Лёд и пламя. Слишком поздно.

Мы расставались лишь поздно вечером, иногда ночью. Ты пропускал все автобусы и уходил домой пешком, я шёл тебя провожать, и мы расставались в нашем месте на середине моста — особый ритуал. Половина пути до твоего дома, половина — до моего, никому не обидно.

'Серг, а ты хоть сам понимал, как смешно и странно выглядит подобная дружба? "Не разлей вода"... Смешно'.

Теперь это изменилось, ушло, истаяло дымом. Вечера я проводил с Аней, водил в кино, угощал мороженным, выслушивал бесчисленные мелочи, рассказы, помогал с проблемами, регулярно встречал и провожал, словно робот. 'Девушка, девушка, а вашей маме зять не нужен?' Из меня получился не самый худший зять, как выяснилось. Суровый кастинг Анькиных родителей я прошёл с полпинка, получив согласие, благословение и напутствия "не шалить". Разумеется, мы шалили, как могли и где только могли. Это не могло стать выходом, но помогало забыть, не думать, и, может быть, может быть со временем, всё потихоньку утрясётся, уляжется и рассосётся само собой.

Кажется в тот момент, в баре, мы оба были изрядно подшофе, умудрившись в преддверии выходных нализаться по полной программе.

Не помню, с чего всё началось? Кто начал первым, как оно всё закрутилось?

Звучала музыка, в воздухе клубами плавал дым. Мы сидели у деревянной стены, над головой светил старинный фонарь с цветными стёклами. Хороший бар, добротный, в немецком стиле с названием 'Бавария', интерьером и кухней под стать.

Я признался тебе в том, что не люблю Аньку. Или ты сам завёл этот разговор? Не помню, кто из нас первым начал говорить о ней. Мне кажется, что я. Но, возможно, что и ты... Да, точно! Это был ты, впервые в жизни задавший фразу прямо в лоб:

— Ты любишь её? — спросил ты, закуривая уже вторую подряд сигарету. Пальцы тряслись, ты нервничал, и я не мог понять причины.

— Это не твоё дело, — хотелось ответить мне, но я не ответил.

Наверное, мы были слишком пьяны, Серг. Я пожал плечами и покачал головой:

— Не люблю, и что? Это меняет что-то? Ей со мной хорошо.

Хотелось добавить что-то весомое, вроде "Точка"... 'точка, запятая'. Но я устал. Мне просто хотелось отдохнуть, и я надеялся, что ты сумеешь понять подтекст "не лезть в душу". Чужая душа — потёмки, а фонари обходятся дорого.

Твоё лицо дёрнулось, словно я сказал что-то болезненное. 'Не ожидал, что я могу вести себя так, Серг?'

— Тебе не надо встречаться с ней, — попросил ты. — Не надо, Макс. Это неправильно.

Ты курил, и пальцы твои тряслись.

— А с кем надо? — вяло спросил я, булькая пивом. — С тобой что ли?

— Да, — ответил ты резко и, с силой потушив хабарик, внезапно стиснул мою ладонь, словно принимая решение или готовый его принять: — Что нам мешает?

В эту секунду я реально осознал, что происходит с человеком, когда весь его мир за секунду рушится, словно из-под ног выбивается невидимая опора, и вот он стремительно падает вниз с плоскости, на которой с таким трудом сумел себя утвердить. Только-только сумел устаканиться, смириться, принять и вдруг...

'Что нам мешает?' Как яркая вспышка кометы перед глазами. Звезда Полынь, упавшая на ладонь.

* * *

* * *

Знаешь Серг, лучше бы ты убил меня тогда. Отказал один раз, и я бы сдох тихим блаженным идиотом. Прыгнул с крыши и, не знаю... Я бы придумал способ. Правда.

Перед глазами стояло лицо Аньки, её до тошноты честные преданные глаза.

Я пришёл к ней перед обедом. Она спала, и мама отрыла мне дверь, с улыбкой пропустила в комнату, решив, что романтично будет, если я сам разбужу её. Мы считались парой.

В ту секунду в гробу я видал такую романтику.

Я прошёл в Анину комнату. Скажу честно, струсил. Хотел уйти и не смог. Наклонился, неловко трогая за плечо, и Анютка проснулась. Посмотрела на меня лучистыми светлыми глазами и сказала:

— Я сейчас поняла, что такое счастье

— И что же? — спросил я, боясь ответа.

— Счастье — это проснуться и увидеть лицо любимого человека, — ответила она доверчиво и потянулась ко мне ласковым котёнком.

Я ненавидел себя. Господи, как же я ненавидел себя в эту секунду! Серг, какой же тварью я себя ощущал! Ублюдочной, последней тварью.

Когда я шёл домой по улице, мела метель, но я не ощущал холода. Моё лицо горело от слёз и от пощёчин.

Анька, скорчившись, рыдала на диване. А я как марионетка, пустая механическая кукла без чувств и души повторял одни и те же слова. Грёбанный ебанутый болванчик. Сначала она не поверила.

— Я не люблю тебя, Ань, пойми! Обманывать больше не могу. Ни тебя, ни себя. Прости.

Потом до неё дошло. Потом она поверила:

— Ненавижу тебя! — закричала она, и рот её сломался некрасивой истерической линией. — Сдохни! Уйди, урод! Подонок! Мразь! Предатель!!! Трус!!! Ненавижу тебя!!! Ненавижуууу!!!

Она была девочкой, до меня у неё не было никого. Я был её первым парнем. Парнем, который оттрахал её и выбросил за ненадобностью, потому что тот, кого он любил, наконец-то соизволил вспомнить о нём, поманил пальцем. И я побежал. Ублюдочная, ебанутая тварь. Отморозок, подонок.

Я шёл по улице, сжимая батл водки. Я не пьянел или уже был пьян, просто не замечал этого. Лицо горело от стыда, а сердце... Сердце разрывалось от боли и одновременно замирало от предчувствия того, что теперь мы сможем быть вместе. Главное, не думать ни о чём. Не думать о цене. О цене своей собственной мерзкой души. Паскуда, гнида, тварь.

А в ушах звенело отчаянное, жуткое:

— Ненавижу. Как же ты мог??!! Господи, как же ты мог???!!! Ответь, Макс! Каково это было ебать меня!? Просто так! Просто так, потому что тебе было скучно!

Я не сказал Аньке, кого люблю, побоялся сказать. Но она поняла. Она ведь не была дурой, поняла всё. И прочувствовав, возненавидела тебя, Серг. А ты...

'Ты испугался?' Испугался, когда увидел её ненавидящие и, в то же время, ничего не выражающие глаза. Аня, бледная и осунувшаяся, неестественно прямая, прошла мимо тебя, не поздоровавшись, не кивнув, не заметив. Но и, не рассказав никому. Маленькая сломанная девочка. Стойкий оловянный солдатик с разбитым сердцем. 'А ты, Анька? Сможешь ли ты когда-нибудь простить? '

Когда я пришёл к тебе... Я не сказал тебе ни слова о том, что произошло. Пришёл в чётком понимании, что теперь всё измениться между нами, станет иначе. Я любил тебя, и мне, оказалось, плевать на этот мир и собственную загубленную душу.

Когда я пришёл к тебе...Ты сказал, что тебе нужно время... 'Нет, Серг, ты даже этого не сказал!' Ты просто ушёл от темы. Легко и непринуждённо. Смысл поднимать вопрос отношений, ты ведь получил своё?

Я снова принадлежал лишь тебе. Зачем, Серг? Я ведь и так принадлежал тебе весь целиком, без остатка. Неужели ты испугался того, что однажды сможешь потерять меня? И Анькина трогательная любовь, её на каждом шагу демонстрируемая забота, однажды перевесят мои чувства к тебе? И тогда я уйду. Может быть, ты был прав, Серг, потому что рядом с ней бывали моменты, когда я начинал забывать тебя. Бывали моменты, когда я мог избавиться от этой накрученной, давящей пружины боли изнутри. Бывали секунды, когда тебя не было, а я мог улыбаться.

Ты просто ушёл от темы. Как всегда.

А я? Я так любил тебя, что боялся к тебе прикоснуться сам. И боялся напомнить и заговорить о том разговоре в баре, словно жалкий робкий проситель, вымогающий милость у вельможи, боящийся напомнить об обещании.

Попытался тебя обнять, и ты одёрнул плечо, словно невзначай. Так же гениально, как ты умел уходить от темы, ты ушёл от меня. И разбил моё сердце уже окончательно, даже не заметив, что топчешь его.

Знаешь, Серг, в ту секунду я ненавидел тебя и себя. Но себя ненавидел больше.

'Я сломаю тебя, Серг', — подумал я и заставил собственное сердце умереть окончательно.

— Ты собака на сене, Серг, — это была моя единственная сказанная для тебя фраза. — Ты не даёшь другим, но не берёшь сам. Ты прав, Серг. Ты, действительно, отморозок.

* * *

* * *

И после этого я стал безупречен, идеален, терпелив. Научился выжидать, играть, тянуть паузы двусмысленностей на грани.

Я сломал тебя, Серг. Сломал...

Вот только поздно, оказалось, склеивать черепки и осколки, приходить к пониманию, прощению, осознавать. Я оказался сломан и убит тобой гораздо раньше, и никто и ничто не смогло исцелить и отменить это, собрать нас вместе. Я приказал себе онеметь, отказаться от любви к тебе, Серг, и, отказавшись, подключив разум и забыв о чувствах, заставил твою душу сгореть в своём ледяном огне, дав иллюзорную видимость того, что она жаждала получить.

Ты самолюбив и тщеславен, желаешь иметь самое лучшее, взобраться на вершину, не прилагая усилий. И боишься испачкаться, перестать быть правильным, чистеньким, свято соблюдающий собственный имидж.

Ну, так получи, Серг! Получи то, от чего ты теперь так сознательно бежишь, мой красивый солнечный лицемер. Я покажу тебе твою собственную натуру и заставлю увидеть в ней потёмки, спрятанную часть, на которую отчаянно боишься взглянуть. И когда ты увидишь, как неприглядна эта темнота, ты возненавидишь меня, Серг. Ведь это я привёл тебя туда. Но прежде, чем это произойдёт...Ты узнаешь, что значит быть павшим ангелом. Боль имеет вкус, Серг! И вкус и цвет.

Я верил, что прощу тебя однажды, сполна накормив за всё, что ты сделал со мной.

Я стал безупречен, Серг. Безупречен абсолютно во всём, демонстрируя совершенное, идеальное поведение, особый тон, манеру, неуловимый флер превосходства, рассчитанный исключительно на окружающих. Записался в кучу секций, кружков, отправился изучать английский и с головой ушёл в учёбу, готовясь поступать в институт. Разумеется, я всегда находил время для тебя, но... Теперь характер и тон нашего общения изменились, стали другими, более опасными. Понимал ли ты? Я провоцировал тебя, Серг, завуалировано, неуловимо; дразнил, временами практически не скрываясь. И даже сам удивился тому, как, оказывается, легко и непринуждённо я умею играть, как легко, оказывается, могу заставить тебя ревновать.

Моя сверкающая холодность стала идеальным оружием, почти таким же убийственным, как сжигающая до этого страсть. Но только моя страсть убивала лишь меня, а эта холодность убила тебя, Серг.

Интересно, что ощущает человек, проигравший своему оружию на собственном поле сражения?

* * *

**

— Я тебя люблю, Макс.

Это признание далось тебе огромным трудом. Я прекрасно видел и понимал, что для тебя значило произнести подобное. Сломать собственную гордость, вывернуться из внутренней душевной коробки.

— Максим.

Я стоял перед тобой холодной надменной статуей, с интересом изучая собственные руки, делая вид, что не понимаю.

Поднял глаза и поспешно отвёл, потому что видеть это море, океан напротив оказалось нереально, слишком тяжело для меня, чтобы удержаться от желания броситься в него, захлебнуться и утонуть. Но ты, Серг, слишком хорошо выдрессировал меня, научив и показав, что бывает рядом с тобой, если не остерегаться подобных порывов.

— Докажи, — бросил я небрежно, почти с безразличной ленцой, впрочем, не утратившей лёгкой зацепки на взаимность. — Если любишь, докажи.

— Как доказать? Что ты от меня хочешь, Макс?

Я видел твои помертвевшие губы, черное лицо, в котором больше не было привычного лёгкого света. 'Интересно, Серг, сколько раз ты дрочил, думая обо мне? ' Раньше я бы никогда не позволил себе подобных мыслей, а теперь они возникали удивительно легко. Мы находились у меня дома, родителей не было. На стене тихо тикали часы, отстукивая время мучительными секундами. Мы мутили с тобой торт из сгущёнки, масла и печенюшек, и в какой-то момент, когда я, чертыхаясь, командовал подать крем, ты вдруг перегнулся через стол и поцеловал. Точнее пытался поцеловать, но натолкнулся на резко выставленную между нами лопатку, испачканную кремом, ледяной насмешливый взгляд и предложение попробовать, что получилось.

Мне было забавно наблюдать за тобой. Раньше я бегал следом, мучительно пытаясь вывести тему в нужное русло, теперь этим занимался ты, методично сводя к нашим отношениям, а я изображал незамутненность во взгляде и делал вид, что не понимаю, что от меня хотят. В конце концов, ты потребовал поговорить прямо, и вот мы оказались в моей комнате.

— Я люблю тебя, Макс.

Осталось добавить только 'делай с этим что хочешь', пронеслось в голове ехидное, но я придавил эту мысль кулаком, требуя доказательств, жертвы прощения, грани, куда он готов зайти ради того, чтобы я ощутил себя полностью удовлетворённым.

Я меланхолично стянул футболку и повернулся к тебе. 'Ах, да, мой Серг! Ты же не можешь, боишься сделать первый шаг!'

Я поцеловал тебя сам. В отличие от тебя, я умею целоваться, Серг. Так, чтобы сносило башню. У тебя её сорвало намертво. Я смотрел на перекошенное от страсти лицо, ощущал руки, жадно сминающие задницу, рвущие ширинку, и сдерживался изо всех сил, чтобы не поддаться и не сорваться самому. Не дать тебе заполучить меня снова, а заполучив, отбросить прочь и растоптать, как уже было раньше. Больше я не буду просить тебя о любви, Серг, даже, если это будет значить отказаться от самого себя. Ты прав, Серг, мы действительно разные, и нам никогда не быть вместе.

И когда ты уже готов был на коленях меня умолять, я отодвинулся и сказал так, как умел сказать только я:

— Я тебе не верю, Серг. Если любишь, если действительно любишь, докажи.

И ты доказал, Серг. Я никогда не думал, что ты, такой тщеславный, самолюбивый, заботящийся о своём лице, сделаешь это. Насколько же у тебя сорвало башню от меня, Серг? Сорвало настолько, что ты повторил эти слова на выпускном вечере при всём классе. Сказал это, обращаясь ко мне:

— Я тебя люблю, Максим!

Знаешь, Серг, я бы не смог провернуть подобное, просто бы не смог сделать это. Я реально оцениваю себя, и понимаю. Не осмелился бы.

Возможно, зная, что ты любишь, зная, что тебе всё равно, что будем потом... Да гори оно тогда всё синим пламенем, я бы повторил! Может и покруче чего придумал.

Но тогда, зная тебя, вряд ли. Потому что даже после этих слов, сказанных громко, на весь класс — прежде, чем сделать признание, ты щепетильно попросил тишины с абсолютно каменным лицом, — даже тогда я не верил тебе, Серг. Даже понимая, что это значит для тебя, пойти на подобное унижение прилюдно. Ты, который больше всего в жизни боялся насмешек, боялся оказаться не таким, как все. И вот сейчас добровольное распятие на чужом позорном эшафоте.

Но я не верил тебе, Серг. Желал и не мог верить. Слишком жестокими оказались раны за себя, за Аньку, за нас... Болезненные осколки внутри. И невозможно рассеять разом, только извлекать пальцами, один за другим, в надежде, что однажды мы заживём. В тот день, когда мы заживём.