Последний день каникул

Мрачное Настроение накрыло Йаати на заходе, когда над всей землей распространилось туманное предзакатное сияние. Вздохнув, он свернул в какой-то небольшой сквер, обнесенный железной решеткой — когда-то покрашенной в зеленый цвет, но сейчас наполовину облезшей и проросшей ржавчиной. Судя по ней, он был очень старым — асфальт дорожек потрескался, бетонные бордюры почти что сравнялись с сухой, вытоптанной землей. Засажен он был древними, могучими тополями — несколько раз, впрочем, обрезанными и проросшими торчавшими вверх вениками здоровенных веток, уже наполовину облетевших. Огромные сухие листья шуршали под ногами, почти скрывая землю. Здесь никого не было, так что Йаати решительно сбросил сандалии и пошел дальше босиком, держа их в руке.

Сумрачный сквер уже погружался в багровый туман заката. Солнце висело над самым горизонтом. Его лучи, идущие почти параллельно земле, пронизывали молчаливый частокол стволов, создавая зловеще красивую картину из океана неподвижных листьев. Ветра совсем не было и это казалось Йаати странно тревожным — как и густой, дымный воздух, стоячий и безжизненный. Настроение у него тоже было хмурое — как-никак, он видел последний вечер лета. Уже завтра поутру (всего-то через двенадцать часов, честно сказать) ему предстояло пойти в школу. Событие не то, чтобы пугающее, но всё равно, привычно-неизбежно грустное. Особенно потому, что кончались последние его каникулы — этот учебный год был уже завершающим и никаких других каникул в его жизни не будет уже никогда...

Одно это давало повод к довольно мрачным размышлениям. Всё вокруг казалось каким-то... не таким, каким-то слишком маленьким — конечно потому, что он сам стал больше.

Йаати с сомнением посмотрел на свои босые сейчас ноги, на ладони. Да, всё было каким-то непривычно большим. Лишь сейчас это бросилось ему в глаза — и вызвало новую волну чувств, столь запутанных, что он сам не мог толком разобраться в них. Раньше он очень хотел вырасти — теперь же, когда это почти что случилось, ему вдруг стало страшно жалко безвозвратно уходящего детства. Смешно, но сейчас он хотел вернуться в детский сад — или хотя бы вновь пойти завтра в первый класс... прекрасно понимая, что ничего подобного не будет. Поток времени нес его вперед неотвратимо — и сейчас Йаати почти физически ощущал это течение. Его несло непонятно откуда (мысль о том, что когда-то его вообще не было, что он был не всегда, до сих пор казалась ему невероятно удивительной) и непонятно куда. Не то, чтобы это в самом деле пугало — обычно было даже интересно — но Йаати привык к своей детской жизни и расставаться с ней ему не хотелось.

Не то, чтобы у меня был какой-то выбор, мрачно подумал он, шагая к дальней стороне сквера. Земля под босыми ногами была твердой и колючей, совсем не приятной в самом деле — но обуваться он не стал. Эти резкие, яркие ощущения точно не дадут ему забыть этот вечер — и он был даже рад им.

Настроения это, правда, отнюдь не улучало — да он и не хотел, чтобы оно вдруг улучшилось. За последний год или два ему даже понравилось пребывать в Мрачном Настроении — отчасти оттого, что он ощущал себя настоящим героем какого-то классического романа, отчасти потому, что в таком настроении лучше думалось. Он даже начал находить некое странное удовольствие в том, что мир был так несправедлив к нему — или, точнее, не вполне мог оценить такой дар свыше, каким являлся некий Йаати Линна-Циррус Линай, прекрасный юноша четырнадцати уже лет от роду, примерный сын образцовых родителей, звезда школьного театра и вообще чудесная душа — которую, увы, не понимали грубые люди.

Йаати вздохнул, глядя на закат. Правду говоря, он не смог толком придумать, что же такого ужасно несправедливое мир совершил в отношении него — и в чем, собственно, состоит его неизъяснимая прелесть, та самая, что наполняла окружающие души самой черной завистью. Просто думать так ему очень нравилось — по крайней мере, в такие вот Мрачные Минуты, когда он был один и ничем не занят — кроме, разве что, пролития невидимых никому слез над своей страдающей натурой. Бог весть, отчего страдающей — может быть, от недостатка внимания, может, от одиночества — хотя, с четверкой верных друзей и кучей приятелей это было нелегкое занятие. Но Йаати, честно говоря, старался. Ему нравилось чувствовать в себе что-то возвышенно-трагичное, некую печать Рока на челе, невидимую никому, кроме него, и от того ещё более ужасную. Йаати ужасно хотелось, чтобы эту печать кто-то заметил — и понял, как ужасно он страдает... но, конечно, вся суть дела заключалась в том, что никто и не мог её заметить, не мог проникнуть в глубину его утонченной натуры.

На самом деле, если бы кто-то и смог, это испортило бы всё дело, ведь Непонятым Страдальцем быть гораздо интереснее. Это давало чудесное ощущение собственной необычности, невероятной утонченности чувств, недоступной вообще никому больше. Но он, честно говоря, не знал, что с ними теперь делать. Оставлять такое сокровище втуне было, конечно, нельзя. Лучше всего, наверно, было написать симфонию, полную печального трагизма — но он не разбирался в нотах, не говоря о чем-то большем. Попытки же нарисовать Страдающего Юноша пока что завершались неудачно. Йаати изо всех сил старался — но, когда он показал свой шедевр Йюну, тот сразу же сказал, что у бедняги, наверно, случился запор, а ядовитый Йис и вовсе объявил, что физия у страдальца такая, словно его не пускают в сортир уже третий день.

Йаати был глубоко фраппирован столь примитивным восприятием — но, честно сказать, любой портрет требовал натуры, а с ней ему не повезло. Сколько он ни пялился в зеркало на свою физию — на ней не было никаких следов Страданий, истерзавших его душу. Попытки же придать ей какое-то трагическое выражение тоже были откровенно неудачны. Чувственно-глуповато-сонная — вот и всё, что он мог сказать про неё, а это явно не то выражение, от которого хочется прижать её обладателя к груди и облить слезами.

Йаати старательно представил, как какой-то незнакомый дяденька в пиджаке с галстуком, очках и шляпе бросается к нему, чтобы облить слезами — и невольно фыркнул, стараясь не заржать. Картина получилась невыносимо идиотская... и, более того, Йаати вдруг понял, что случись с ним что-то такое наяву, он точно не был бы рад — скорее, напуган до чертиков. Для теоретического доброхота это тоже не кончилось бы ничем хорошим — скорее всего, он треснул бы его между глаз, просто от испуга.

Йаати вздохнул, пиная босой ногой опавшие листья. Потом представил, как стоит на сцене в актовом зале родной школы — а Гидра, их классная рукой водительница, рыдая, объясняет, какая у него трагичная судьба — и вся школа рыдает вместе с ней. Но и это тоже смотрелось как-то неубедительно — и, наверно, слишком уж мрачно. Если уж на то пошло, он бы предпочел, чтобы его хвалили и ставили в пример — как личность исключительную и совершенно невозможной прелести — но это уж точно была совершенно безумная фантазия. Этого он точно фиг дождется, это Йаати понимал уже твердо. Этого они никогда не сумеют понять — хотя, кто такие эти самые "они", он и сам не вполне понимал.

Как-то вдруг Йаати понял, что солнце уже зашло, лишь внизу, в озере, отражался пылающий западный горизонт, за который оно только что скрылось. Вот и кончился последний день лета, подумал он. И последний день моих последних каникул — и это была совсем другая мысль, резкая и злая. Она даже немного напугала его своей силой и реальностью.

Йаати поймал себя на том, что страдать по поводу каких-то придуманных, честно говоря, вещей несравненно приятнее, чем страдать от чего-то реального. Потом задумался о том, от чего это он реально страдает... но ничего такого не нашел. Да, завтра в школу — но он шел в неё уже седьмой раз после каникул и был вроде бы до сих пор жив. Эта мысль заставила его улыбнуться. Тем не менее, он вдруг понял, что неотвратимое течение времени страшно злит его — он не хотел, чтобы его уносило куда-то от его привычного мира.

Наверное неплохо было бы, если бы это лето не кончилось... и мне всегда было бы четырнадцать, вдруг подумал он. Вроде бы даже есть книжка про что-то такое... или должна быть, по крайней мере. Надо будет завтра (после школы, конечно) пойти в библиотеку (не в их школьную, понятно, где мало что есть, кроме учебников, а в областную детскую) и озадачить тамошних теток.

Эта мысль отчасти удивила его — словно он планировал нечто из загробной уже жизни — потом заставила невольно улыбнуться. Этим вечером жизнь точно не кончится — скорее, она заново начнется завтра, когда он с головой окунется в вихрь встреч с забытыми за лето школьными приятелями и вообще шумной школьной жизни. Это уж точно будет весело и интересно, несмотря на привычную уже муру с сидением на уроках, школьной формой, домашними заданиями и прочим — но и они уже не вызывали былой тоски, скорее, вызывали чувства, связанные с последним куском торта на день рождения — который надо есть особенно долго и тщательно, ведь второй такой торт будет только через год. А через год он станет уже взрослым парнем и поедет в столицу, в другой, большой мир, где его ждет нечто удивительное и невероятное, это Йаати знал твердо.

В животе вдруг громко заурчало — его молодой организм напоминал о том, что близко время ужина. Йаати усмехнулся — и, развернувшись на пятке, быстро зашагал домой.