Линейный крейсер "Михаил Фрунзе"

Представить Ивана Ренгартена без папки с бумагами невозможно. Спроси его, почему всякую мелочь нужно оформлять на канцелярский манер, получишь ответ:

— Бумага — лучший свидетель невиновности. Особенно, если ее копии хранятся во многих местах...

Ренгартен — один из знаменитой "весенней сотни". Была такая попытка сломать флот и "старую школу". В декабре двадцать девятого года ГПУ разом взяло сотню морских командиров, всех из бывших офицеров царского производства. Так "молодая школа", вышибленная с флота в армейские силы береговой обороны и пограничную охрану, сводила счеты с победителями. Иван Ренгартен в списке задержанных оказался младшим по званию — единственным курсантом морской академии, удостоившимся внезапного ареста.

Потом была гонка: ГПУ пыталось поскорей выбить показания и оформить заговор. Копали глубоко, под наркома флота Галлера. Старались, торопились так, что иным из "сотни" пришлось не один месяц поправлять здоровье, но флагман успел первым. Рванул трубку — не к Самому, к генеральному прокурору. Арест морского офицера без санкции непосредственного начальника — прямое нарушение социалистической законности, не так ли? Говорят, Вышинский, пока слушал короткую речь Галлера, медленно вставал из кресла — так башня главного калибра поднимает ствол для стрельбы на предельную дальность. После чего спокойно сказал:

— Это не правонарушение. Это переворот. Мне нужно...

Вооруженная сила. Роты, батальоны, полки. Лучше — с подготовкой для городского боя. Морская пехота? Да, отлично. Сколько? Нет, мало. Да, высадить десант из матросов, поднять в ружье штабы. Да, поднять эсминцы по рекам, ввести крейсера в порты. "Аврору" не трогать: слишком символично.

Немедленно, немедленно звонить Самому — с двух сторон, с сообщением, что операция началась, и отменить невозможно.

Главное — скорость!

С тех пор один из эсминцев Черноморского флота непременно носит гордое имя "Вышинский".

Ренгартена из застенка освободили сравнительно целым — за столь мелкую сошку не успели взяться. Оттуда он вышел без единого седого волоска, и хотя манера речи крепко поменялась, да и любовь к бумагам у Ивана Ивановича пошла с тех невеселых времен, в начале тридцатых это был обычный молодой человек, разве немного сумрачный. Сейчас по нему словно безвременьем мазнуло: на лице нет эмоций, нет возраста. Нет жизни.

Не себя, собственного отца напоминает. Точно бывший начальник секретного отдела при адмирале Непенине, умерший от тифа в двадцатом, явился с того света помочь родному флоту с радиоделом.

Ренгартен-старший — это радиоперехват, и пеленгация, и постановка помех. Младший — радиоуловители. Поговаривают, что в новом "Редуте-3" три четверти — его заслуга. Он лучший связист советского флота, оттого и служит на "Фрунзе".

Потому...

— Зная вас, Иван Иванович, предположу, что заявка на новый носовой РУС готова.

— Так точно, товарищ капитан первого ранга, готова. Подпишите здесь.

Командир пробегает бумагу глазами. Ворчит:

— Льстите вы мне... Я пока не адмирал, мне способности вывести закорючку для честной службы недостаточно. Я пока лишь кап-раз, значит, место, где расписаться, найду сам...

На обрамленном коротким белым ежиком лице — ни намека на улыбку. Где оставил себя Иван Ренгартен? Пять лет назад, на Черном море, когда он ставил береговую локаторную станцию, был похож на человека. Улыбаться умел. После получил назначение в Грецию, помощником военно-морского атташе при советском полпредстве — и исчез.

В следующий раз Лавров видел будущего начсвязи крейсера в коридорах наркомата — вместо командирского кителя Ренгартен красовался в штатском костюме мышиной расцветки от какой-то подмосковной швальни, откликался на чужое имя. Ну да время было такое — Испания, псевдонимы...

Лавров подумал: секретность, да и забыл. Ровно до тех пор, пока на палубу завершившего переборку машин "Фрунзе" не шагнул молодой человек с совершенно неподвижным лицом и волосами, навек припорошенными снегом. Где? В личном деле — ссылка на службу в управлении информации оперативного отдела Морского Генерального штаба. Читай, флотская контрразведка. Да странная бумага, гласящая:

"Ренгартену разрешается иметь на берегу столько девушек, сколько сочтет нужным." Подпись — даже не Галлера. Ни много, ни мало: "И. Ст."

И что прикажете думать?

Китель кап-три украшает только серебряный значок с профилем малого корабля. Значит, временно командовал, но не в бою. Единственный намек, и понимай его, как хочешь. Скорее всего, в отличие от помполита, командиру бэче-четыре пока не разрешили надеть даже часть заслуженных наград.

14.20. Эгейское море близ входа в залив Термаикос

Эгейское море — не пустыня, базарная площадь. Только улеглась непогода — пожалуйста, встречи! Безусловно, жданные. Как можно пройти мимо греческого побережья и не встретить рыбацкий каик?

На мостике отлично видно, как скорлупка бросается в сторону, точно мышь от кошки, так же ловко и так же безнадежно. Грекам есть чего бояться. Итальянцы — фашисты, а фашизм не знает различия между миром и войной. Не нравятся им греки, значит, топят, разве что не хвалятся своими художествами. Два месяца назад в этих водах подводная лодка, официально, конечно, "неопознанная", пустила на дно греческий крейсер "Элли". Тратить торпеду на крохотный каик — дорогое удовольствие, а надводный корабль трудно представить как "неопознанный", но что стоит крейсеру навалиться бортом на рыбацкую скорлупку? Не надо даже открывать огня, и оправдание готово: не смогли разойтись...

Если на крейсере решат догнать суденышко — догонят. "Фрунзе" не понадобилось прибавлять ход, лишь немного довернуть. Борт высотой, как дома на афинских проспектах, нависает над каиком. Там ждут удара, а слышат вопрос на родном языке:

— Давно ли из порта? Нет ли у вас новостей? — и последнее, но едва ли не главное. — Нужен ли вам свежий хлеб?

Одним хлебушком отделаться не удалось: каик греческий, а кто умеет торговаться лучше греков? Впрочем, пришел помполит, силы сравнялись, и корабельный сейф беспокоить не пришлось. Доллары и фунты остались в неприкосновенности. У хорошего старшего помощника всегда есть в запасе множество неучтенных, но полезных в морском деле вещей. Ну, стало поменьше, зато настроение личного состава резко поднялось, а что старпом хмурится, так ему по должности положено быть неприветливым.

Как ни странно, на линейном крейсере здорово стосковались по свежей рыбе. Одно объявление по трансляции: "на ужин будет жареная кефаль" — утраивает силы. Помполит не забывает напомнить: то, что вышло с камбуза, конечно, неплохо, но в Салониках эту рыбицу запекают так, что пальчики оближешь. Поверьте морскому волку!

Потом, оттащив в сторонку мичмана с нашивкой политрука, говорит ему:

— Борис, ты таки все понял? За тую кефаль пока что молчи на весь рот. Сам знаю, что лучше — не сравнить, небо и земля, и если вы таки не пробовали, так и не говорите... Но нам приказано в Салоники, и когда дадут отмашку насчет на север, к дому — неясно. А люди настроились, что через три дня — в Севастополе. Потому гони за революцию, за узо с кальвадосом и прочий табачок с Каваллы, это к северу от Салоник, а он ядреней турецкого. Ну и за ремонт скажи красиво. Это наше все, причем всегда.

"Фрунзе" держит курс на Салоники. Точно, "дикая кошка" — весь в полосках. Правда, у тигров не свисают по бортам беседки с матросами. Корабль перекрашивается в парадную форму. Давненько русский боевой корабль не одевался в белое с золотом — окраску средиземноморских эскадр былой империи, но Греция знавала времена, когда в Пирее стояли стационеры в такой раскраске. Времена, когда маленькая Греция била своих врагов, возвращая из загребущих турецких рук исконные земли — клочок за клочком. Революция или нет, греки вспомнят. А корабль и так, и так красить.

Иным матросам выпала другая работа. Нужно и орудия прихорошить, потому на каждом из трех стволов башни номер два сидит по матросу. Драят крышечки, что вне боя прикрывают жерла от дождя и волн. Пушки старые, с погибшей в пятнадцатом году "Императрицы Марии", отсюда прозвище носовой возвышенной. Хорошо себя ведет — значит, "Мария Федоровна". Когда показывает норов, на нее обрушивается весь набор непристойностей, какие припасены мужским полом для женского. Если молодится-прихорашивается, как сейчас — "Машенька", а то и "Марийка". Пушки в башне старые, крышки на стволах новые: пришлось поменять, на прежних красовались царские орлы.

— Черт-те чем занимаемся, — ворчит старший лейтенант, командир башни номер раз, "Тихоокеанской". Он руководит восстановлением дальномерной башенки: точный прибор испорчен напрочь, но чужой глаз этого заметить не должен. — Потемкинские деревни...

Осекся: позади башни, заложив руки за спину и запрокинув вверх голову, стоит старший помощник. Может, не расслышал?

Да нет, какое там...

— Лейтенант, а вы знаете, что термин "потемкинские деревни" — это образец вражеской пропаганды? Свидетельство неверия Запада в реальные успехи России, пусть и ограниченные царским режимом, но значительные?

— А?

— Настоящие были деревни. Только там, перед высочайшим визитом, как принято у армейских, дороги подмели, траву подкрасили, скотину из соседних волостей подогнали — для пущей тучности стад... Ох, радуйтесь, что попались мне, а не Ивану нашему Павловичу. Он у нас грек, ему освобождение Новороссии от османского ига особенно близко. Вот заставлю вас писать серию статей о турецких войнах в корабельную многотиражку...

— Но, товарищ капитан второго ранга... Мне ж и так дышать некогда!

— Дыхание в список ваших должностных обязанностей не входит. Потому заставлю... но не сейчас. Бывает время писать статьи, но бывает время варить железо и драить медяшку. Кстати, если хотите мое мнение — дальномеры на башнях служат так, самоуспокоению. Чтобы, случись врагу разнести и носовой и кормовой КДП* [*командно-дальномерный пост], а потом и дальномер "Марии Федоровны", артиллеристам было чуток веселей помирать.

В лейтенанте проснулся артиллерист, причем из лучших, других на "Фрунзе" не назначают.

— Вы не правы, Михаил Николаевич. Стрельба без дальномера может носить только демонстрационный характер. А так у нас будет шанс...

Косыгин только криво ухмыльнулся.

— Много вы разглядите из башни, а? Особенно при какой-никакой волне... Впрочем, неважно. Важно, в каком виде репетиры центральной наводки. Доложите их состояние.

— Совпадение данных с центральным артиллерийским постом до четвертого знака, товарищ капитан второго ранга.

Косыгин кивнул.

— Вот это — имеет значение, а не прибор, актуальный в пору русско-японской или неизбежная на флоте перекраска всего в другой цвет той же краской... Живите, лейтенант: помполиту вы почему-то нужны фотогеничным.

Любит он сложные слова. Ушел.

На его место явились мичман-политрук с фотоаппаратом, и секретчик, приглядывать, чтобы тот не наснимал лишнего. Старые, царские еще башни — то немногое на "Фрунзе", что фотографировать разрешено, пусть и в строго определенных ракурсах.

— Приказ командира: поднять моральное состояние личного состава, — поясняет политработник. — Решено, что по прибытии в Севастополь всякий участник похода должен получить на память фотокопию картины с изображением линейного крейсера и несколько настоящих фотоснимков: на память.

Разумеется, политрук в здравом уме, повреждения снимать не будет, фотомоделью станет длинношеяя "Мария Федоровна".

— Краснофлотцы верхом на стволах — это можно снимать? — уточняет мичман.

Секретчик по-птичьи склоняет голову, оценивает сцену. Обычная приборка. Вердикт:

— Можно.

Вспышка, облачко магниевого дымка.

Над кораблем летит вальс "На сопках Манчжурии". Не печальный реквием павшим в проигранной войне — призыв к бою.

"Кровью героев омытое знамя

Мы понесем вперед!"

И ведь верно, несмотря на любой шторм, понесем.

"Фрунзе" готов.

Нужен только приказ.

По палубам разносится слух: приказ есть. Ждет на пирсе в Салониках, вместе с советским военно-морским атташе в Греции. Там такое, что радиоволнам не доверишь. Что именно, корабельные длинные языки придумать пока не удосужились.

Трое матросов, что драят бронзовые украшения "Марии Федоровны", дождались, пока старпом отошел подальше — и продолжили прерванный его явлением разговор.

— Ты понял, почему был шторм? — спросил один весело.

— Ну?

— Нашим... Ну, нашим грекам, им нужно было ввести корабли в порты — не только на военные базы, а вообще. И так, чтобы фашисты не насторожились. Так шторм — отменное оправдание. Мол, шли в другое место, а тут от бури спрятались.

— Ну? Хочешь сказать, наши умеют вызывать шторма? Не верю. "Фрунзе" вон как помяло... Предупредили бы. Меньше читай Беляева.

Любитель фантастики ухмыльнулся. Повторил со скукой, мол, приходится некоторым совать, как птенцам, в клюв — очевидное.

— Никто, понятно, морем не управляет. Просто, видишь, оно за нас, советских. Мы — прогрессивны, а победа прогрессивных сил есть закон природы. Так что море за нас. Иначе и быть не может! Эгейское море, ласковое, бирюзово-прозрачное, кошачьей лапкой гладит борта, словно вчера не ярилось штормом. По всем приметам линейный крейсер успевает явиться в Салоники в срок — значит, древнее эллинское море, и верно, на его стороне!