Эффект синей бабочки

— Одно дело знать, и совсем другое — противостоять этому, — спокойно заметил Намар. — Для них единственным шансом не попасть в рабство было, как не парадоксально, служить верой и правдой.

— Да-да, конечно... — отмахнулся я. — Знаю я этих ноющих «Меня заставили!», которые с удовольствиям грабят и пытают. Вот что: выгони всех слуг во внутренний двор, посмотрим, насколько им можно доверять.

— А вот тут Шая нам точно понадобится, — заключил Намар, заворачивая свиток.

* * *

Во внутреннем дворе было тесно. Больше полусотни слуг смотрели на меня, не зная, чего ожидать от такого страшного меня, что оказался даже страшнее своего брата. Некоторые помнили меня ещё маленьким сопляком, другие — знали только по балладам.

Я вышел на крыльцо, стараясь оглядеть всех и каждого. Большинство смотрело на меня обречённо, неуверенно, серо. Было полдюжины тех, кто никак не мог справиться с неприязнью. И где-то два десятка откровенно радостных.

Я пожевал губу, размышляя. Конечно, можно было бы толкнуть вдохновляющую речь, но я себя знаю: меня обязательно занесёт, и я сболтну что-то жизненно важное. Значит, будем действовать индивидуально...

— Ты, ты, ты... — Я начал указывать на враждебных людей. — Налево. Ты, ты, ты и вон ты... и ты... — Я указал на радостных людей. — Направо. Остальные — работать, нечего здесь толпиться. Так...

С ворчанием и поклонами «серая» толпа растворилась в замке.

— А вы все — за мной. Хочу поговорить. С каждым из вас.

— Простите, ваша милость, — произнёс один из «мрачных». — Я не могу пойти, у меня работа стынет.

— А ты у нас кто? — уточнил я, оглядывая могучую фигуру и кожаный фартук.

— Кузнец я. Работы много.

— Что за работа?

— Маклава ручку сковородки сломала, надо приварить. Цепь на воротах скоро окончательно проржавеет, надо новую сковать, — начал объяснять кузнец. По мере того, как он говорил, выражение его лица менялось с мрачного на обстоятельно-деловитое. — Три подсвечника накануне сломали, надо перековать, а это, ваша милость, работа тонкая...

— Хорошо, можешь идти, — кивнул я.

— Да? Ой, то есть, спасибо, ваша милость, — дубовый кузнец неуклюже поклонился.

— У меня тоже есть работа, ваша светлость! — сказал один из «радостных».

— А ты кто?

— Сенешаль, ваша светлость! Мне нужно распределить людей по комнатам, организовать покои, достойные вашей светлости...

— В темницу его, — я кивнул Намару.

— Что? Ваша светлость!

Я спокойно смотрел, как худенького мужичка взял под локоток воин и повёл в подвалы. Рядом шла Шая, чтобы он уж точно не думал никуда бежать. В толпе «радостных» забеспокоились. Я подождал, пока Намар вернётся и двинулся к своему кабинету. Ох, как же я люблю допросы! Особенно когда допрашивают не меня.

Мой расчёт прост... Наверное. На подобную ситуацию можно реагировать тремя эмоциями: замешательством, радостью и недовольством. Замешательство — это то, что у основной массы людей. Словно они ждут, когда кто-то придёт и скажет, что им чувствовать и делать. Это, конечно, плохо, что они манипулятивны как дети малые, но от них никуда не деться — сложно сохранить живой разум, занимаясь каждый день рутинными, механическими делами. Остаётся только изолировать их от тех, кто может сказать: «Фу, этот Морин так нечестно с братом поступил... Он будет ещё хуже, чем Дьон! Надо плюнуть ему в суп!»

Радость... Радость может возникнуть из-за победы над угнетателями-работорговцами. Или из-за возможности выслужиться, нажиться на наивном бабнике, предать и продать подороже. И те, и другие будут чествовать победителя, но одни — из-за того, что реально рады, а другие — чтобы подлизаться. Как этот сенешаль, что меня сразу и «светлостью», и «комнату, достойную...».

Недовольство может возникнуть из-за того, что человек считает меня таким же подонком, как и Дьон. Например, этот кузнец, который явно и брата моего не жаловал, но продать его не могли — слишком ценный кадр. А ещё недовольство может быть из-за того, что считал Дьона хорошим хозяином и недоволен, что его сменил какой-то там пройдоха.

И вот мне надо как-то эти четыре категории отличить, рассортировать, потенциально опасных и подлиз — в тюрьму с перепродажей. Недовольных политикой Дьона — независимо от того, нравлюсь ли им я, — в ближайшие соратники и опору в деле борьбы с работорговлей!

* * *

К вечеру мои мозги свернулись в трубочку, развернулись в пласт, расплавились и вытекли прямо на стол. Никогда не думал, что можно та-а-ак устать от болтовни. Точнее, от слушания и от старания в мельчайших деталях уловить настоящее отношение.

Радующихся почти полным составом запихнули в темницу... Разумеется, воспользовавшись тайным ходом из кабинета, чтобы остальные не прошукали и не сменили линию поведения. Сенешаля им, видимо, оказалось мало, но с пяти-шести подлиз могли и догадаться.

Оставили лишь одну девицу, у которой, по всей видимости, не всё в порядке с головой и которая радуется всему подряд. Начала она как обычная подлиза, рассказала, какой я умный, сильный и красивый, но как-то внезапно перешла на описание восхитительности пичужки за окном, а потом с воплем «Ой, какая милая ко-о-ошечка» кинулась к Шае. Когда та на неё порычала, девушка зашлась в восторге насчёт её прекрасных жемчужных зубок.

Опрос других слуг подтвердил, что да, она всегда такая, за что её все и любят.

В группе «недовольных» оказалось аж трое недовольных режимом Дьона. И какое совпадение, что это оказались два сантехника и заводчик пасрни. Люди, с одной стороны, слишком увлечённые своим делом, чтобы критиковать действия сеньора, а с другой — достаточно ценные и редкие, чтобы их можно было на раз-два заменить.

Оставшиеся два недовольных оказались такими дуболомами, что в стражу их не взяли из-за боязни, что они мечом будут ранить не себя, а других.

— Я уста-а-ал, — жалобно проныл я. — Я ку-у-ушать хочу.

— Еду я тебе сейчас организую, — откликнулся Намар. — А об «устал» не может быть и речи. Тебе ещё к купцам надо идти показывать кто в доме хозяин.

Я вздохнул. На завтра этот поход точно отложить не получится — мы и так слишком долго тянули, желая обезопасить себя от предателей в замке.

— На ру-у-учки хочу, — продолжал я.

— Ну так давай, — воин щедро распахнул объятья.

Я снова вздохнул и насупился. К Хару бы я пошёл. У него задних мыслей ноль целых, ноль десятых. Другое дело, что «передние» сложны и замысловаты, но кто тут совершенен?.. К Ашеру бы пошёл. Тот хоть чувак жуткий, но прожитые годы видны на его плечах, и он бы смог понять, что крошка Морин реально хочет на ручки. И чтоб по голове погладили. И сказали, какой он молодец.

Чёрт, надо узнать о процессе взросления сильфов. А то я себя реально уставшей пятилеткой чувствую. Или это меня Гуахаро разбаловал?.. Хочешь — тискай, хочешь — голову отрезай. И не надо заботиться о том, что кто-то что-то подумает не так.

— Ладно. Хочешь Шаю на ручки?

— А она полезет? Она же леди.

— Всё зависит от того, как ты будешь её чесать.

Я задумчиво посмотрел на кошку и отодвинулся от стола, приглашая её на колени. Та величаво подошла, неторопливо залезла, обернула хвост вокруг себя и посмотрела на меня с надменным прищуром.

Ну-ну, сейчас мы посмотрим, как ты будешь мурлыкать, чертовка!

— Пойду распоряжусь насчёт еды, — сообщил Намар, вставая.

Я рассеяно кивнул, запуская руки в мягкую шёрстку.

* * *

После того, как я съел в три раза больше, чем в меня теоретически может влезть, я почувствовал себя человеком. Ну... то есть, не нытиком, а жаждущим действий человеком. Человеком, жаждущим пнуть купцов.

Купцы — это совершенно особое сословие, которым лично я не нахожу места в современной системе ресурсообращения, но которые во всю лезут, чтобы это место получить. Да повыше.

Вот смотрите: есть крестьяне. Они производят продукт. Кто еду, кто горшки, кто песни, но суть в том, что производят. Казалось бы, сами производили бы и сами бы потребляли, зачем им купцы и аристократия?.. Но, увы, большинство крестьян традиционно не видят ничего дальше своего огорода. Целый день в поле отпахал, как тут о вечном думать?.. Поэтому у рабочего класса несколько... сложные отношения с долгосрочным планированием и действиями в кризисных ситуациях.

Как только придёт наводнение, засуха или сосед с мечом — они окажутся полностью беспомощны и беззащитны. Да что там! Даже болезни и старость для многих из них становятся неожиданностью!

Поэтому часть производимых ресурсов передаётся аристократии в виде налогов. Те их собирают и перераспределяют: где новую деревушку построить, где начать добычу руды, где дом лекарей неплохо бы построить, а где — запасти еды. Крестьяне, разумеется, таким положением недовольны, они не видят смысла кормить толстого дядечку с мечом, пусть сам пашет, ишь какой здоровый! Но это только пока всё хорошо. Как какая проблема — сразу «лорд-батюшка» и «помоги, милостивый господин!»

Мне в детстве запомнился один пример крестьянской недальновидности и «праведного» возмущения: мать запрещала строить посёлок в определённой зоне, а земли там — плодороднейшие! Возделывать и возделывать... только от ближайшего села ходить далеко, можно было прямо там дома построить. Как не объясняла она им, что это русло пересохшей реки, что в дождливый год всю их деревню вместе с хозяйством смоет — не понимали. Слишком редкое это было событие, где-то раз в пятьдесят лет происходит. Мама об этом знала, она летописи читала... а крестьяне — нет, память у них ограничивается одним-двумя поколениями, да ещё и очень локально.

...а через пару лет год таки выдался дождливым, и дома тех, кто ослушался, смыло потоком.

Но не в этом суть. Суть в том, что нужны и крестьяне, и те, кто повыше сидит, подальше глядит. Ещё им всем нужны услуги: цирюльника, лекаря, барда, циркача... купца. И тут без денег никак не обойтись. Налоги ещё можно было бы сдавать натур-продуктом — да и сдают, в общем-то, — но считать сколько куриц в песне, а сколько — в ремонте подковы немного... сложновато, особенно если куриц получается полторы или пятьсот. Ну, серьёзно, куда их столько девать?..

Поэтому придумали деньги. Монета — это как долговая расписка, говорящая: «Ты молодец! Теперь кто угодно должен тебе что угодно соответственно моему номиналу», — ну, то есть ни кто угодно и что угодно, а только то, что предлагается, но не суть. Главное, что теперь за одну песню можно купить две кружки эля и висюльку для возлюбленной и всё это — в разное время и в разных местах.

Купцы, первоначально, тоже просто предоставляли услуги. Они перевозили товары с места на место. Туда, где не пасут овец — шерсть; туда, где не растёт виноград — вино; туда, где не добывают глину — чашки, ложки и прочую утварь. Вполне себе уважаемая профессия, достойная определённой платы. Нельзя сказать, что купцы совсем уж бесполезны...

...если бы они согласились оставаться в этих рамках. Но нет. Сначала они начали продавать товары с наценкой в три-четыре раза, за гроши скупая у источника, а после перепродавая там, где никто слыхать не слыхивал о такой диковинке. Это называется честно? Это честным даже сами купцы не называют, однако всё равно продолжают это делать. Плата за их услуги быть должна, но... соответственно произведённой услуге. То бишь, цена должна рассчитываться не из спроса и предложения, а из сложности маршрута. Не драть втридорога просто потому, что они могут это сделать.

А ещё... их дальновидность ограничивается маршрутом следования. У них страсть к собиранию денег, этих долговых расписок. Они хотят, чтобы им были должны все и всё. Они считают, что деньги дают власть, что они поровняют их с аристократами... Но купцы сильно переоценивают возможности монет, ведь купить можно только то, что продаётся.

Не будем сейчас о материальных товарах, которые по каким-то причинам не хотят продавать. Давайте о том, что в принципе не продаётся. Например, знания. Да, ты можешь купить книгу, но если не прочитаешь её и не обдумаешь — знания ты не получишь. Любовь. Можно выкупить красавицу за большой выкуп, но если вы не подходите друг другу характерами, если ты старый купеческий хрыч, неспособный любить — любви ты не получишь. Верность. Можно платить помощнику, но если ты мудак, он продаст тебя при первой же возможности.

И таких примеров — великое множество. Купцы натыкаются на них постоянно, расшибаются лбом до крови, но... в силу своей крестьянской недальновидности считают, что дело вовсе не в том, что деньги имеют очень ограниченный круг применения, нет. Они приходят к выводу, что у них просто недостаточно монет.

А вот теперь представьте, собирает такой купец деньги, собирает, собирает... всё собрал, ничего у людей не осталось. И вроде товары по-прежнему производят, и цирюльники по-прежнему бреют, и барды поют... А долговых расписок-то нет. Не получится меняться, хотя, предметы обмена не изменились. Пропал только инструмент. Пройдёт некоторое время, прежде чем аристократы введут другую форму долговых расписок... или вырежут купцов, возвращая деньги в обиход. А в это время крестьяне будут паниковать, жить в нищете, уже и не помня, что когда-то они прекрасно жили и без денег, обмениваясь натур-продуктом.

Вот поэтому я не люблю купцов. Конечно, аристократы тоже не образец святости и благоразумия, бывают злоупотребления, но их хотя бы учат, как не привести всё к катастрофе. А для купцов путь в большую задницу чёрного гамадрила является само собой разумеющимся.

Ну и да, бывают нормальные торговцы. Те, которые честно перевозят товары, делают приемлемую наценку, но таких мало. Честность и порядочность в их среде — исключение.

И Джефферсоны явно к ним не относились.

* * *

Сначала я, будто девица на выданье, выбирал наряд. Надо же было впечатлить купцов, чтоб сразу впустили и кланяться начали, а встречают-то как раз по одёжке. Моя, конечно, была крута, но настолько, что вряд ли провинциальный купец сразу поймёт, насколько. Проще было по уши обвешаться всякими брюликами.

Вам знакомо это чувство, когда рука просто не поднимается? Вроде надо что-то делать, все объективные причины — «за», а вот не даёт что-то сделать это и хоть ты тресни. Обычно люди придумывают этому какие-нибудь вялые оправдания, которые могли бы дать правдоподобную причину такого нежелания. А когда не получается — берут яйца в кулак и всё-таки делают то, чего так не хотелось.