Месть попаданцев

Протоколируй и привлекай ее по десятой части статьи — не ошибешься! Так. сделали товарищи в области. И что вышло— фон барон не генерал, а военный медик, богатство в семье было, пока жила мать, муж сестры которой действительно был богат и своим родичам денежку подкидывал. А как умер, так и достаток вместе с ним канул в нети, что случилось еще в 1912 году. А информатор пересказывал пьяные сказки бывшей прислуги, а следователь полдела заполнил несущественностями. Со службой у белых тоже не учтена амнистия 1927 года и живая практика работы, что медики, которые при белых в военных госпиталях служили, за то не карались, а продолжали свое дело уже при красной власти. Им только намекали, что не надо раненом краскому говорить 'господин поручик', господа поручики уже уехали. Поэтому сестру милосердия Горниерр (ныне по мужу Ганчирка) за службу в деникинском госпитале не притянешь. Ну, и по антисоветской агитации информатор тоже накуролесил, заставив беспартийную женщину, не склонную к философии, рассуждать почти как на лекции по философии об ошибках Деборина и его уклоне в 'меньшевитствующий идеализм'. Как выразился докладчик, опохмеляться нужно правильно, а не так, как этот вот Таврический, тогда ахинею не придется ни писать, ни читать. Ну и оргвыводы по виноватым. А остальным предупреждение, чтобы учились на чужих ошибках. На своих-это очень больно выходит.

Вернувшись к отношению Боряина к Михновскому, то Наум Мойшевич сейчас ничего против того не имел, но лишний раз пальцем не пошевелил бы для помощи ему, а учетом возможных перспектив привлечения Вениамина за причастность к заговору — еще меньше. Как матерый бюрократ и человек с развитым чутьем на неприятности.

В данном случае чутье Боряина не подводило, потому что новый начальник облуправления четко ориентировался на столичные веяния. Начали там кампанию по борьбе с бывшими меньшевиками и эсерами-и в области этим сейчас же займутся, как только дойдет информация об этом. Опережать начальство не следует, но отставать тоже нельзя. Вот только с меньшевиками в Среднереченске было откровенно плохо, то есть по всем картотекам ни одного. Несколько бывших эсеров нашлись, а вот меньшевиков не было. Но кандидат на получения спецзвания Каршенбаум оказался на высоте. Читая пересланную из Москвы жалобу группы рабочих с табачной фабрики на имя наркома товарища Микояна, что мастер цеха Левин не только бывший цепной пес прежних хозяев, который при капитализме из них все соки выжимал, но и сейчас с рабочими ведет себя не лучше, он выявил небольшой, но важный штрих, а именно: 'цепной пес прежних фабрикантов' Левин когда-то заявлял, что в 1906 году состоял в партийной ячейке на фабрике, но были ли это меньшевики или большевики— он не знал. Потом двух организаторов кружка посадили, а Левина назначили мастером, сильно подняв его заработок, оттого Левин от подпольной деятельности отошел и сосредоточился на эксплуатации подчиненных ему работников. Это было менее опасно, но более прибыльно. Из трудов юного дарования вытекало то, что если взять Левина за...вымя, то можно одновременно выполнить две задачи. Мастер Левин пойдет как бывший меньшевик, даже нынче не оставивший вредные привычки времен царизма. Старые работники и наркомат будут удовлетворены, ну и Среднереченску быть с меньшевистским подпольем. Пусть пока Каршенбаум и попробует сделать из одного Левина организацию, благо для ее рождения не нужно ждать девять месяцев кряду.

Но надо будет спросить наверху, посчитают ли Каршенбаума достойным самому вести дело или все же надо хотя бы официально назначить для ведения дела более опытного товарища.

Наум Мойшевич размышлял о делах своих и следственных, и жадно курил одну за другой папиросы, набираясь никотина впрок, пока его Хава этого не видит.

Михновский же, как птичка божия, ходил по тропинке бедствий, и не знал, что уже происходит с ним и что еще грядет. С ним пока происходил странный сон, впереди же, как айсберг по курсу, вырастала неиллюзорная возможность оказаться в числе участников правотроцкистского заговора в НКВД. И даже более, он уже был намечен как грядущая жертва. А все прежние труды в районе, бюро райкома и троцкистские высказывания.

Тем временем, пока Пилат-Боряин мысленно умывал руки, тот, от которого уже отреклись, спал и видел сон, формально не абсурдный, от которого можно тоже отречься, дескать, чушь приснилась и пусть идет туда же, куда ушла ночь. Он прямо не угрожал спящему 'я' оперуполномоченного, но тревожил, ибо подсознание что-то чуяло, но вот что именно? Ни подсознание, ни дремлющее сознание не давали ответа.

Был только диалог, да еще и на иностранных языках, которых Михновский не понимал. Заговори собеседники на современных ему вариантах языков, он бы понял, хотя бы в оcновном. Но они разговаривали на старых формах языков, верхнегерманского и польского, иногда используя латынь и другие языки вроде вендского, который шел в ход, когда один из двух пытался донести свою мысль на языке, знания которого у собеседника были недостаточными. Вот и получился винегрет-персона А говорила на верхнегерманском, поскольку считала, что персона Б с нижнегерманским не справится, когда же собеседник не понимал, использовала застрявшую со школьных времен латынь и вендский язык. Еще она отчего-то полагала, что это чешский. Персона Б тоже пыталась говорить по-немецки, но получалось очень средне, да еще и регулярно перескакивала на родной польский. Латынь она знала лучше, но выговаривала слова со специфическим местным произношением. Ну и оба щедро пользовались словечками из военного жаргона тех лет.

В общем, если бы Джойс при этом присутствовал, то смог бы поставить новый языковый эксперимент, написав роман 'Реквием по Бенджамену' на языке А и Б. Полусонное сознание Михновского тоже не понимало, о чем говорят незнакомцы во сне определив лишь, что один говорит скорее на языке, похожем на немецкий, а второй на скорее похожем на польский. И немудрено, ведь только в плохих романах про попаданцев их герой, попав в прошлое, легко понимает чужую речь на языках, которые он учил спустя столетия. Если вообще учил.

Вениамин за незнакомством со всеми языкоформами смысла беседы не понял, но не оценил разговор как опасный лично для него. В общем-то он и действительно таковым не был.

Разговор шел между психоматрицей Иоганна де Верта и психоматрицей пана Леона Волка-Леоновича из имения Собольковщина, которые путем разных манипуляций были вырваны из привычного им места, а именно царства Аида. Они были удостоены чести пить из реки Мнемозины, а не реки Леты, из-за чего сохранили память о том, что было прежде с ними.

За что они были удостоены ее— не является сведениями для всеобщего доступа. Почему же христиане после смерти оказались в подземном царстве языческой религии-это тоже закрытая информация. Но автор намекнет, что есть обстоятельства, могущие этому помочь. В частности. пан Леон оказался там, а не во втором круге по Данте, потому что заставший его в спальне обманутый муж убил Леона не баторовкой, а висевшей на стене копией секиры-лабриса. Лабрис же-это священный предмет, контакт с которым в момент смерти способен изменить ожидаемое место посмертия на царство Аида. С Иоганном все было несколько сложнее, в дело вмешалось проклятие блаженной Фелицитаты после его рейда на Сен-Дени, то, что Фелицитата разразилась проклятием лишь на основе темных слухов о бесчинствах Верта и ряд других факторов. В итоге Верт был поставлен перед выбором наказания и предпочел быть покаранным пребыванием на лугах, где растут асфодели, нежели в западноевропейском Аду. Потом он понял, что недооценил ужас пребывания там, решив, что раз его не жарят и не варят, то и хорошо, но триста пятьдесят лет тоски и асфоделей-это тоже тяжело.

Попали же оба в голову сержанта Госбезопасности Михновского искусственным путем. Потомок одного жителя Среднереченска в среднем возрасте занялся писанием романов в жанре альтернативной истории и выкладкой их в интернете, на сайте 'Литпрожектор'.Тут тоже много тайн, но по секрету скажу, что Де Верт появился в Михновском после выкладки романа 'Прозрачная кровь богов', в котором альтернативная Российская империя владела островом Тайвань и использовала его как место добычи минерала анселия силами каторжников с последующим фторированием его для магических нужд страны. Фторированием тоже занимались каторжники по приговорам специального суда. И вот по воле автора 'Прозрачной Крови...' на эти шахты и фторировальни попал взятый в плен граф Верт, на старости лет нанявшийся на службу Речи Посполитой после 1654 года и плененный в сражении на реке Полонке. Такое изнасилование музы Клио и имело эффектом перемещение психоматрицы Верта в Михновского.

Как туда попал Леон Волк-Леонович герба Тромбы-я не получил согласия на раскрытие деталей этой удивительной истории. Намекну лишь на то, что причина была тоже литературной.

**

Когда оба безбилетных пассажира в чужой голове осознали, что они тут не одни, не считая хозяина головы, они слегка поскандалили. Будь оба в полной силе и не в чужой голове, а в реале, то быть бы там грому и молнии, а также славному бою на мечах. В пределах же одной головы они сначала устроили кошмарный сон, потом отключение и приход в себя в ведре, потом сеанс 'Чревовещания' с разговором на чужих языках. Вот откуда в Михновского пришли некоторые умные мысли по боеприпасному делу-сказать сложно.

Наверное, когда открываются каналы меж временами и мирами, кое-что переходит с места на место внепланово. Про то, как меняются местами души и тела многие слышали и читали, и логика подсказывает, что раз переселяется душа (или психоматрица), то отчего бы не проскочить сведениям о цене на бронетехнику в еще не успевшую закрыться дверь, только что пропустившую душу? Это действительно логично, ибо многие наблюдали, как в помещение просачивается порыв ветра и уличный кот вслед за вошедшим в него человеком. А происходит ли это с информацией— может, когда-то и узнаем.

Так что к вечеру мысленного отречения от Михновского два случайных гостя в его голове уже поняли, что они в явно малознакомое им время, вокруг происходит нечто непонятное, но опасное для хозяина их 'квартиры' и то что надо жить дружно, в том числе и с хозяином. Последнее далось тяжелее всего, ибо они привыкли в прежней жизни презирать тех, к кому явились на постой и наплевательски относиться к их собственности и желаниям. Да и с платой за постой случались неудобства от нежелания ее платить принципиально до коллективного обнищания войска, когда хоть и хотели бы, да нечем. Это, кстати, переломило нежелание пана Леона делать добро нынешнему хозяину. В споре с графом Иоганном он вспомнил про свои мытарства в войне со шведами за Инфлянты, когда, разбив очередной раз шведов, не получавшее который месяц жалование войско гетмана Ходкевича начинало разбегаться. Потом являлась очередная шведская армия, которую приходилось бить теми, кто остался в лагере или не успел далеко уйти от него. Отчего пан Леон заключил, что, хотя пребывание в голове еврея могло бы считаться для него чем-то вроде Лимба, то есть минимальной мукой Ада, но что будет вслед за этим? Не случится ли так, что если пан Леон доведет хозяина 'квартиры' до нехорошего исхода, то его обвинят в уклонении от божьего наказания за прегрешения в земной жизни и не отправят ли в более жаркие места на потеху чертям? Поэтому он решил для себя, что пока пребывает в аналоге жалкого замка, который тем не менее надо оборонять против тех, кто решит его взять, каким бы жалким не был тын вокруг и дома за этим тыном.

К тому же выпитый давеча напиток (то есть какао) ему понравился. В 'жалком замке' удовольствий было не так много, и пан Леон резонно полагал, что если как-то навредить квартирохозяину, то их может стать еще меньше вплоть до полного отсутствия. Ergo, 'жалкий замок' нужно защищать, как родные Сырое и Собольковщину. Давно покойный преподаватель логики отец Домициан поаплодировал бывшему ученику призрачными костями рук: 'Bene!'

Перед обоими обитателями встала дилемма,как взаимодействовать с хозяином тела. Оба они допускали метемпсихоз, а пан Леон даже читал Апулея. Вообще-то можно было для простоты понимания считать себя в себя взятыми в плен. Кстати, такой опыт был у обоих. а Волк-Леонович попадал в плен дважды, к рокошанам Зебжидовского и к шведам. Пребывание в Вениамине ощущалось легче, чем в шведском плену. Верт тоже мог сказать, что на новом месте явно лучше, чем в адском пламени. Поскольку люди военные знают, что обстановка вокруг них способна резко поменяться, и то, что кажется тяжким сейчас, может ощущаться перышком по сравнению со свинцовой тяжестью того, что наступило через час. Оттого они пришли к выводу, что жить надо по-союзнически, и по-союзнически поддерживать свою твердыню. В их взаимодействии меж собой были свои тонкости, что и как можно. Верт не понимал языков, на которых говорят в Среднереченске, но пытался их освоить. Пану Леону было несравненно легче, хотя понимал он тоже далеко не все. Но у обоих была возможность запрашивать владельца тела, и он им отвечал. Правда, его ответ тоже надо было понять. Кстати, Михновский этих вопросов и своих ответов не замечал. Это окружающие слышали и видели, что сосредоточенное выражение лица и бормотание себе под нос. Детали: как, что и каким образом от читателей будут скрыты, ибо разрешение на обнародование тонких механизмов бытия автор не получил.

Как выяснилось, гости могли ощущать то, что и Михновский, от еды, напитков и дам, что постепенно примирило их с пребыванием в сержанте госбезопасности. Все варианты известных им адских мук удовольствий не предусматривали. С чистилищем было несколько сложнее, потому как рассказывавшие им о загробной жизни патеры и пасторы достаточно подробно говорили про ад, чуть менее про рай, а про чистилище — очень ограниченно. Отчего так вышло -кто его знает.

К тому же гостям было интересно самим, что творится вокруг них. То, что время и жизнь совсем не та, стало понятно быстро, но можно было наслаждаться деталями и путаться в них тоже.

Точное время свое они так и не определили, но сошлись на том, что это будущее и явно не через пару лет после их кончины в привычном мире. Место с грехом пополам определили, поскольку окружающие говорили про знакомые пану Леону города, совсем недалеко расположенные. С государством возникли сложности, но Волк-Леонович все же решил, что это явно московские владения. Дошел он до этого косвенным путем. Польская речь как язык в обиходе среди сослуживцев владельца тела не использовались, по-польски иногда говорили допрашиваемые, но тут же переходили на другой язык, который пан Леон определили как московский вариант русского. Хотя Польша упоминалась, как существующая и даже враждебная часть мира, Литву отчего-то практически не упоминали. Окончательным признаком московской власти оказался вид закрытого и используемого как клуб костела неподалеку от места службы хозяина тела. Поскольку православный храм и синагога были и службы проводили, то Волк-Леонович решил, что мятеж Хмельницкого закончился удачей, восточные земли отошли к Москве, а граница с Польшей проходит западнее, где-то за Житомиром, поскольку его упоминали как своей для здешних город. Чей сейчас Дубно или Бар, по какой речке идет граница— уточнить не удалось. Вот татар увидеть не удалось ни одного, да и никто их в разговорах не упоминал как часть здешней жизни. Пан Леон сделал вполне достойный ученика отца Домициана вывод, что если татары в Крыму и сохранились доселе, то уже не ходят набегами сюда. Это подтверждалось тем, что в немалом городе нет ни стен, ни валов, ни башен. Он совершил еще один подвиг научного мышления и вывел заключение, что раз мятежные земли Хмельницкого перешли к Москве от Речи Посполитой и явно долго удерживаются Москвой, то цари, сильно продвинувшись к Крыму, получили возможность ходить походами на татарское логово. Должно быть, они либо завоевали его, либо истребили всех татар и некому теперь ходить за ясырем. Этому пан Леон даже обрадовался, поскольку раз некому ходить на Москву и ближе, то некому это делать и на Варшаву и Краков. Истребление же татар вообще его совсем не взволновало. Он совершенно неполиткорректно, но, в духе своего времени, счел это достойным воздаянием крымцам за многие беды, что несли чамбулы на Речь Посполиту. Если честно, то он порадовался бы даже одновременному поражению всех татар от мала до велика огнем небесным или чем-то земным. Верт с татарами не сталкивался, но знал, что крымцы входят в состав турецкой армии и с нею ходят в походы, а от пана Леона услышал, что они и отдельно творят разные поругания. Поэтому был также неполиткорректен по вопросу о татарской погибели.