8. Линии сближаются

— Глава 8. Линии сближаются

Фёдор Шмаков, чернорабочий на заводе Гутопа, толкал гружёную чугунными болванками тачку, когда к нему подошёл Гришка Щеглов и сказал вполголоса, глядя в сторону из-под низко надвинутого картуза:

— Васильич зовёт поговорить. — И мотнул головой в сторону кузнечного цеха.

Сердце у Фёдора заколотилось от страха и надежды. Он-то думал, что из боевой дружины большевиков его выкинули навсегда и с позором после того, как он струсил на златоустовском эксе. С тех пор его больше не звали на тайные сходки, не привлекли даже к такому пустячному делу как охрана маёвки... А вот поди ж ты, зачем-то вспомнил о нём сам великий подпольщик Василий Васильич! Неужели опять, не дай Бог, для такого дела, как в Златоусте? Фёдор отёр с лица вмиг выступивший пот, бросил Щеглову рукоятки тачки (тот с ругательствами согнулся от тяжести), выпрямился во весь богатырский рост и зашагал к кузнечному цеху.

В заросшей лопухами щели между цеховой стеной и забором ждал человек, которого Шмаков знал как Василия Васильевича — высокий молодой человек с ранней проседью в русых волосах. В руке он держал чемодан дорогого вида, обитый чёрной кожей.

— У нас провал, Федя, — сказал вместо приветствия командир дружины. (У Шмакова затряслись поджилки, пришлось прислониться к забору, который заскрипел под его тяжестью). — Не сегодня-завтра начнутся аресты. Надо всем переходить на нелегальное положение. Вот тебе паспорт и шесть рублей на третий класс до Самары, поезд завтра в одиннадцать. — "Василий Васильевич" подал конверт, Фёдор судорожно принялся вытирать о блузу грязные ладони. — И важное партийное поручение. Здесь, — "Василий Васильевич" поднял чемодан, — вся выручка от златоустовского предприятия, пятьдесят тысяч. Чемодан стальной, замок кодовый, — показал на цифровые цилиндрики около рукоятки. — В Самаре на платформе передашь человеку, который скажет пароль: "С вами всё в порядке? Не позвать ли доктора?" Твой отзыв: "Благодарю, мне уже лучше". Всё понял? Повтори!

— С вами всё в порядке? Не позвать ли доктора? Благодарю, мне уже лучше, — дрожащим голосом повторил Шмаков. — Василий Васильич, но как же так? Вы мне такое доверяете... а ведь со мной тогда, в Златоусте, обморок приключился, когда начали стрелять!

— Потому и доверяю, Федя, — строго сказал командир дружины. — Не хочу ставить на тебе крест. Человек ты хороший, честный, надёжный. Даю тебе шанс оправдаться и заслужить наше доверие. А дело простое, стрельбы не будет. Довезёшь, справишься?

Шмаков прижал чемодан к груди.

— Не подведу, Василий Васильич, — сказал он истово. — Как Бог свят, в этот раз не подведу!

* * *

Половой на "чистой" половине "Разгуляя" давно отвык удивляться каким бы то ни было посетителям. Но даже он опешил, когда в дверях трактира появилась женщина, закутанная с головы до ног в чёрную паранджу. Такое зрелище было для Уфы редкостью: местные татарки и башкирки носили платки, но никогда не закрывали лиц. Полностью закутывались только приезжие из Туркестана, жёны бухарских, хивинских, ташкентских купцов, но они-то не ходили по городу одни, и уж подавно не стали бы заглядывать в заведения вроде "Разгуляя". Удивлённо поднял брови и единственный посетитель с кружкой пива — лысый толстяк с чёрной бородой подковой, одетый в слишком щеголеватый для этого места клетчатый костюм.

— Господин Нахимсон, если не ошибаюсь? — спросила женщина в парандже, присаживаясь за его столик.

— К вашим услугам, сударыня. — Нахимсон с сомнением оглядел её стройную фигуру в чёрном покрывале. — Маскарад неудачный, вы слишком заметны. В театре одолжили костюм? Понимаю, что вы не хотите показывать лицо, но... разве дружина не могла прислать кого-нибудь другого?

— Нет. — Фаина отмахнулась от полового, который подскочил было принять заказ. — Не могла, и хватит об этом.

— А, понимаю, — Нахимсон просветлел лицом. — Сегодня же последний экзамен во всех учебных заведениях! Конечно, господам анархистам недосуг. У меня самого двое. Дочка в прогимназии, сын в шестом классе. Волнительно!... Вы, сударыня, кем приходитесь автору того угрожающего послания? Старшей сестрой?

— Я сказала, хватит, — раздражённо повторила Фаина. — Вы предлагали дело на пятьдесят тысяч.

— Да-да. — Нахимсон быстро глянул на полового — тот стоял достаточно далеко — и понизил голос: — Я понимаю, вы все молоды и неопытны, но не страшно, дело совершенно пустяковое. Курьер везёт деньги в Самару, выезжает завтра одиннадцатичасовым поездом, третьим классом. Высокий брюнет, один, без охраны, без оружия, деньги в чемодане чёрной кожи с кодовым замком. Кода не знаю, но это тоже не страшно, подберёте за пару часов. Главное — взять чемодан в поезде, пока курьер не доехал до Самары. Берётесь?

— Ваша доля? — деловито спросила Штальберг.

— Всё ваше до копейки. Мой интерес только в том, чтобы деньги не дошли по адресу. Больше вам ничего знать не следует, и видеться мы больше не должны. — Нахимсон сдул пену и отпил пива. — Итак, ваше слово?

Фаина помолчала.

— Всё это как-то подозрительно...

— Гадаете, не ловушка ли, — с пониманием покивал Нахимсон. — Поверьте, сударыня, если бы я хотел с вами покончить — просто пришёл бы вчера на кладбище с полицией. Не такие вы важные птицы, пардон за откровенность, чтобы хитрые ловушки вам строить. Ну как? Вам нужны пятьдесят тысяч? Если нет — воля ваша, найду других исполнителей...

Фаина решительно кивнула.

— Сделаем. — Встала из-за стола. — Не беспокойтесь, деньги до Самары не дойдут. Уфимская дружина анархистов-коммунистов своё дело знает.

* * *

"... В ЧЕРНОМ ЧЕМОДАНЕ С КОДОВЫМ ЗАМКОМ", — дописала Фаина аккуратными печатными буквами, поставила точку и макнула перо в чернильницу. Прислушалась. По лестнице топала пара ног. Поспешно промокнула записку и спрятала под книги. В дверь застучали.

— Фаина Евграфовна, это я! — донёсся радостный голос Семёна Титова.

— Войдите, — разрешила она. — Экзамен на отлично? — спросила, когда сияющий Титов вошёл в парадной гимназической форме, ранец за спиной.

— Да, ничего сложного! — отмахнулся анархист. — Вот прямо из гимназии к вам. Слежки нет, я проверил. Вообще почему-то сняли филёров. Были у Нахимсона? — Его глаза за круглыми стёклами очков горели от любопытства.

Фаина рассказала о курьере, заверила, что сама принять участие в эксе ни в коем случае не сможет, спровадила счастливого гимназиста и вернулась к столу. Достала из-под книг записку, адресованную в губернское жандармское управление. Перечитала и задумалась. Чёрная кошка вышла из-под кровати и требовательно мяукнула. Фаина взяла её на руки, прижала к груди.

— Что же мне делать, Лилит? — заговорила она, поглаживая мурлыкающую кошку. — Если я подброшу записку Титову или Засецкому, мне наверняка опять не поверят. Если донесу лично, тем более. Меня считают обманщицей... Вот что, Лилит: надо, чтобы жандармы узнали от кого-то другого. Сегодня как раз заседание нашего комитета, очень кстати. После моей отставки у жандармов не осталось агентов в комитете. Значит, будут его ликвидировать, и сегодня самый подходящий день — соберутся все. О Лилит, как удачно всё складывается! — Лицо Фаины осветила улыбка. — Расскажу Чукалину, а он — всему комитету. Всех арестуют, кто-нибудь да проговорится, и жандармы поверят, потому что информация будет исходить не от меня! — Штальберг бросила кошку на кровать и восторженно захлопала в ладоши. — Прекрасно! Прекрасно! Ну скажи, Лилит, разве я не блестящая интриганка? Титов-сын попадётся в лапы Титова-отца, и так свершится моя месть... о да, страшная месть отвергнутой женщины!

Она схватила свою записку и театральным жестом разорвала.

* * *

Константин Фомич Титов на мгновение задержался перед дверью комнаты сына. Изнутри невнятно доносился взволнованный голос Орнатского. При желании можно было подслушать, но Константин Фомич, конечно, не опустился до такой низости. Он постучал.

— Прошу прощения, господа, — сказал ротмистр, входя в комнату. Трое подростков смотрели на него не без испуга, Телятников и вовсе округлил глаза от ужаса. — Я не задержу вас надолго. Хочу только поздравить с блестящим (глянул на сына), успешным (глянул на Орнатского) и... (глянул на Телятникова) благополучным окончанием учебного года. Семён, считай это моим подарком. — Он протянул изумлённому сыну браунинг. — Возвращаю то, что у тебя отобрали хулиганы. Нашли у Гершелевича. И пожалуйста, впредь будь осторожен. Господа! — Он отвесил полупоклон и удалился.

Все трое перевели дыхание.

— Пронесло! — Орнатский вытер пот со лба. — Семён, ты бы предупреждал, что отец дома! Может, уйдём в другое место?

— Да он сейчас вернётся в управление, — нетерпеливо сказал Титов-младший, — а мать с прислугой ушли за покупками, это надолго. Мы одни. Продолжай!

Орнатский самодовольно улыбнулся.

— Итак, товарищи, курьер едет третьим классом. Ни вагона, ни места мы не знаем. Значит, идём на вокзал и берём такие же билеты. Я сажусь посредине среднего зелёного вагона, это точка сбора. Ты, Семён, садишься в первый зелёный вагон, ты, Макар, в последний. Двигаясь в мою сторону, проходите их насквозь. Высматриваете высокого брюнета и чёрный кожаный чемодан с кодовым замком. — Он вытащил из-под кровати, положил на колени чёрный чемодан. — Вот такой.

Телятников восхищённо приоткрыл рот, а Титов уважительно покивал.

— Незаметно подменить чемодан копией. Отличная идея. Молодчина! И быстро ты его раздобыл!

Орнатский улыбнулся ещё самодовольнее.

— Продолжаю. Когда увидите курьера, ничего не делайте, а проходите мимо как ни в чём не бывало, только запомните вагон и место...

— Макар не запомнит, — перебил Титов. — Извини, конечно, Макар, но тебе доверия нет.

— А вот и запомню! — обиженно выкрикнул Телятников. — Совсем-то за дурака меня не считай!

— Согласен, — кивнул Орнатский, — надо дать Макару шанс проявить себя. Итак, прошли по вагонам, встретились у меня. Дальше идём в направлении курьера. Держимся по отдельности, чтобы никто ничего не заподозрил... А, совсем забыл! Нам надо будет изменить внешность. — Орнатский открыл чемодан и вручил друзьям одинаковые накладные усы и синие очки. — Следим за курьером. Как только он отойдет в уборную, незаметно меняем чемоданы и расходимся. Если до Чишмов курьер не отойдёт, за десять минут до остановки ты, Семён, отвлечёшь его разговором, а ты, Макар, в это время незаметно поменяешь чемоданы. Я буду караулить. В Чишмах сходим. Там нужно будет на некоторое время затаиться, чтобы подобрать код, открыть чемодан и переложить куда-нибудь деньги, а то чемодан нас выдаст. Значит, снова меняем внешность. — Орнатский достал из чемодана накладные бакенбарды и зелёные очки. — Выдаём себя за чахоточных, приехавших лечиться кумысом. Вот вам белила — изобразим чахоточную бледность, а вот карманные плевательницы — надо будет всё время в них харкать. Около станции всегда крутятся башкиры, предлагают жильё кумысникам. Снимаем любой домишко, там вскрываем чемодан, забираем деньги, выкидываем чемодан и возвращаемся в Уфу первым же поездом. Что скажете? — Он обвёл друзей сияющим взглядом.

— Это... это блестяще, — срывающимся от волнения голосом проговорил Титов. — Это гениально! Невероятный план! Ты предусмотрел вообще всё, я даже не представляю, на чём тут можно провалиться! — (Телятников яростно кивал, а Орнатский горделиво выпрямился и будто стал ещё выше ростом). — Предлагаю избрать Гедеона диктатором на время этой операции, — продолжал Титов. — Кто за, товарищи? — (Три руки взлетели в воздух). — Единогласно.

— Завтра в половине одиннадцатого на вокзале, — подытожил Орнатский. — Приходим порознь. И не общаемся друг с другом. Вопросы есть? — В его голосе уже звенел диктаторский металл. Он пригладил назад сальные каштановые волосы, откинул голову: — Товарищи, нас ждёт великое дело! Первый шаг на пути к истинной революции, к победе анархии в мировом масштабе! Сегодня нам надо отдохнуть. Расходимся, товарищи. До завтра!

* * *

Извозчик свернул с Центральной улицы в переулок за пожарной частью. У приземистой лютеранской кирхи с игрушечной башенкой над крыльцом полковник Хупер велел остановиться: иностранец заехал помолиться в иностранную церковь — выглядит вполне естественно. Хупер знал, что хвоста нет, но следовало учитывать, что сам извозчик может доносить о перемещениях подозрительных седоков. Он подождал, пока пролётка скроется за углом пожарной части, обогнул кирху и зашагал вверх по Самарской улице в сторону Симеоновской церкви. До явочной квартиры было недалеко. Окованный кончик трости мерно стучал по пыльной укатанной земле.

Первые дни в Уфе американец соблюдал карантин: не встречался ни с кем из эсеров, а разъезжал по конторам лесозаводчиков и пытался продать несуществующую лесопильную машину с мотором Дизеля. Некоторые заводчики даже проявляли интерес, но теряли, как только Хупер называл цену. В поездках он аккуратно проверялся и не видел никаких признаков наружного наблюдения. То ли уфимские филёры работали даже скрытнее московских спецов школы Медникова, то ли за ним действительно не следили. Второе было вероятнее.

Главным впечатлением Хупера от России была расхлябанность и нечёткость. Казалось, что и власти, и революционеры здесь работали "на авось", "на отвяжись", "на и так сойдёт" (он быстро выучил эти чудные русские выражения). Каждый русский будто чувствовал себя не на своём месте, сам не знал чего хочет, и страдал от этого. Даже революционеры как будто тяготились своим революционерством. Большинство эсеров, с которыми встречался Хупер, гораздо органичнее смотрелись бы в роли проповедников, или журналистов-разоблачителей, или бойких жуликоватых дельцов, или обычных политиков либерального толка. Было не очень понятно, как с людьми подобного сорта создавать партизанское движение. Не с такими он зимовал в озаркских пещерах и срезал скальпы с джейхокеров. Надежда была только на простых активистов на местах, и в любом случае пути назад не было. Хупер поставил всё на русскую карту, он не собирался возвращаться в Америку, где распродал всё имущество. Он твёрдо решил окончить жизнь в этой чужой стране, в борьбе за свободу и будущее белой расы.

"Не что иное как деспотия делает русских такими слабыми, — размышлял полковник, шагая вдоль берега Солдатского озера, что раскинулось посреди пустыря большой круглой лужей. — Если государство обращается со своими подданными как с неразумными детьми — неудивительно, что они не взрослеют душой. Деспотия не позволяет им осознать себя, свои интересы, своё жизненное предназначение и тем обрести внутреннюю силу и независимость, а значит, стать угрозой..." Может быть, если цинично исходить из интересов англосаксонской расы, следовало поддерживать в России деспотическое правление? С деспотом удобно иметь дело — его всегда можно подкупить, соблазнить вздорными идеями или свергнуть заговором, и тем направить политику его страны в желаемое русло. Но как совладать с самоуправляющейся нацией свободных граждан, каждый из которых осознаёт и умеет отстаивать свои личные и национальные интересы? Если бы Россия с её гигантскими ресурсами, с огромным однородно-белым населением стала по-настоящему свободной страной — она превратилась бы в страшную, небывалую угрозу для англосаксонского мира. "Но если исходить из ещё более общих интересов нашей расы, — думал Хупер, шагая мимо дощатой ограды палисадника с подсолнухами, — оно и к лучшему. Конкуренция с другими арийскими расами, такими как славянская, не даст нам выродиться, почивая на лаврах. Не даст расслабиться и пасть жертвой деспотических устремлений нашей собственной бюрократии. Сражаясь за свободу русских, я сражаюсь в конечном счёте за нашу свободу!"

Успокоив совесть этим сложным ходом мысли, полковник остановился перед ничем не примечательным домиком. Толкнул калитку. Эта часть города — Северная слобода — строилась недавно, дом был новый и выглядел необжитым, во дворе всё ещё валялись обрезки брёвен и строительный мусор. На лавочке сидел и строгал ножом палочку щуплый мужчина неопределённого возраста в жилете поверх мятой рубашки, в очках, с измождённым лицом и спадающей на лоб косой прядью. Хупер приподнял цилиндр.

— Господин Нестор Чукалин? — спросил он. Мужчина поднял непонимающий взгляд поверх очков. Да, Хупер знал, что его акцент настолько ужасен, что люди не разбирают в его словах даже собственного имени. Он повторил как можно медленнее и отчётливее по слогам: — Gasp-a-dean Nest-ore Chew-culling?

— Эстас ми, — ответил, в свою очередь, с сильным русским акцентом председатель городского комитета П. С. Р. Он встал, неотрывно глядя на гостя поверх очков, и этот взгляд был неожиданно стальным и холодным. — Киел ми повас серви?

— Я не говорю испанский, — проговорил полковник по-прежнему медленно. — Только английский и маленький кусок русского.

— Это не испанский, а эсперанто, — сказал Чукалин. — Рекомендую выучить. Это всемирный язык будущего.

— Честно говоря, я человек прошлого. — Хупер с улыбкой протянул руку. — Полковник Jeb Hooper. Горизонт ясен, но тучи сгуст... ш... чаются.

— И стрелка барометра указывает бурю. — Взгляд Чукалина слегка потеплел, он засунул нож за ремень брюк. — Так это вы американский специалист! А эсперанто не знаете. Я думал, Америка более передовая страна... Ладно, неважно. Вы очень вовремя. Пройдёмте, — он указал на дверь. — Слежки не было? — спросил председатель комитета, когда оба расположились за дощатым столом в грязной и неприбранной горнице.

— Нет, — ответил Хупер, кладя цилиндр на колени. — И как для этот дом, здесь нет слежка тоже. Простите мой русский, — сказал он, видя непонимание Чукалина. — Этот дом — слежка — нет.

— Да, я знаю. Что вы, собственно, за человек? — Чукалин сверлил его взглядом. — У вас есть боевой опыт?

— Да. За пять лет я участвовал в партизанская война против правительство Соединённые Штаты. — Полковник не стал уточнять, что воевал на стороне конфедератов. Он уже знал, что это вызывает враждебность у русских социалистов — ведь они всерьёз верили, что в той войне южане воевали за рабство. — Я не перевернул правительство, но, как вы можете видеть, я ещё живой, так в некоторый смысл я победил. — Он улыбнулся в усы, но Чукалин не поддержал шутку.

— Опыт партизанской войны — это очень хорошо. Почему вы решили примкнуть к нам, русским социалистам-революционерам?

— Я хочу воевать за свободу там, где она в наибольшей опасности, — ответил Хупер гладкой русской фразой, давно заученной и уже многократно употреблённой.

— Это ещё не социализм, — строго сказал Чукалин, — это только либерализм. Какова ваша позиция по аграрному вопросу?

— В этот вопрос я следую ваша партия программа, — ответил Хупер, почти не кривя душой. Разумеется, он был за частную собственность на землю, и это в корне противоречило идеологии П. С. Р., но пока не стоило обострять это разногласие.

Чукалин кивнул, вполне удовлетворённый ответом.

— Почему Уфа? — продолжил он допрос. — Это было решение Ц. К. или ваше?

— В факте, это было моё. Я предложил, и Ц. К. поддержал. Я нашёл ваша провинция самая подходяст... ш... чая для партизанская война.

Председатель комитета нахмурился.

— Полагаю, вы недостаточно знакомы с местными условиями. Партизанская война требует массовой поддержки крестьянства, но здесь мы её не имеем. Половина крестьян — мусульмане, совершенно недоступные для нашей агитации. Среди остальных — значительная доля старых хуторян. Эти для социализма вообще потеряны. Крестьянских организаций нет, а если есть, партия не имеет с ними связи. Евреев и вообще цивилизованных инородцев почти нет, интеллигенции мало. Мы можем опираться почти на одних рабочих, но тут сильная конкуренция с эсдеками. Вообще наши позиции здесь слабы — говорю вполне откровенно. На что вы рассчитываете, господин Хупер? И что, собственно, намерены делать?

— Я буду делать, что партия говорит, — ответил полковник так, как должен был ответить. — Но если вы хотите знать, моё предложение как следует. Первый, рекрутировать люди с военный опыт, предпочтительно дезертиры. Второй, исполнить несколько громкие ограбления для получение популярность. Дарить деньги бедные. Третий, как мы обеспечиваем приход добровольцы, и через партийная организация — связь с рабочие оружейники, мы занимаем небольшая площадь в горная дикость...

— Нет. Это авантюризм и лбовщина. — Чукалин снова достал нож, поднял какую-то щепку и принялся машинально строгать. Нож у него был хороший, золингенской стали, правильно заточенный. — Партия не может этого поддержать. Что вам сказали в Ц. К. об этих планах?

— На усмотрение местной организации, — вспомнил Хупер формулировку.

— Местная организация против. — Председатель отложил выстроганную лучину и взялся за другую щепку. — И я удивлён, что Ц. К. не отказал вам прямо. Они что, забыли решения Третьего совета партии от июля 907 года? Наши задачи — подготовлять и организовывать крестьянство для стачечной борьбы с землевладельцами, вносить организованность и планомерность в стихийные выступления против властей, способствовать развитию партизанской борьбы крестьян против агентов власти... Способствовать развитию, а не затевать её прямо сейчас, в совершенно неподходящий момент! Нет, господин Хупер, Уфимская организация П. С. Р. сочувствует вашим благородным порывам, но не поддержит в этих начинаниях, — смягчил Чукалин свой отказ.

Хупер помолчал. Он не сомневался, что в случае успеха получит поддержку задним числом, на что намекали и некоторые члены Центрального комитета. Он не собирался отказываться от своих планов. Но пока не знал, стоит ли давать Чукалину это понять.

— Если вы не принимаете мой план, что я могу делать для партия? — спросил Хупер то, что должен был спросить.

— Работа для вас найдётся, — пообещал председатель комитета и вдруг прислушался. — Кто-то идёт. Спрячьтесь, я не хочу, чтобы о вас знали другие комитетчики, — он кивком указал на внутреннюю дверь.

Хупер бесшумно скользнул в соседнюю, совсем крохотную комнатёнку, занятую пружинной кроватью без матраца. Услышал из горницы женский голос:

— Нестор, это я!

— Фаина, заходи, — отозвался Чукалин. Скрипнула дверь, простучали по доскам каблучки. — Довольно неосторожно с твоей стороны...

— Знаю, знаю, — перебила женщина. — Но дело срочное, я хотела поговорить с тобой отдельно перед заседанием комитета... — Она понизила голос, но Хупер всё равно хорошо слышал, хотя из-за быстроты речи понимал в лучшем случае половину слов: — Случайно... самарский поезд... завтра в одиннадцать... пятьдесят тысяч... чёрный чемодан... наша боёвка... дело верное...

— Нет, — жёстко перебил Чукалин. — Никаких авантюр и никакой самодеятельности. На этом и Квашнин погорел. Запрещаю тебе. И с другими комитетскими запрещаю это обсуждать. Всё, иди, до вечера. — (Снова простучали каблуки — и уже как будто разочарованно. Скрипнула, хлопнула дверь). — Полковник, выходите, — сказал Чукалин.

Когда Хупер вернулся за стол, председатель комитета посмотрел на него многозначительно и сказал:

— Партия не занимается частными эксами. Но если вы, не член партии, захотите что-нибудь сделать по собственной инициативе, не привлекая партийных людей и средства...

— Вы имеете ничего возражать, — закончил за него Хупер и широко улыбнулся. — Я слышал та молодая дама сказать "пятьдесят тысяч"...

Чукалин кивнул.

— Завтра. Поезд на Самару в одиннадцать утра, третий класс, курьер — высокий брюнет, у него чёрный чемодан с кодовым замком.

— Я вижу, — сказал Хупер. Действительно, он всё понял. Не вполне знакомо было только слово "брюнет", но ведь наверняка оно означало то же самое, что английское brunet: человек с каштановыми волосами. — Я буду делать работа без любая связь с партией. Но партия, вероятно, хочет что-нибудь за эта информация?

— Половину. — Чукалин снова принялся строгать палочку. — Двадцать пять тысяч.

— Вы будете иметь проблема объяснить для партия, откуда вы получили эти деньги.

— Поверьте, я справлюсь. А вы справитесь? — Председатель комитета глянул на Хупера исподлобья. — Вам уже случалось... проводить такие акции в поездах?

Хупер мечтательно улыбнулся.

— Да, — сказал он, — мой покойный друг Джесси Джеймс и я, нам уже случалось проводить такие акции в поездах.

* * *

Огонь в керосинке был убавлен ради экономии, и в комнате царила почти полная тьма. Лампа на столе освещала сквозь густой сигаретный дым только лица мужчин и женщин. Семеро сидели, Чукалин стоял во главе стола.

— Товарищи! — Председатель комитета откинул прядь со лба. — Я собрал это чрезвычайное заседание по следующей причине. Некоторое время назад я начал воссоздавать боевую дружину. Поскольку, к сожалению, есть основания предполагать, что среди нас работает провокатор, были приняты исключительные меры конспирации. Я действовал в одиночку, не извещая вас, но с одобрения областного комитета. Отряд поддерживал связь только со мной. На случай моего ареста я дал запасную явку товарища Штальберг. — Чукалин кивнул на Фаину, что курила сигарету в длинном мундштуке на другом конце стола. — Сейчас я раскрываю секрет, потому что с дружиной случилось несчастье.

Сидевшая рядом с Фаиной тощая веснушчатая девушка в крестьянском платье тихо заплакала. Штальберг молча обняла её.

— Командиром отряда, — продолжал председатель, — был всем нам известный, всеми любимый и уважаемый Иван Игнатьевич Квашнин, опытнейший боевик и эксовик. Он заявил, что уходит из революционной работы, но это было только прикрытием. Иван Игнатьевич набрал в дружину шесть молодых людей безо всякого опыта, неизвестных полиции. Тем самым риск провокации был сведён к минимуму. Боевики поселились в нашем старом дёмском лагере и там упражнялись с оружием. Товарищ Якимова, — он кивнул на всхлипывавшую девушку, — стряпала им, стирала и так далее...

Якимова зарыдала громче. Чукалин глотнул холодного чаю и продолжил:

— Позавчера утром Иван Игнатьич уехал с двумя боевиками в город. В назначенное время на связь не вышел, а в тайнике оставил шифровку, что едет эксировать купца Гафарова на Старо-Чишминской дороге. — Чукалин поднял палец: — Своевольно, товарищи! Без санкции комитета! Не известив никого из нас, и в полном противоречии с линией партии на запрет частной экспроприации! Это вопиющее нарушение партийной дисциплины не могло кончиться ничем, как...

— Сейчас не время для критики, Нестор, — глухо и скорбно сказала Фаина. — Наши лучшие товарищи погибли. Это уже точно известно. Володя, — кивнула она на одного из комитетчиков, — проехал по Старо-Чишминской дороге, и в степи нашёл брошенную бричку, гильзы, следы крови и три свежие могилы. — Она повысила голос: — Отважные бойцы, безгранично преданные народу и партии, всего лишь хотели попросить у богача ничтожную часть его состояния на великое, святое дело свободы. В ответ — бешеный град пуль. И вот они погибли в расцвете лет, убиты озверевшими наёмниками частного капитала...

— Почтим же память героев, — подхватил Чукалин, — на чьей могиле благодарные потомки воздвигнут монумент с надписью: "Или мортис про ниа либереко" — "Они умерли за нашу свободу"!

Эсеры встали, с грохотом отодвигая стулья. Чукалин затянул дребезжащим голосом:

— Вы жертвою пали...

— ... В борьбе роковой... — нестройным хором подхватил комитет.

Фаина вступила, и её сильный низкий голос зазвучал главной партией:

— ... Любви беззаветной к народу.

Вы отдали всё, что могли, за него,

За жизнь его, честь и свободу!

От тяжёлого пения хора звенели чашки.

— Настанет пора, и проснётся народ,

Великий, могучий, свободный!

Прощайте же, братья, вы честно прошли

Свой доблестный путь благородный!

Допели, повздыхали, расселись.

Первым заговорил мужчина неопределённого возраста с разлохмаченной бородой:

— Всё это очень грустно, но у меня есть вопросы к Нестору...

— Как и у всех нас, — добавил молодой человек с длинными прилизанными волосами.

— Мы остались без боевиков и без денег. Что будем делать?

— Отомстим этой мрази! — выкрикнула Якимова так, что все вздрогнули. — Террор на Гафарова! Террор на его пса Уметбаева!

— Настенька, успокойся, пожалуйста. — Фаина положила руку ей на плечо и встала. — Месть их настигнет, но не сейчас. Наши боевые силы пока слишком ничтожны, и риск провала слишком велик...

— Я безусловно и категорически запрещаю любые боевые акции, — встрял Чукалин. — Есть конфиденциальная информация от людей, имеющих высокие связи. — Он поднял палец. — Жандармы готовят повальные аресты. Сейчас товарищам на нелегальном положении лучше вообще уехать из губернии, а остальным сидеть тихо. Однако могу вас и обнадёжить. В ближайшее время ожидается крупное поступление денег на счёт комитета. — Он поглядел на Фаину строго и многозначительно. — От покровительствующих нам лиц. Никаких боевых акций. Все меня поняли? — (Комитетчики кивали, и только Штальберг изумлённо таращила глаза на Чукалина). — Заседание закрыто, расходимся... Фаина, к тебе это тоже относится.

Штальберг медленно вышла во двор. Уже стемнело. Высоко в ясном небе сияла луна. Кресты Симеоновской церкви сверкали в её свете. Было сыро и прохладно, пищали комары, где-то вдали перебрёхивались собаки, да заливалась пьяная гармоника.

— Ах, зачем эта ночь

Так была хороша! — доносился нестройный хор мужских и женских голосов. —

Не болела бы грудь,

Не страдала б душа...

Члены комитета расходились, выскальзывали за калитку тихими тенями. Никаких свистков, никаких полицейских засад. Никаких арестов, на которые Фаина так рассчитывала. Никакой утечки информации жандармам о завтрашнем эксе.

План провалился.