Байки из институтской курилки

Роберт против моего присутствия на его территории никак не протестовал, хотя бы по тому, что моего прямого шефа недолюбливал. Чуть позже он решил, что эти хождения должны же давать какой-то полезный эффект. Как химик я ни для кого большого интереса в этом институте представлять не мог, но он приспособил меня, точнее, я и сам это предложил, чтобы не быть в долгу за чай, сахар и уют, к матобработке неких лабораторных данных по гидрированию сильвана. Я нынче про это вещество помню только пикантную подробность, что оно "окрашивает сосновую щепку в зеленый цвет". Но, собственно, какая разница? Есть такая модель катализа по теории общего учителя моего шефа, К. и многих других научников академика Баландина — эти данные прекрасно на нее легли.

Вообще-то, ранее упоминавшийся Юра Д. мне объяснял в свое время, что значит понятие научная школа в катализе: "Это когда шеф вывел какое-то уравнение, а его ученики потом три поколения толкают эту формулу куда надо и куда не надо". — Но в данном случае все было путем. И по смыслу, и по количественному описанию все было именно баландинским. Вот этот период работы над моделькой и был периодом наших довольно частых встреч. Потом я уехал в Нижневартовск, а в очередной приезд в столицу Боря и Роберт вручили мне оттиск статьи в Журнале Прикладной Химии. На этом и забылось, но остались некоторые полубытовые воспоминания о той работе, в первую очередь, о байках, которые любил травить К.. У него вообще было довольно развитое чувство юмора с сильно отличным от моего бэкграундом. Он был тифлисец и закончил, если не ошибаюсь, ту самую русскую школу, которую до него окончил, скажем, Евгений Примаков, и где училось большинство детей тбилисской интернациональной элиты.

Я так до сих пор и не понял до конца, к слову, одну его реплику. Но похоже, что была таки подначка. Вот мы уже обсчитали по матмодели весь его эксперимент — а дело было в раннекомпьютерную эру, я, чтобы не возиться со временем на ВЦ, все сделал на карманном калькуляторе. Роб посмотрел кривые, что-то такое про себя помыслил и говорит: "Слушай, ты же не математик, вдруг при выведении формулы или подсчете где ошибся. Давай отдадим на проверку" — "Хорошо, а кому?" — "Самому что ни на есть профессионалу по этому делу. У нас в соседнем подъезде Колмогоров живет — он-то, наверное, разберется? Как ты думаешь?" — Я в ужасе представляю себе, как великий математик тратит свое время на чтение моих совершенно элементарных выкладок, падаю на колени и молю такого не делать. — "Ты что, боишься, что он у тебя ошибку найдет?" — Тут только я заподозрил, что он меня попросту "разводит".

Ну, а из рассказов, как мы с Борисом это называли, "кавказских легенд", больше всего запомнилась одна. Попробую восстановить, хотя весь этот тифлисский говор рассказчика, дух времени и места мне, конечно, не под силу. Как будто бы, и эта, и другие его "секретные" истории происходят как раз из той самой средней школы в столице Грузии.

Значит так. Был такой актер Михаил Геловани. Красавец, аристократ — стал он играть Сталина во всех фильмах. Больше всего известно "Падение Берлина", где он, помните, из самолета выходит к народам, но и в других почти во всех. В театре тоже. Иногда, говорят, и на больших заседаниях вождю давал отдохнуть, заменял его в президиуме. Так что у него постоянно в чемодане была генералиссимусовский мундир на случай а вдруг. А без трубки и папирос "Герцеговина Флор" он уж и жить не мог. Вжился в роль. Вот этот Геловани однажды приехал немножко отдохнуть в Сухуми. Остановился, конечно, в люксе гостиницы "Рица". Поужинал, прямо скажем, сильно поужинал. Спать не захотелось, достал народный артист из чемодана китель, фуражку, надел их и пошел прогуляться. Южная теплая ночь, на проспекте Сталина народу еще немало. Все, конечно, в экстазе, даже если кто и догадывается, то общего энтузиазма не нарушает. А вдруг все-таки настоящий? Приветствуют, а он на приветствия отвечает. Даже не то, что много на грудь принял, а у них же у всех это было. И Щукин со Штраухом не только что картавили даже вне сцены, но и пытались ходоков принимать. Чересчур в роли вживались. Так и этот.

Тут же в кабинете у первого секретаря Абхазского обкома звонок — так, мол, и так, ХОЗЯИН идет по проспекту имени себя и отвечает на приветствия населения. Тот чуть не в обмороке — ну, не бывает так, чтобы Хозяин так вот внезапно возникал. Тем более, недавно как раз был, неделю прожил, хванчкары изволил попить и на Рицу съездил. На всякий случай звонит в Тбилиси, грузинский первый — в Москву Поскребышеву. Тот их на смех — какой Хозяин? Хозяин полчаса назад на дачу в Кунцево уехал. Так постепенно в мозгу полностью одуревшего от событий секретаря обкома высветился Народный Артист. Но тоже, знаете, от этого не намного легче. Что теперь с этим делать? Позволить ему из себя Вождя Народов изображать — голову открутят, почему позволил священное имя компрометировать? Останавливать его, задерживать? Попробуйте в присутствии трудящихся на проспекте Сталина его же самого задержать. Как бы на куски не порвали! Наконец смикитили. Подскочили к Чиаурели молодые люди, руки целуют, говорят: "Товарищ Сталин, товарищ Сталин, такая честь для нас! А у нас тут в подвальчике такой замечательный духанчик есть, нигде такого нету! Окажите благодеяние, зайдите мужужи и хачапури попробовать, винца выпить".

Скажем честно, таких актеров не бывает, чтобы от подобных приглашений отказаться, пусть он хоть в Господа Бога перевоплотился по Станиславскому-Немировичу-Данченко. Там ему, конечно, лучшего коньяка, а как отключился — назад в номер. А кителек для безопасности временно изъяли.

О проделанной операции Сухумский Первый докладывает Тбилисскому. Тот Лаврентию Павловичу, как московскому покровителю Кавказа и его партработников. Лаврентий при случае — Самому. Тот подумал-подумал и говорит: "Вообще-то этот ... который у нас в Сухуми сидит ... хороший работник, старательный. Но бэз глубокого ... понимания ... сущности вещей. Народ должен знать ... что вожди не отделены от него "железным" занавесом, могут вот так... по-простому ... бэз чуждого большевикам зазнайства встречаться с простыми людьми. Помнишь, Лаврентий, как я тогда в Берлине сошел с самолета к людям? Ну, вот ..."

На следующий день в Абхазском обкоме КП Грузии уже не было старательного работника без глубокого понимания. И вообще его уже никто никогда больше не видел.

Что же до нас с Робертом, то после этой короткой работы мы встречались редко, а нынче уже и его нету. После защиты стал он профессором, а потом и завкафедрой в ВУЗе, где пять лет учился мой сын. Вроде и повод зайти, и Роб приглашал, но я его кафедры несколько избегал. Была там одна эффектная дама-доцент, с которой я, по правде говоря, не особенно хотел встречаться. Сам виноват. За много лет до этого невдолге после окончания ВУЗа меня приятель с ней знакомил, я и сказал не то. Дама-то испанка, из детей тех испанских деток, что тогда в Союз увезли, зовут ее Долорес. Ну, а при знакомстве она представилась: "Лолита". Тут я и упустил, как говорит президент Ширак, великолепный повод промолчать. "Это, — говорю, — я понял, а зовут Вас как?" — Кто же ее знал, что она Набокова читала? Не самая доступная книжка была по тем временам. Вот и...

С полгода назад мне звонил старый приятель, сказал, что они готовят сборник памяти Роберта. Написал я туда кое-что, а когда выйдет — Бог весть. Такие сборнички быстро не получаются, разве уж совсем о всемирной звезде.

* * *

В нашем подвале мне однажды рассказали такую леденящую душу историю — Хичкок отдыхает. Был в этой лаборатории за пару лет до моего появления сэнээс с Большой Мечтой. Мечта его была о личном нарезном оружии. Винтовку он хотел мелкокалиберную, хотя бы отечественную ТОЗовку пять и шесть десятых миллиметра. Я, его, собственно, немного знал тоже. Он ушел завотделом в ящик одиннадцать-девятнадцать и иногда появлялся в ИОХе. Такой типичный научник-турист-шестидесятник — невысокий широкоплечий очкарик с повышенной целеустремленностью во взгляде.

И вот, рассказывали старожилы, замечтал он о собственной винтовочке. Для начала стал записываться в Общество Туристов и Рыболовов. Это, если кто помнит, не так и легко в те годы. Но вступил. Купил ижевскую гладкостволку, берет ее с собой в маршруты, да и в Подмосковье на уточек и вальдшнепов иногда охотится. Однако, душа его требует нарезного ствола. А тут правила очередной раз перекроились — и для владения таким стволом нужно быть спортсменом-перворазрядником именно, что по пулевой стрельбе. Так он четыре года ходил в тир, выбил себе первый разряд, получил документ, приобрел ТОЗовку. Осуществилась мечта! Взял винтовочку с собой на Кольский. И на первом же пороге заветный ствол утоп при оверкиле.

Просидел Юрий Григорьевич на этом пороге неделю и выудил все, до последней ложки. Кроме одного — винтовки. Уверяли меня, что его заметная седина — именно после этого маршрута. Приходилось мне слышать, что гоголевская шинель, из которой, якобы, все и вышли — на самом деле не верхняя одежда, а охотничье ружье, о коем мечтал всю жизнь некий петербургский чиновник. Купил, выехал счастливый столоначальник на охоту — и утопил, не хуже старшего научного сотрудника полутора веками позднее. Вот-де, его горе и трансформировал Н.В. в свою душераздирающую историю. ХХ век пожестче, никого не нашлось, чтобы воспеть горе нашего коллеги после его оверкиля. Я первый и уж в следующем веке и даже тысячелетии.

6

Назовем нашего героя Вадиком. В таком случае, он уже давно Вадим Вадимович, не первое десятилетие доктор и профессор, заведующий лабораторией в одном из самых знаменитых НИИ Российской АН. А тогда был он аспирантом у доктора химнаук Р., и жизнь изо дня в день гоняла его по кругу, как сказал бы немецкий философ Гегель, "дурной бесконечности".

Шеф поставил ему задачу — выяснить механизм еще одной реакции на том знаменитом катализаторе, который когда-то ввел молодого научного сотрудника Р. в круг ... если не знаменитых, то уж точно известных советских химиков. Еще бы чуть-чуть и — немножко не хватило до академика или хотя бы членкора. Ну, может, еще маленько подкачала анкета. Дело-то было уже после войны, набор идеальных для совученого показателей сильно сменился не в пользу Бориса Ильича. Но для Вадика вообще эти проблемы пока за горизонтом. Ему бы защитить желанный дисер и попасть хоть в кандидаты.

А это под большим сомнением. Результаты одного опыта противоречат другому, на самописце вылезают пики таких промежуточных веществ, какие вообще не могут существовать в этих условиях, изменения концентраций идут против термодинамики. Вообще ничего понять нельзя, а уж показывать шефу, который в начале работы так убедительно рассказал о будущих успехах — и вовсе невозможно. А он, как назло, все время спрашивает: "Ну, что — показывайте Ваши хроматограммы". А когда покажешь, мрачнеет и вежливым голосом констатирует: "Боюсь, Вадим, что нам с Вами придется расстаться". Да век бы тебя не видеть! Но ведь тогда...

Каждый день после встречи с научным руководителем опечаленный предстоящей разлукой Вадик спускался в курилку и горько жаловался публике на судьбу. "Да ладно, — говорят ему, — не ... — ну, скажем эвфемизмом — не плачь! Давай, какие ему нужны хроматограммы — нарисуем в момент нулем от самописца". Да горе-то в том, что наш герой не может и сказать, какие в точности концентрации чего должны быть, чтобы подтверждалась шефова модель. Не один ведь опыт нужен, сотни полторы при разных температурах и исходных составах. Не спросишь же руководителя: "Скажите, — мол, — какие Вам составы-то? Мне ребята обещали нарисовать нужные результаты". — А самому вывести ... никак. Теория не была его сильной стороной. А эксперимент, как назло, не получался.

Потом он возвращался к себе на рабочее место, готовил смеси, какие полагалось по программе, вкалывал их в поток, получал опять ералаш. Дожидался пяти тридцати, чтоб ушел босс и чтоб перед уходом видел, как Вадим корпит над установкой. Если уходишь вовремя — можно и вообще не приходить. В институтах АН СССР принято, чтоб соискатели и аспиранты оставались до ночи. Если нет, не стоит рассчитывать, что тебе, как говорят, "разрешат защититься". Ну, чтоб зря время не пропадало, можно походить по комнатам, поплакаться на жизнь, узнать свежие анекдоты, завязать интересные знакомства с новыми сотрудницами и аспирантками. Ушел начальник — можно собираться.

Вечером либо на банкет к кому-то, кому уже повезло, или попросту вмазать с горя разбавленного в аспирантском общежитии, закадрить чуву, дождаться, пока закосеет, и привести в исполнение. При всех своих научных грустях Вадик был, да, по слухам, и досё остается большим жизнелюбом с неисчерпаемым запасом напористости. Его знаменитая формулировка "У меня давно прибор в сборе, а она все глазками кокетничает да отнекивается. Ну, у меня такое не проходит!" — прославила его много больше, чем все его последующие научные достижения. Утром пробуждение, первые грустные мысли о предстоящей сегодня новой встрече с научным руководителем ... и далее по кругу.

Много раз приходила к бедному парню шальная идея плюнуть на все да и пойти в заводскую лабораторию — сразу же будут те же сто восемьдесят, что и у мэнээса после остепенения, и нет этого кошмара новых бессмысленных встреч с любимым шефом. Но квартальный план, тупые начальнички, не сравнишь с вежливым Борисом Ильичом, каждый день тащиться на автобусе в Капотню — и Академия Наук, Октябрьский проспект, цивилизованные люди вокруг. И дурная идея немедленно уходила восвояси.

Все-таки, не зря нас учат не терять оптимизма. Однажды Вадику повезло и бесконечная цепь страданий, в точности как учит нас классическая литература, была разорвана. Разумеется, любовью. День начался, как обычно, унылым появлением в институте, стандартным "Боюсь, что нам с Вами придется расстаться" и очередной чепухой на ленте хроматографа. И так до вечера. Вечером один целевик из хлопковой республики отмечал банкетом удачный итог трех проведенных в Москве лет и десяти тысяч за диссертацию по "Некоторым вопросам передовой советской науки". Теперь дома он будет свысока посматривать на питомцев местных ученых советов и при случае напоминать, что он-то защищался в Москве.

Как всегда, нашлась вполне симпатичная девица с глазками, поблескивающими от некоторой гормональной перегрузки как следствия чрезмерных ученых занятий. Наш герой — парень видный, да и у него глаза не без того же блеска, в данном случае, скорей, по причине природного могучего здоровья. А на счастье ее соседка по комнате как раз нынче навещает родителей за Уралом. В общем, получилось никак не хуже, чем обычно.

Наутро он проснулся вполне довольным жизнью. Но через пару минут поле пробуждения вспомнил о предстоящем на сегодня новом круге Сансары — и скупая мужская слеза ... ну, нет, заплакать Вадим не заплакал. Но загрустил очень сильно и заметно со стороны. "Ты чё это смурной такой?" — спросила тоже уже открывшая глаза подруга. — "Ах, Люся, если б ты могла понять!" — "Ну, допустим, я не столько Люся, сколько Люба, но, может, и пойму. Излагай". — И наш персонаж сообщил девушке то, что мы с вами уже обсуждали, о ходе своих аспирантских дел.