Мир и душа

Спать не хочется, поэтому тихонько спускаюсь по лестнице на первый этаж, не навернуться бы со ступеней, выглаженных множеством ног. Главное, ничего не задеть в темноте, тут кругом столы, лавки, деревянные стулья... О, и свет в конце туннеля! Кухня там, что же ещё? Точно, как в старой таверне господина Йарина — хлеб ставят в печь в середине ночи, а вынимают рано утром, чтобы успел остыть под полотняными накидками. Запах стоит умопомрачительный!

Осторожно заглядываю в освещённый проём двери, так и есть, хлебы вынуты из форм, накрыты, а кухонные тётки вытянулись на жёстких лавках, отдыхают. Ещё бы не отдыхать, покрутись-ка полночи у горячей плиты, да поворочай чаны с тестом, да вымеси каждый хлебушек. У господина Йарина пекари еле ноги волочили к утру и тоже уходили спать с рассветом.

Тихонько возвращаюсь в темноту коридора, кушать хочется, но беспокоить старух не буду, совесть тоже надо иметь. Прокралась к выходной двери, эх ты... заложена на засов, понятно. Не выйти. Ладно, топаем назад, глаза уже привыкли к темноте, медленно шагаю по лестнице вверх, четырнадцать ступеней скрипят на разные голоса.

Я плетусь по коридору к своей двери и неожиданно упираюсь в лбом в стену. Тьфу ты, холера! Прошла весь коридор насквозь... И где тут моя дверь? Вот же чёрт — не помню! Если лицом к лестнице, то она слева, но какая именно? До рассвета ещё часа два, не меньше, придётся сидеть на ступенях лестницы, дожидаясь пока господа путешествующие не проснутся... А что делать, если мозгов не хватило запомнить, где именно поселили немолодую тётку с девчонкой.

Я сидела на первой ступеньке в самом низу, слушая ночь...

... Скрипнула дверь наверху, нетвёрдые шаги удалились вглубь второго этажа, где-то там есть ещё один коридорчик, ведущий неведомо куда.

... Шевельнулась занавеска на ближнем окне слева. Потянуло по ногам сквознячком, холодновато становится, осень потихоньку вымораживает каждое утро. В таверне господина Йарина я бы уже тряслась от холода под дырявым плащом в тщетных попытках согреться. Бывало такое. Даже украденные с чужого воза толстые мешки не спасали от пронзительных сквозняков.

... Лениво забрехала вдалеке собака, ей так же лениво откликнулись ещё две псины, потом ещё... и смолкли.

... Противно заскрипела жестяная вывеска над крыльцом постоялого двора, ветром её качнуло, что ли?

... Слева в дальнем углу чем-то зашуршали мыши.

... Под осторожными шагами поскрипывает пол, шаги приближаются, я ныряю под лестницу, стараясь ступать неслышно. Тяжёлые мужские шаги, кто-то спускается на первый этаж. Этот 'кто-то' не прячется, не крадётся, он просто старается не наступать на скрипучие половицы. Значит, свой, из семьи хозяина или работник. Точно, шаги удаляются по направлению к кухне. Невнятный говор, мужской баритон звучит добродушно, пойти хлеба попросить, что ли?

Мужик стоит в проёме двери, загораживая громоздкой фигурой кухонный отнорок. А если его тихонько подёргать за рукав? Мужик шарахается в сторону с невнятным ругательством, и я предстаю перед пекарями в полной красе... Пекари тоже шарахаются, их трое — две старухи и старик...

— Что вам угодно, госпожа?

— А можно мне кусочек хлеба?

Самая старая из женщин окидывает меня жалостливым взглядом, и я знаю, о чём она думает — не кормят девочку совсем, святые покровители, господа вечности, помогите! Это ж как над дитём издеваться надобно, чтобы оно насквозь светилось и хлеба среди ночи просило?

Старуха покачала головой, поманила меня поближе к столу, выставила на выскобленную столешницу кружку молока и щедрой рукой отрезала ломоть ржаного хлеба.

Вторая только хмыкнула, покосилась и вышла вон в сопровождении третьего пекаря, а мужик, ожидаемо оказавшийся истопником, присел рядом со мной:

— Жена, может нальёшь госпоже и похлёбки?

— Не надо, спасибо, мне хватит. И я не госпожа. Меня Экрима зовут.

— Да какое там хватит, деточка? Кто ж тебя голодом морил? Одни кости, да кожа поверх костей, святые покровители!

Старуха присела на краешек скамьи, она и её муж молча смотрят как я уплетаю горбушку умопомрачительной вкусноты! Я смакую каждый кусочек, наслаждаясь знакомым запахом свежего хлеба и заедаю его собственными слезами. Очень некстати сработала ассоциативная память... было ведь время, когда мы с внуком оставались одни, отправив его продвинутых родителей в отпуск. Я и Ванька уезжали в деревню к моей подруге и, бывало, завтракали свежайшей бородинской черняшкой и молоком от коровы бабы Шуры, а вовсе не полезной кашей 'Пять злаков'.

Старуха гладит меня по плечу морщинистой рукой:

— Не печалься, детка.

Да уж, печалься, не печалься, а толку не будет.

— Спасибо, — говорю я этой старой женщине, — спасибо вам, матушка.

Она машет рукой, я слегка кланяюсь и выхожу вон, поманив за собой её мужа. За дверью я заговорщицки оглядываюсь по сторонам, беру его руку и зажимаю в ней серебряный рэй.

Он неверяще смотрит на большую серебрушку на мозолистой ладони, это твоей дочери, мужик, если она у тебя есть. Или внучке. Пусть будет ей в приданое, мне же деньги явно больше не понадобятся. Я понятия не имею, куда меня везут, так зачем серебру пропадать, пусть люди порадуются.

— Никому ни слова, — веско роняю я.

И мужик склоняет седую голову, а я обнимаю его за шею.

— Это твоим дочкам или внучкам, отец. Пусть девочки будут счастливы. Резко оборачиваюсь в сторону общего зала и иду прочь, почти ничего не видя из-за слёз.

У лестницы меня останавливает охранник в чёрном:

— Где ты бродишь, девка? Господин ждёт!

Свитских людей господина мага пока не знаю в лицо, что и не удивительно — поднять взор выше пояса я не могу, не дозволено. Пока мой статус не определён и не объявлен господином магом во всеуслышание, мне разрешено обозревать только чресла прочих господ и иже с ними. Не спорю, это неудобно, но таковы правила игры. Жизнь простолюдинки тут не стоит и копейки, один маг или мимоезжий аристократ плюнет и нету простолюдина, даже памяти не останется. Так что сворачиваем гордыню в трубочку и засовываем подальше — до востребования. Не исключено, что время моё придёт. Или не придёт.

Сегодня господин Наварг сосредоточен и нетерпелив, поэтому взмахом руки отменяет ритуальное коленопреклонение.

— Позволено мне узнать, где ты была?

— На кухне, мой господин.

— Собери свои вещи, захвати служанку и ждите во дворе. Ступай.

Муниса перехватывает меня в коридоре, она явно успела позавтракать, в комнате стоит поднос с двумя тарелками, да и стиранную одежду нам уже принесли, неплохой сервис. Или они просто боятся господина мага? В темпе собираемся и перетаскиваем груз во двор. Уже совсем рассвело, на улице ждёт фургон, запряжённый на этот раз парой, и свита из трёх верховых. Ни один из сопровождающих и пальцем не шевельнул помочь погрузить вещи! Ладно, сами погрузим, а вот пирогов вы больше не дождётесь, господа!

Трое из ларца лениво наблюдают за процессом погрузки, кучер сидит на облучке, один из всадников, похоже, дремлет в седле. Сундучок Мунисы неожиданно перехватывают мужские руки, это старик-истопник, он забрасывает сундук в фургон, втаскивает меня и вынимает из-за пазухи половину каравая ржаного хлеба.

— Держи, дочка, да хранит тебя Творец,— шепчет старик.

— Спасибо, отец и прощай, — я крепко обнимаю его.

Муниса, кряхтя, забирается внутрь фургона, нынче на полу вдвоём не поваляешься, большая часть свободного пространства завалена мешками. Лишний груз на ощупь мягкий, но трогать его не будем, к лешему... Я сбросила попоны на пол, уложила Мунису, она старше, пусть едет лёжа пока возможно.

... Тронулись наконец-то. От треволнений утра моя спутница быстро уснула, а я вынула на свет божий шесть металлических не то стержней, не то гвоздей без шляпки, каюсь, похищенных прямиком из конюшни.

Не может быть, чтобы магия здешнего мира управлялась только сильными эмоциями, это противоречит любой из концепций, что относятся к использованию энергий мира. По крайней мере в прежнем мире ничего не возникало из ничего, полагаю, что и настоящий мир явно не является приятным исключением из правил. Сила тяготения тут работает исправно и основной закон управления обществом тоже звучит похоже — сильный всегда прав. Но вот законы магии мне объяснять не торопятся, то ли некогда, то ли незачем. Должно быть, простолюдинкам даже с определённым даром тут не пробиться в ряды избранных.

Отчего-то мне кажется, что среди наших спутников магов нет. Правду сказать, чужие магические усилия, (да и собственные) я никак не ощущаю. Это плюс или минус? Скорее всего, минус. Но с точки зрения логики напрашивается вывод — должны существовать методы и средства отслеживания магических возмущений энергии этого мира. Но вот каково расстояние, при котором контроль над магическим возмущением, ну... скажем, эфира возможен? И кому под силу осуществить сей контроль?

Рассматриваю железные обломки внимательно, стараясь пробудить некое внутреннее зрение. Во всех сыновых книгах про магию одарённые в первую очередь пробуждают то самое магическое зрение.

Итак, что мы видим? Гвозди изготовлены грубо, десяток-другой ударов молотом и четырёхгранный штырь готов. Скверный металл, это даже мне очевидно. Поверхность испещрена кавернами, а сами стержни начали ржаветь. Эти изделия косорукого мастера буквально валялись под ногами, значит здесь скверный металл не в дефиците, и скорее всего, это болотное железо. Однако все наши сопровождающие отменно вооружены и не думаю, что их оружие выковано из самородного железа. У всех поголовно пояса украшены кинжалами в чёрных ножнах, а кроме того, имеются какие-то странные не то ятаганы, не то мечи. Варят ли тут сталь?

Хмыкаю скептически, ну... сталеваром мне тут точно не быть. Хорошо, если шкуру не спустят за несанкционированное владение магией. Господин Наварг явно имеет на меня какие-то виды, и вряд ли в его владениях нужна ещё одна поломойка. Не на мою же неземную красоту его магичество глаз положил...

Вопросов у меня много. Кто эта девчонка с наполовину седыми волосами, чьё тело я так старательно эксплуатирую? Куда и зачем тащили её неудачливые караванщики, погибшие на той лесной дороге? Откуда у несчастной девочки магия взялась? С чего вдруг та же магия прорезалась у меня, причём, на ровном месте? Кто и зачем нанёс малышке татуировку на лицо? Отчего личность ребёнка исчезла без следа? Мне теперь кажется, что девочка находилась на грани жизни и смерти, когда я очнулась в её теле. Кстати, кроме верёвки на шее имелись ещё путы на ногах, так что верёвочные петли я стащила с ног гораздо позже, когда внезапно обнаружила, что ползти тяжело...

Отоспавшись за весь последний месяц, а также избавившись от постоянной мышечной усталости, я наконец-то в состоянии думать о том, что меня ждёт. Думать-то можно, а вот гадать незачем, приедем на место назначения и всё узнаем. Психика моего нового тела оказалась на диво крепкой, и воспоминания о прошлой жизни перестали вышибать истерику и слёзы в первую же неделю. Правда, этому много способствовали хозяева таверны и госпожа кухарка, чтоб ей сдохнуть!

Металлический стержень мягко потёк в руках, как пластилиновая колбаска... с перепугу роняю железяку на Мунису. Бедная женщина подхватывается спросонья:

— Что? Где?

— Прости, Муниса, это я железку уронила.

Моя спутница с облегчением откидывается на спину, смежив веки.

Поднимаю упавший кусочек металла, а ведь его состав явно изменился — был серо-рыжий гвоздь, а теперь это комочек металла абсолютно чёрного цвета.

И он твёрдый! Любому жителю планеты Земля известно, что металл меняет форму и свойства при нагревании, правда, не всегда первое и второе справедливо одновременно. Но здесь, в этом мире, где присутствует магия неизвестной природы, получается, что мгновенно вспыхнувшая злоба расплавила болотное железо. Или всё же не злоба? А что тогда?

А если попробовать хорошее воспоминание? Или грустное. Или воспользоваться хорошим настроением вечера, или, скажем, утра. Или взрастить ненависть, способную задушить от наплыва эмоций. Или испытать раскаяние — тоже сильное чувство.

Фургон неслабо тряхнуло, лошади как-то протестующе заржали, и я снова едва не выронила бывший гвоздь. Муниса резко проснулась.

— Приехали, дитя?

— Не знаю.

Сомнения разрешил один из чёрных сопровождающих. Не особенно церемонясь, он вытащил меня за шкирку из фургона и швырнул на каменистую дорогу.

— Кто тебе позволил колдовать, тварь?!

Оглушённая падением, опираюсь на кровоточащие ссадинами руки, пытаясь встать, но получается только сесть. Силы внезапно покинули моё тело, зато обострилось зрение — сквозь кроваво-чёрную пелену ненависти вижу летящий прямо в лицо сапог!

Время замедлилось настолько, что я успела не только увидеть, как спешиваются остальные двое охранников. В невероятно краткое мгновение уложилось несколько картин.

... останавливающее движение возницы, который медленно-медленно взвился в прыжке прямо с облучка...

... бледное до синевы лицо Мунисы, уже стоящей возле фургона и раскрытый в крике рот женщины...

... предупреждающий окрик второго охранника...

... третий из чёрных натягивает лук, и я вижу, как стремительно тают металлические накладки на его колчане, а стрела срывается с тетивы и, остановленная прямо в полёте, падает у его ног...

Время ускорилось стремительно и вот я уже стою над трупом напавшего на меня мужика — в его правой глазнице торчит тот самый антрацитовый кусок металла, преобразованный неведомой силой в тонкую спицу! Твою мать, и до чего же чешется щека, просто раздирается от чесотки!

Остальные двое — самый старший и тот незадачливый лучник — добежать до меня не успели, ибо повелительный окрик возницы остановил обоих!

— Всем замереть и не двигаться! Дурачьё!

Всем телом оборачиваюсь на крик, об охранника резко остановились, один даже попятился...

— Ещё один шаг и трупов прибавится! — слышу свой хриплый голос.

Смотрю на мертвеца отстранённо — голова его странно запрокинута, синие глаза уставились в небо. Это нестарый мужик, украшенное шрамом лицо, жестокое даже в смерти, всё ещё хранит предвкушающий расправу оскал.

Замерев на месте от неожиданности, вижу... из-под разметавшихся волос убитого выползает чёрная змейка, стремительно перетекает к моей ноге и застывает антрацитовой стрелкой у подошвы моего сапожка, а мгновением спустя стрелка оживает и обвивается вокруг щиколотки, проваливщись в голенище. Это видно не только мне, боковым зрением отмечаю, как медленно пятятся к фургону охранники... И едва успеваю отвернуться, чтобы не заблевать лицо убитого, отвратительно застывшее в предсмертной гримасе. Меня полощет так долго, что даже перепуганная Муниса осмелилась приблизиться.

— Детка, на вот выпей, умойся.

Обмываю лицо прохладной водой, полощу рот, сплёвывая кровавую воду на мертвеца — собаке собачья смерть!

Даю себе слово, что больше никто не ударит меня безнаказанно, уж до глотки одного я дотянуться постараюсь и мне плевать, что будет потом. Если это 'потом' будет. Лучше сдохнуть в драке, чем терпеть побои! Мельком отмечаю, как мало мне нужно, чтобы изменить собственным решениям, принятым совсем недавно — затаиться, сделаться незаметной и вообще вести себя, как подобает простолюдинке. Уже затаилась тут одна в таверне, как же! Об меня там только ленивый ноги не вытирал. И что, это мне очень помогло вписаться в здешнюю действительность? С меня хватит!