своему Артур был привязан к сыну, — скорее не любя, а признавая его способности.

Та власть, что он передавал Мордрету — была испытанием, за которым следовало новое, как только принц проходил предыдущее. Так бросают в воду: если не утонет, — поплывет... Ни разу Мордрет не дал повода упрекнуть себя, и Артур в тайне даже гордился им, стыдясь своего чувства. Единственное, что он мог поставить сыну в укор так это иногда чрезмерную рассудочность.

В отличие от многих рыцарей Каэр Меллота, Мордрет — был умел не только в бою. И, доведись Артуру делать выбор, избирая себе преемника, — он был бы в трудном положении: Мордрет показал себя разумным и ответственным, и мог бы стать хорошим королем, но как человек — Артур был не в силах смирить свое сердце! Чем более весомыми были достоинства Мордрета в глазах государя, — тем более тяжким упреком они казались в глазах отца!

...Ибо двух вещей он не мог простить сыну — обстоятельств его рождения и отношения к смыслу всей его жизни!

Сын — был повседневным напоминанием о его грехе. Свидетельством того, что и он — не может быть безупречен!

Но не только! — Мордрет нарушал все выписанные с такой тщательностью каноны, опровергая собою тезис, что грех не может породить ничего, кроме греха. Будь он порочным и испорченным, — Артур знал бы что делать, и не колебался бы во имя высшей цели! Родись дитя убогим — он смог бы жалеть его или даже снизойти до любви...

Но такого: гордого, но умного, сильного уверенного красавца — любить не получалось, а жалеть уж и вовсе было не за что!

Шепотки и сплетни отлетали от сына Моргиан, как от стены. И уж было бы совсем интересно посмотреть, кто осмелился бы упрекнуть или посмеяться над его происхождением в лицо! Он был из тех, кто для себя требует справедливости, а не просит милосердия, но и к другим — был столь же беспощаден.

Наблюдая за сыном, Артур уже почти и не сомневался в том, что пророчество Мерлина, как и всякое предсказание, вряд ли имеет прямой и очевидный смысл, и он решил, что разгадал его.

Всю душу он вложил в Каэр Меллот и Круглый стол, воплощая в жизнь когда-то придуманную для него Мерлином сказку.

Артур не верил — он знал, что смысл его коронования не только объединение против саксов, но и сохранение, приумножение надмирового света, божьей искры и благословения! Он создал мир, где стремление к чистоте и идеалу было возведено в абсолют, а честь и доблесть — единственный образ жизни... и множество людей уже не первое десятилетие жило по его законам — законам Круглого Стола.

Но Мордрет этому миру принадлежал лишь постольку поскольку — он жил здесь и сейчас, не задумываясь и не стремясь к совершенству! Он крепко стоял на земле, и видел за легендой — лишь красивый вымысел, не имеющий отношения к действительности. О нет, он не смеялся над рыцарскими походами в поисках идеала — он вообще смеялся довольно редко, ограничиваясь лишь убийственными язвительными замечаниями, — но и не стеснялся своего отношения к подобным вещам.

Артур не мог понять почему, — из всех — лишь Мордрета не трогают, не вызывают должного уважения, его стремления к возвышенному, как будто вера и желание высокого — оставили его вместе с детскими болезнями. Он видел, что его сын, придя ему на смену, не станет поддерживать тот дух, который он так старательно взращивал, заставляя из баллад становиться явью, — и то, что при нем самом горело и жило — при Мордрете в лучшем случае останется лишь данью традиции. А это-то и будет смертью — настоящей смертью Артура! И не мог простить...

И потому он ухватился за доказательства прямой измены с облегчением. Все было правильно и просто: грех остается грехом, и порождает грех, и влечет неминуемую кару, а мир его — останется нерушим, лишь более подкрепленный самопожертвованием короля, обрушившего справедливое возмездие на голову собственного сына!

И Артур, забыв о ране, бросился в Британию, неся воздаяние предателям на острие своего меча, так поспешно, — что даже опередил весть о своем возвращении.

Соединившись и примирившись с Ланселотом, — из всех его покаянных слов, рыданий и молебствований, он услышал лишь одну внятную новость — о встрече Мордрета с саксами под Камланном, не осознав даже, что вся Британия, а не только Гвенхивар и Ланселот считали его погибшим. Он жаждал битвы — правой и скорой! И был счастлив, давая сигнал к атаке!

...Мордрет думал только об одном — как вывести свой немногочисленный отряд из бойни.

Их зажало в клещи между саксами, с которыми он так и не успел скрепить договор и которые теперь, похоже, приняли переговоры за хитрость и ловушку, — и войском Артура, уверенными, что бьются с предателями и изменниками.

Он был уверен, абсолютно уверен, — что все еще возможно исправить — объясниться и с тем и с другими, надо было только остановить битву! Собственно даже не битву, а беспорядочную свалку, в которой бились все против всех, ориентируясь лишь на цвета своих родичей и проверенных товарищей...

Саксов было мало, и они отступали. Мордрет отдал приказ отводить людей, а сам сделал попытку прорваться туда, где в последний раз видел плащ так внезапно и не вовремя воскресшего Артура — единственного кто мог прекратить все это.

...Он был без доспехов — он ведь не собирался биться — и без шлема, только обруч на черных волосах тускло отсвечивал металлом... Парадная спата, — непривычная к руке, отягченная украшениями, — была не самым удобным оружием...

Его душила злоба на нелепость происходящего, на тех, кого он был вынужден убивать, что бы не быть убитым самому! А король был совсем рядом...

...Удара Мордрет даже не ощутил — просто вдруг оступился, медленно оседая на колени. Свет дня уже показался не таким ярким, во рту стало солоно...

Мордрет внезапно осознал, что вокруг больше никого нет — рыцари Артура оттеснили и последних саксов и тех рыцарей, кто еще был с ним...

Он поднял голову на своего противника...

...Все повторялось! Как тогда, тринадцать лет назад, он снова стоял на коленях перед своим королем, своим отцом... Ему даже послышался безутешный голос матери...

Только тогда он не истекал кровью...

Артур сдвинул шлем:

— Я же говорил тебе, что бы ты не пытался взять больше, чем я тебе даю! — сказал он в устремленные на него, потрясенные глаза сына, которые уже затягивал туман.

...И последняя искра сознания вдруг вспыхнула ярким пламенем:

"Я отдал тебе, твоему трону, твоему городу, — свою жизнь, не зная и дня отдыха, хотя вы всегда презирали меня...

Я простил тебе твою слепоту и неверие, не требуя больше, чем ты хотел дать... и речь не о царстве!

Когда-то я хотел твоей любви, и все же — надеялся хотя бы на признательность...

Как же ты смеешь упрекать меня — убивая не дрогнувшей рукой?!!"

В это неуловимо малое мгновение — Мордрет не успел ни сказать, ни подумать — он просто ощутил все это разом... Недоверие, пренебрежение, презрение, всегда окружавшие его, и — ненависть... Да, ненависть, которая всегда стояла между ними...

Он рванулся, еще глубже насаживая себя на копье, — и ударил — уже слабеющей, но еще достаточно твердой рукой...

...Тяжелый клинок торжественной спаты, а не его любимого бастарда, — смял шлем и вошел королю точно в висок — и ни одни, даже самые сильные чары, даже те, что Моргиан вплела когда-то в свой подарок — не были способны исцелить такую рану!

Король был мертв прежде, чем упал...

Мордрет рухнул следом, выронив в раз ставший непосильным меч. У него еще хватило сил выдернуть из своего бока копье и отползти.

"А Мерлин все-таки оказался прав..." — это стало его последней четкой мыслью...

Я торопилась, как могла. Я опоздала...

Поле затухающей битвы открылось мне во всей своей ужасающей обнаженной откровенности. Саксов было не много, они скрылись лишь при звуке приближения нашего отряда. Они поняли, что отныне им принадлежит все...

Я шла среди мертвых, не надеясь найти живых.

В нескольких шагах начинались чахлые заросли подлеска. И волны озера не уставали взбираться на берег, там, где река, становилась озерным зеркалом... Артур лежал на песке, почти касаясь воды, судорожно сжимая в руке свой легендарный меч, обагренный кровью...

кровью моего сына?!!...

БУДЬ ТЫ ПРОКЛЯТ!!!

Во веки...

Мордрет лежал почти рядом, у зарослей, зажимая рану на животе... он еще дышал, но остаточно было взгляда на траву, запятнанную алым, на его лицо — как пергаментные страницы Священных книг, на кровь, пенящуюся на его губах...

НЕ ХОЧУ ВИДЕТЬ — НЕ ХОЧУ ЗНАТЬ -...

Мордрет — СЫН МОЙ!..

...что бы понять, никто из живущих — не в силах помочь ему...

НЕ ВЕРЮ!!!

... кроме одного... и я найду тебя...

Я свернула рубашку, приложив ее к ране, и обвязала своим поясом. В камышах была лодка — завтра ее не досчитается один из рыбаков...

Силы бурлили во мне, казалось, попытайся мне кто помешать сейчас, — мне хватит движения руки, что бы убить. И что бы перенести Мордрета, мне не нужна была помощь Бедивера — он и Вивиан, спустившаяся по реке, только что закрыли глаза Артуру... Меня трясло при мысли, что кто-то из них посмеет прикоснуться к моему сыну!

В этот раз я пройду до конца!

Мальчик мой... моя плоть, мое сердце! Ты будешь жить!..

В этот раз — я найду тебя, Мерлин... в тумане Инис Витрин...

И я знаю, что ты не посмеешь не ответить мне...