Поводырь

— Ага, — обрадовался я. Отчего-то совершенно не верилось в этакие совпадения. Ехал себе одинокий губернатор Московским трактом, никого не трогал. Да вот перепутали его с купчиной каким-то и уморить вздумали. Бред?! Бред, однозначно. — А Караваев-то у нас кто?

— Тебе ли не знать, жидовская твоя морда, — вскинулся тать.

— Да уточнить хотелось бы... И отчего же я жидовская морда — тоже. На немчинскую — еще буду вынужден согласиться, ибо правда. А с жидами, уж прости, ничего общего не имею.

— Че, правда?

— Побожился бы, да вера моя лютеранская. Нам не положено. Но мы отвлеклись. Давай-ка вернемся к личности нашего Великого и Ужасного Караваева.

— Небось, память возвертаться принялась? Запужался? Коллежский секретарь — это тебе не фунт изюму. Ужо он тебе покажет. Большой человек в округе! То-то покрутисся у него, купчина...

Не врал. Я чувствовал. Полуобнаженной душой, едва обретшей новое пристанище, знал — сам себе верил этот придавленный жизнью и дохлой кобылой человечек. Искренен был в этих смешных угрозах. Вот только мог и не знать всего. Чего уж проще — отправить на большак тройку никчемных лихих людишек пощипать еврейского торговца. А если — конечно же, случайно — обознались и убили нового правителя губернии... Так неспокойно на дорогах. Шалят-с.

— Ну ладно, — вежливо попрощался я с джентльменом удачи. — Потороплюсь, пожалуй. Нельзя заставлять уважаемого человека ждать. До округа, поди, путь неблизкий еще.

— Эй, ты чего? — обиделся грабитель. — А меня с-под животного вытягивать как же?

— Зачем? — удивился я.

— Как зачем? Нешто так и оставишь душу христианскую на дороге помирать?

— Конечно, — кивнул я. — Ты, когда в меня с фузеи стрелял, о душе думал? А я тебе время даю. Пока морозец насмерть не прихватит, с десяток молитв прочесть успеешь...

Не хотелось больше с ним разговаривать. И слушать его воплей не хотелось. Желание было вытряхнуть из глубин такого уже своего тела остатки духа этого Лерхе, прихватить за горло да спросить: чего такого он этому Зорро томского разлива успел наделать, что тот на нас охоту объявил?

"Неведом мне никакой коллежский секретарь Караваев. Я и в Каинске-то не был ни разу, — немедленно откликнулся напуганный моей яростью туземец. — Спутали лиходеи. На другого человека засада была".

Дай-то Бог. Дай Бог.

Впрочем... Все может быть. Нужно же было Ему как-то освободить такое уютное тело для меня. Пролети пуля на дюйм правее — и одним Германом Густавовичем на свете стало бы меньше. И пришло бы мое время. Да только поторопился я. Пораньше решил вселиться. Терпения не хватило. Терпения и смелости.

А возница молодцом оказался. Покряхтывал да за вожжи крепко держался. И, похоже, о дырке в тулупе больше переживал, чем о ране в спине. И слуга мой не промах. Пока я с татем общался, успел и раненого перевязать, и в карете порядок навести, и дыры в стенках заткнуть.

— Снаряди, — бросил я Гинтару ненужный больше пистоль и полез на облучок. Где-то далеко сзади оставались кони двоих менее удачливых "братьев", и не следовало их оставлять волкам на поживу. Да и личности злыдней были мне интересны. Чем черт не шутит, вдруг на их телах документы какие-нибудь остались. И деньги. А на деньгах — даты. Пассажир-то мой пока сотрудничать отказывался. — Показывай, герой, за что тянуть, чего дергать. Разворачивать будем. Едем трофеи собирать.

И ничего сложного. Почти как в сказке про Красную Шапочку. Потянешь за веревочку — дверь... в смысле, коняга и повернет. Дорога только для моих маневров узковата оказалась, пришлось еще и задний ход осваивать. Но благо полозья широкие — вырулили.

Правда, был один неприятный момент. Мы как раз боком поперек дороги уже стояли, а тут выстрел! Честно скажу, первой мыслью было — что недобил я кого-то из лихих людишек. Тот догнать нас и сумел. А я револьвер слуге отдал... Жутко стало и неуютно. Очень уж возвращаться не хотелось.

Хорошо, быстро разобрались. Это мой седой спутник по путешествию "во глубину сибирских руд" решил таким образом последний в барабане патрон разрядить. И не пожалел же пороха с пулей. И перетрудиться не побоялся. Прошагал, скрипя коленями, к придавленному лошадью татю и влепил ему пулю точнехонько между глаз. И "Ruhe in Frieden1" не забыл сказать. Вот она, германская скрупулезность. Хозяин намусорил — слуга прибрал. Потом пошел пистоль перезаряжать. Неужели я в Средневековье попал?

# # 1 Покойся с миром (нем.).

Где-то читал, что на средневековой одежде карманов еще не было. У меня вообще с историей не особо. Историю КПСС знаю: на рассвете разбудите с глубочайшего бодунища — решения любого съезда от зубов отскочат. А вот с временами дореволюционными уже много хуже. Так, пару вех и помню. Петр, Транссиб, русско-японское позорище и последовавшая за ним революция. Броненосец "Князь Потемкин Таврический"... А! Первая мировая война. А потом в памяти только Троцкий с Каменевым и Бонч-Бруевичем. Но ведь что-то же было. Как-то же люди жили, что-то делали. Наверняка и войны какие-то были. В фильме про турецкий гамбит так вообще все по-взрослому... Только вот когда это было? И было ли уже в этом мире?

Однажды попалась в руки дешевая книжонка. Отправлялись в Новосибирск. Туда Сам должен был прибыть, ну и всех окрестных губернаторов повидать изъявил желание. Понятное дело, хочешь — не хочешь, бросай все дела — и беги с выражением бесконечного счастья на лице. Начало марта было. Мартовские морозы самые злые. Трассу так перемело, что армейский грейдер с парой тягачей к "мерседесу" в придачу нужно было брать. А самолет у эмчеэсников просить как-то... невместно. Шепнут "добрые" люди — мол, жирует плесень на бюджетные. Пришлось по старинке, на паровозике. Пять часов невкусного чая из пакетиков и той бестолковой книжонки. Ну не в окно же пялиться. Чего я там не видел? Всю жизнь в Сибири...

Картинок в брошюрке не оказалось. Пришлось доставать очки и читать. Потом даже захватило. Про царевича оказалась. Сына какого-то из царей по имени Александр. Но не Македонского — точно. Тот греком вроде был, а этот — наш, рассейский. Царевича Николаем звали. Николай Александрович вроде. Только императором он так и не стал. Поехал в Европу — к принцессе какой-то с трудно выговариваемым именем свататься, да и так, проветриться. Мир посмотреть, себя показать да деньгой потрясти. Типа, вот мы какие медведи российские, богатые да образованные. А папаша его незадолго до вояжа того в Польше бунт усмирял. Вроде много крови пролил, но в нужное положение провинцию поставил. Оказывается, Польша-то большей частью в Империю входила. То-то они в двадцать первом веке с нами через губу разговаривали — не понравилось ей с медведем сожительствовать.

Ну, так вот! Тот царевич пока по заграницам мотался, задумали злые польские террористы наследника престола извести. В отместку, так сказать, за кровь братьев по революционной борьбе. Только просто пару пуль из снайперки в затылок или шахидку с пластидом под юбкой подослать в те наивные времена некомильфо было. Российская Империя хоть и вся в долгах как в шелках была, а бабло на армию-то почти в два миллиона штыков находила. Шлепнешь в каких-нибудь Парижах сыночку — а батяня обидится ненароком да и полки двинет. Парижцы носом всю Парижию перероют, да злодея и отыщут, чтобы перед огорченным папашей себя обелить. Так вместо праздничного банкета по поводу успешной ликвидации видного политического деятеля конфуз мог получиться с зеленкой во весь лоб. Вот и решили злодеи тихонько сынулю травануть. По чуть-чуть гадости какой-то химической в пищу добавлять. Ее как много в организме накапливается, так сразу становится жутко неприятно. Вплоть до летального исхода.

В свите, ясно дело, и доктор присутствовал. Только знали героические борцы за самостийную Польшу, что доктором тот товарищ был, а вот врачом — нет. Туповатый, одним словом. Так он пациента своего единственного и протупил. Николай свет Александрович даже в Ниццу лечиться было поехал, а там из всех болезней только абстинентный синдром остался, по себе знаю. И то не помогло. Прямо оттуда и отъехал в сторону дома вперед ногами. Жаль было царевича. Ярко автор его описывал. Может быть, в кои-то веки у страны нашей добрый хозяин бы образовался...

Долго я еще от книжицы той под впечатлением находился. Даже чуть было Владимира Владимировича Александром Николаевичем не назвал. Так папашу несчастливого наследника величали. И тогда на дороге именно она мне вдруг вспомнилась. Когда, судя по цвету, бронзовые монетки с профилем государя императора Александра Второго Освободителя разглядывал, из карманов дохлого татя добытые.

На самом молодом из ржавого цвета кругляков значился одна тысяча восемьсот шестьдесят первый год. А если я правильно помнил, преступный инцидент в отношении его императорского высочества случился только в шестьдесят пятом. Вот и выходило, что парнишка-то жив был еще!

Еще какая-то мысль крутилась в голове. Чем-то еще был тот шестьдесят первый год знаменит... Только вот очень трудно вспомнить то, чего, может быть, и не знаешь. И Гера-пассажир, придавленный моими припоминаниями сюжета той книжицы, подсказывать отказывался. Тоже мне помощник, прости Господи...

— Вы бы, барин, за кушаком поглянули, — отвлек меня от тяжелых раздумий на ледяном ветру скрюченный на одну сторону возница. — У татей могут и ассигнации водиться...

— Как звать?

— Так-то Евграфом кличут, — подозрительно прищурился раненый.

— Гинтар?

Лицо старого слуги тут же появилось в приоткрытой двери. Надо же, услышал! Я вроде и звал негромко.

— Ты осматривал рану Евграфа. Он способен довезти нас до станции? Или лучше будет поместить его в экипаж?

— Er ist krдftig genug, dieser Russe. Kann weiter fahren1.

# # 1 Он достаточно крепок, этот русский. Можем ехать дальше (нем.).

И вновь я легко понял чужеземную речь. Ну, крепок этот русский, так крепок. Повезло мужику. Мог и костьми лечь или инвалидом на всю оставшуюся жизнь сделаться.

А вот интересно, мой пока единственный подчиненный по-аглицки шпрехает? И по-испански? Сам-то я — точно нет. Ни тогда, ни сейчас. "Уипьем уодки", — вот и все мое знание языка лондонских туземцев...

Пока сам себя смешил прикладной лингвистикой, руки ловко обшаривали скрытые за поясом мертвеца тайники. Заботливо упакованный в кожаный кисет документ — корявые рукописные строчки с кляксами и разводами на дешевой, похожей на оберточную, бумаге, но с орленой печатью — прибрал покуда. Потом разберемся, что за пачпорта положены робингудам Каинского округа Томской губернии. А вот бумажные деньги просто потрясли. Такое впечатление, что ни о каких способах защиты купюр от подделки в этом наивном веке еще и не подозревали. Где тут ближайший магазин бытовой техники?! Дайте самый примитивный ксерокс — и я за вечер стал бы мультимиллионером. На худой конец, грамотного гравера и самый завалящий печатный станок...

В загашниках мужика без головы — того, что аки человек-паук прицепился было к моим вещам на задке кареты, — обнаружился примерно такой же набор. Документов никаких не было, а денег чуток побольше — вот и все отличие. И среди монет в мешочке, подвешенном на грудь рядом с крестиком, нашлась пара интересных: серебряная с надписями латиницей, которую ни я, ни Гинтар прочесть не смогли, и сияющий блестящими свеженькими медными гранями пятак от одна тысяча восемьсот шестьдесят третьего года. Еще были обкусанный по краям серебряный рубль с мордой лица какого-то неопределенного царя и почти черная "сибирская" копейка. Наверняка нумизматы за эти раритеты душу бы продали, но для целей определения своего положения во времени они были бесполезны.

Чуть дальше у края дороги, печально опустив голову, стояла изможденная лошадка. Я сначала было подумал — попало что-то в глаз, раз слезы покатились... Ан нет. Жалко эту скотину было.

Но когда-то, в те далекие времена, когда животное было молодо и полно надежд, это был высокий, поджарый кавалерийский конь — не чета лохматым "собакам", впряженным в мою карету. Возможно, даже хороших кровей. Понятно, не ахалтекинец. Но с Кавказа — точно. Я с трудом верблюда от оленя отличу, не то чтобы уж крови у лошадей определить. А вот Евграф рассуждал с видом специалиста.

На этом осмотр места происшествия можно было и закончить, да водитель экипажа не понял бы. Там ведь должна была оставаться еще одна лошадка. Пришлось лезть на облучок, браться за холодные вожжи и изображать из себя отважного первопроходца.

— В лошадях, смотрю, разбираешься, — откровенно завидуя теплым варежкам раненого, сказал я, только чтобы что-нибудь сказать.

— Как же иначе, барин! — немедленно отозвался, позабыв морщить лоб от боли, ямщик. — Сами-то мы Кухтерины. Отец, царство ему небесное, Николай Спиридоныч, канским купчинам гильдейским за лошадями ходил. Чужих аки своих выхаживал. И казачкам засечным с конягами помощь оказывал. А хде он, там и я при ем.

— Сами почему коней не разводите?

— Охохонюшки, барин! Справное-то животное, поди, и до пятидесяти рублев доходит. А где я?! Четвертную бумагу и видал-то единожды. И то в руках гостя торгового. С извозу ежели рубли три за зиму нашкорябаешь с добрых господ — и то ладно. Многие и того домой не привозят... Времена ныне таки... То ли копейку в кошель, то ли голой... задом в сугроб. Лихие опять же озоруют...

— А власти чего?

— Окружные-то? А им-то чево? Им жалова с Рассеи идет. Што им до нас? Деньгу и ту, поди, фердъегеря привозят. Окромя купчин да ссыльных, и не нужны никому.

— А губернские чего ж?

— Те, барин, поди, и не ведают о нас, — хмыкнул извозный мужичок. Полдня везший нас по лютому морозу, потом раненый, но так и не захныкавший, не пожаловавшийся ни разу. Стальной мужичок!

— Но ведь тракт государев...

— То так.

— И извоз по тракту — государево дело. А для Сибири дорога эта — так и вообще пуповина.

— Складно у тебя выходит, барин, — кивнул Евграф. — А мы, при извозе, значицца, навроде мамкиного молока, что нерожденное дитятко окормляет.

— Выходит, так, — улыбнулся я. — Вы людей возите, а это кровь Сибири нашей.

— Складно, — и вовсе обрадовался возница. — В Термаковскую деревеньку вернусь — земелям передам, порадую. Мне за то и любо ссыльных-то возить, что у них завсегда складно речи весть выходит...

— А если бы была у тебя пара лошадок справных?

— Ишто? Издохла бы животина к весне. Я сена коровенке едва надергал, а коням еще и овса положено.

Вымогатель. Наверняка ведь уже понял, что трофейные лошади ему могут достаться. И деньги из загашников злыдней видел. Вот и намекал — чего бы мне не поделиться доходами? А и правда. Чего мне, жалко, что ли? Герман Густавович одного жалованья по службе государевой до десяти тысяч в год должен получать. Да в саквояже двадцать тысяч ассигнациями — батюшкин гостинец. От матушки, уже года три как почившей, наследство — шестнадцать тыщ золотом — тоже с собой. В Санкт-Петербурге, в Государственном Банке, девять серебром, и двести с лишним акций Кнауфских заводов в Уральском горном округе примерно на двести тысяч серебром — это уже от отца. Дядя, отцов брат, Эдуард Васильевич Лерхе, калужский губернатор, письмо присылал, писал — коли нужда будет, мол, скажи. В пределах двадцати-тридцати тысяч поможет. Недавно у него жена скончалась. Дети еще не успели вырасти, так что он, похоже, надо мной решил попечение взять.