Копьё судьбы. Глава 3. Жизнь после жизни (Судьба человека-2)

Копьё судьбы. Глава 3. Жизнь после жизни (Судьба человека-2).

Глава 3. Жизнь после жизни (Судьба человека-2).

«Времена не выбирают,

В них живут и умирают…» —

Александр Кушнер.

Весна-лето 1918 года.

Как личность, барон Михаил фон Бистром умер от удара прикладом по темени, но его на редкость живучий организм категорически не желал становиться разлагающейся падалью. Поэтому через несколько часов он пришёл в себя.

Сперва прислушался к звенящей тишине, затем открыл правый глаз (другой заплыл, как и вся левая часть головы) и долго лежал уставившись в потолок — вспоминая что произошло прошлым днём. Хотелось было верить, что это был всего лишь кошмарный сон — но адская головная боль безжалостно подтверждала, что это была явь.

Затем то, что раньше было Мишей перевернулось на живот, встало на карачки и после того, как его вырвало — на колени. В таком положении, при свете догорающего камина, оно долго тупо рассматривало другой организм — брата Александра, привязанного к любимому отцовскому креслу-качалке — на котором тот так любил зимними вечерами сидеть у камина, курить трубку и об чём-то своём размышлять… У этого организма отсутствовали одежда, уши, нос и то что находится у каждого мужчины ниже пояса…

А главное — признаки жизни.

Один глаз вытек, на груди присутствовали многочисленные ожоги, которые проявив известное воображение, можно было прочитать как:

«РЮССЯ».

Учуяв носом вонь жаренной плоти, организм перевёл взгляд на камин с торчащей в нём кочергой и некоторое время тупо её рассматривал. Затем он встал на ноги и оглядел холл: возле входа лежали вещи его семьи — как аккуратно сложенные, связанные в узлы, так и наваленные кучей. Здесь была и его одежда на все случаи жизни и, даже его старый кожаный ранец — новый продали или обменяли на еду ещё прошлой осенью.

И только сейчас он обратил внимание, что сам раздет до нижнего белья и бос.

Постояв, он стал медленно покачиваясь от головокружения подниматься по лестнице на второй этаж, отдыхая через каждые пару ступенек. Довольно долго простояв возле дверей девичьей, затем решительно распахнул дверь и вошёл внутрь.

Первое что он увидел в свете светившей в окно Луны, это были цвета кладбищницкого мрамора ноги лежащей на кровати сестры — неестественно широко раздвинутые, как у сломанной куклы… Одежды на ней не было, не считая за таковую подушку на лице, конечно.

Что-то невнятное промычав, бездушный мишкин организм повернулся было влево — на выход… Но тут увидел у углу за дверью то — что когда-то произвело его на этот Свет: баронессу Елизавету фон Бистром. Правда, опознать её можно было только по платью, ибо вместо лица было что-то жуткое — с вдавленным внутрь носом, оскаленными зубами, висящим на ниточке нерва глазом и слегка прикрытое спадающими с головы седыми волосами…

Испытав что-то непонятное, мишкин организм довольно долго простоял возле тела биологической матери — разглядывая его, как будто запоминая, потом как сомнамбула двинулся дальше.

Заглянув в спальню родителей, он увидел на широком семейном сразу четыре организма, подающих признаки жизни в виде издаваемого могучего храпа и выдыхаемого невыносимого сивушного перегара, от которого даже стёкла запотели. Вспомнились слова отца:

«Финны, Миша — ещё большие пьяницы, чем русские».

У стены были поставлены их винтовки… Но это были тяжёлые, длинные пехотные трёхлинейки, хотя и со снятыми штыками. Даже здоровому, мишкиному организму с ними было не справиться.

В своей спальне он обнаружил ещё двоих подобных, спящих на детской кровати «валетом». Был бы Мишка живой, он возможно бы испугался, но организму кое-что требовалось для дальнейшего выживания. Прокравшись на цыпочках, он вытащил из тайника (сделанного в платяном шкафу с помощью отца после первого обыска), свой финский нож и разобранную винтовку «Монте-Кристо» с принадлежностями для чистки и изрядным количеством патрончиков к нему… Коробка с очень ценными в это время ещё довоенными рыболовными крючками, катушкой лесы из шёлка, пучком гусиных перьев для поплавков и свинцовыми грузилами. Здесь же были все накопленные за жизнь денежные средства: серебряные и даже одна золотая монета, а также тощая пачка «николаевских» — всё ещё охотно принимаемых к оплате на всём пост-имперском пространстве.

Пройдя в гостиную, он обнаружил там спящего в кресле — голова на грудь, главного партизана — уже переобутого в сапоги Александра. Рогатая каска лежала на журнальном столике, граната валялась на полу между ногами, револьвера не было видно: стало быть или в карман засунул, или оставил где.

С гранатой он обращаться не умел, но возникла заманчивая мысль перерезать финну глотку и пошарить у него в карманах. Револьвер «Наган» — который он хорошо знал и, с которым вполне мог бы совладать даже в таком состоянии, ему б весьма пригодился бы для дальнейшего выживания…

Но и без того маломощный детских организм был ослаблен черепно-мозговой травмой, а потенциальная жертва — находилась в неудобном для задуманного положении. Реально оценив свои шансы завалить хотя и, спящего и пьяного — но здорового как лесной кабан мужика, он развернулся и отправился восвояси

Впрочем, вскоре в голову пришло другая — более заманчивая задумка и он стал её реализовывать, совмещая со сборами для побега из города.

Спустившись в холл, он сперва в общей куче нашёл свой охотничий костюм с сапогами и облачился в них. Плащ, широкополая шляпа с сеткой от комаров, хорошо разношенные кожаные сапоги. Затем выкинул из своего ранца всё барахло вроде старых учебников, оставив пару тетрадей и карандаш и, пошёл с ним на кухню. Хотя здесь было всё основательно разграблено, но он знал где искать и, вскоре в ранце оказался изрядный кусок ветчины, с десяток ржаных сухарей, штук двадцать крупных картофелин, шесть луковиц, мешочек соли… Остатки чая в жестяной коробке и совсем немного колотого сахара.

Нашёл также довольно приличный обмылок, чистое полотенце и початый коробок спичек, который он спрятал в карман своей куртки.

Керосина в бидоне оказалось до обидного мало, но тут уже ничего не попишешь!

Вернувшись в холл, он в куче вещей нашёл пару чистого белья, пару тряпок годных на портянки и старую отцовскую шинель — слишком длинную что носить, но незаменимую для ночлега — если в неё завернуться. Свернул её в скатку и повесил по-солдатски через плечо. Ношенные, но годные на продажу отцовские сапоги связав парой, повесил на шею.

Осталось самое главное.

Экономя керосин он облил им всё оставшееся добро и чиркнув спичкой, поспешил на выход. Ключи от парадной висели на видном месте, чтоб запереть дверь снаружи, чёрный вход был заколочен ещё в самом начале «Эпохи перемен» после первой же попытки ограбления. На всех окнах — хотя и выглядящие декоративными, но прочные кованные решётки…

Не выберутся!

Заскочил в открытый настежь дровяник и захватил солдатский вещмешок со своими охотничьими принадлежностями: фляжка, котелок, кружка, ложка и небольшой топорик для колки дров…

Идти было очень тяжело, аж шатало: ноша казалась весом в Сизифову гору, голова адски болела и постоянно тошнило… А ещё, непроизвольно тянуло остановиться, повернуться и полюбовался — как всё сильней и сильней разгорается его отчий дом. Иногда тому, кто было раньше Мишей — казалось что он слышит истошные вопли сгораемых заживо финнов и, тогда он счастливо улыбался пуская пузыри и, бормотал себе под нос:

— Puhutko venäjää (вы говорите по-русски)?

Однако, район Выборга где он раньше жил, был на самой окраине, поэтому он вскоре добрался до леса, а там его…

Ищи-свищи!

* * *

Как только он не умер или не превратился в «растение» (что в принципе одно и тоже) после побега из захваченного белофиннами Выборга — одному Всевышнему известно, в которого Миша, кстати абсолютно перестал верить… Был бы Бог на небе — он бы не допустил то, что произошло с его семьёй.

Почти неделю, устроив себе сперва надёжное логово в укромном месте, Миша провалялся пластом, практически не вставая… Даже после воды, которую он буквально ползком добираясь до ближайшего ручья набирал в котелок и фляжку — его рвало чуть ли не крови, выворачивая желудок на изнанку. Голова опухла и напоминала большой школьный глобус, в котором постоянно происходили землетрясения — до того сильны были мучившие его боли…

…Но на удивление крепкий мишкин организм самостоятельно справился с кризисом и на шестой день дело пошло на поправку. Он понял это, когда как-то очнувшись от забытья утром, почувствовал дикий голод. Опухоль спала, голова стала болеть не в пример меньше.

Сперва поморщившись он потрогал вмятину с левой стороны темени, затем преодолевая обессиливающую слабость, Миша ползая на карачках собрал вокруг себя хвойные иголки, веточки и опавшие шишки. Развёл небольшой костерок, на котором вскипятил в чайнике немного воды и заварил слабенький чай. Попив его с сахарком вприкуску, Миша тут же уснул…

Именно уснул, а не впал в очередное беспамятство!

Проснувшись в полдень, он уже чувствуя себя не пример бодрее, допил остывший чай. Хотя и изрядно пошатываясь, но уже на своих двоих сходил за свежей водой, собрал хворост стараясь выбирать посуше — чтоб меньше было дыма и развел костёр… Состругал в котелок часть ветчины, немного чищенной и порезанной картошки и такого же репчатого лука и, сварил из всего этого суп. Терпеливо подождав когда он остынет, покрошил сухарь и выхлебав ложкой немногим менее половины и, почувствовав приятную тяжесть в голове вместо привычной адской боли — вновь «отъехал» в царство Морфея.

Поужинал он уже основательно, подогрев своё варево и вычерпав буквально до сухого дна. После чая с сахаром вновь сладко уснул, как новорожденный младенец после мамкиной сиськи. А в ночном сне к нему в первый раз пришёл финн — как капля воды похожий на того «главного партизана» и, он сперва спросив: «Sinä puhut venäjää (ты говоришь по-русски)?», резал ему горло своим «пуукко» и облизывал с губ брызнувшую в лицо кровь… И, оказалась она липкой и слегка солоноватой — точь-точь как кровь того кабана-подсвинка, заваленного им когда-то на охоте…

И Мишка блаженно улыбался во сне.

* * *

Окончательное выздоровление Мишки (если говорить про физическое здоровье, конечно) совпало с полным опустошением его продовольственных запасов… Эпизодические головные боли временами появлялись, но уже не в такой острой форме и к ним можно было притерпеться, как положим к причиняющей неудобства одежде.

Рисунок 16. Карельский перешеек — самые партизанские места.

Вопросом: «Что делать?», он не заморачивался — надо просто выживать любой ценой, вот и всё. Поэтому начало его «партизанских действий» было обусловлено необходимостью пополнения запасов съестного, а вовсе не местью финнам за родных — про которых в связи с трансформацией своей личности, он почти забыл.

Да, были когда то те — кого не надо было бояться, кто кормил его, защищал и заботился о нём…

Но теперь их нет и обо всём этом, он должен думать самостоятельно.

Сперва Мишка пройдясь по знакомым местам и сделав себе лёжку в более отдалённом от Выборга (а следовательно — в более надёжном месте), занялся привычным делом — охотой и рыбалкой и, даже имел на этом поприще некоторые успехи… Однако, вскоре понял, что на одной мелкой птахе и рыбе долго не проживёшь: человеческому организму, тем более детскому — нужен хлеб и молоко. Тем более, что в результате охоты на пронырливую — запасы патрончиков Флобера к его «винтовке для первоклассника» катастрофически быстро заканчивались, а новые негде было взять ещё до Революции, с началом Германской войны. Это ещё хорошо, что когда он в последний раз посетил оружейный магазин, хозяин — его давний знакомый, мудро посоветовал:

«Бери больше: скоро заводчикам не до ваших детских забав будет».

Он этому совету послушался и не прогадал.

Сперва попробовал Миша добывать себе хлеб и молоко «по-честному»…

Почему бы не попробовать?

«Попытка — не пытка», — говорит по такому поводу мудрая русская пословица.

Но сравнительно удачно удалось реализовать лишь старые отцовские сапоги: за них ему налили полный котелок и чайник молока и в довесок дали каравай рейкялейпя — финского ржаного хлеба с дыркой посередине. Настойчиво приценивались ещё к другим его вещам, но Мишка вовремя понял — что его развели как лоха и убежал, чтоб ещё не быть ограбленным.

За «деревянные» рубли (хотя и с царским морда) финские селяне ничего не продавали: ведь ещё до объявления независимости, в Финляндии была своя валюта… Серебряные монеты кончились на изумление быстро, а единственный золотой империал он заначил на чёрный день.

Тупо воровать с огородов овощи не получилось — там только-только завершили их посадку… Хотя как-то ночью Миша выкопал пятнадцать штук картофелин, с головы до ног перепачкавшись в грязи.

С дворов или домов воровать — мешают многочисленные собаки.

Пробовал по-фински просить «Христа ради», но это не Россия-Матушка и его послали на хер… Что самое интересное — по-русски.

Пробовал продать свои рыболовные крючки, но его финские сверстники их попросту отобрали, а затем долго за ним гнались с целью накостылять по шее «рюссе». Поняв что от него не отстанут, пока не отметелят как следует и не разденут-разуют, заманив погоню в лес, Мишка резко остановился и обернувшись — пырнул самого быстроногого преследователя в брюхо своим «Пуукко», а затем резко рванул его вверх — вспарывая брюшину, как тому кабану-подсвинку. Затем убежал под вой и вопли ужаса, прихватив чужой картуз взамен своей утерянной охотничьей шляпы.

После этого случая, на него была первая в его жизни облава.

Разъярённые финские крестьяне охотились на него как на сохатого, с собаками — грамотно прижимая к одному из многочисленных озёр. Но он по-заячьи сделав круг, вернулся в заранее намеченное место. Сперва искупавшись в чём был — чтоб отбить запах, затем залёг там затаившись — пропуская преследователей буквально в двух шагах от себя.

После чего по следам погони вернулся к деревне, а оттуда уже рванул на Север.

* * *

Как охотиться на дичь не тратя особо много патронов, он придумал почти случайно.

Удачный было случай подвернулся: финн с ружьём-двустволкой и собакой похожей на лабрадора охотился на прилетевших с Юга и, в связи с этим — «занимающихся любовью» уток… Мишка терпеливо подождал когда тот набьёт полный ягдташ, а затем подкравшись с подветренной стороны на расстояние когда отчётливо были видны белки глаз — выстрелил в один из них…

Взвыв, незадачливый охотник схватился за лицо и, бросив ружьё и добычу — убежал вместе с заскулившей ушастой псиной…

И патронташем с патронами, увы!

Трофеем оказались пять отощавших после «межконтинентального перелёта» и начинённых мелкой дробью уток и отличная — «из стали капитана Обухова», но разряженная двустволка. Спрятав её понадёжнее (вдруг оказия насчёт патронов подвернётся), Миша поспешил сделать ноги из этого района и правильно сделал, ибо в этом вскоре началась облава, которая его чуть было не накрыла.

Другой раз дождавшись окончания «жора», Мишка выстрелами по открытым частям тела — заставил сигануть в реку финна-рыболова и затем присвоил полный садок рыбы и почти нетронутый обед, в котором оказался и приличный кусок свиной копчённой колбасы. Среди вещей незадачливого рыбака ему достался неплохой складной нож, пехотная лопатка и конечно же рыболовные снасти.

Но самой ценой добычей, естественно — оказался почти полный коробок хороших шведских спичек и небольшой кулёчек соли.

С тех пор «охота на охотников» — стала основным способом поддержки жизнедеятельности мишкиного организма. Как-то раз таким образом, ему достался даже дикий кабан, отбитый сразу у трёх охотников — которые сидели вечером у костра и травили друг другу байки. От мишкиных метких выстрелов, один из них упал на землю и, держась за лицо — катался по земле и выл как волк, а два других в панике убежали в лес.

Составленные в пирамиду ружья — конечно его заинтересовали… Но они издают слишком громкий звук при выстреле, могущий его выдать. Поэтому Миша их «трофеить» не стал, а всего лишь положил в костёр: чтоб пришедшим в себя охотникам — не пришло в голову устроить за ним погоню по «горячим следам».

С расстеленной на земле «накрытой поляны», он набил снедью почти целый вещмешок, затем от уж разделанного кабана — отрезал пару приличных кусков мяса и, был таков.

* * *

От лесной жизни зрение, нюх и слух Мишки обострились до предела: запах табака например, он чувствовал за пару вёрст, что не один раз выручало его — когда местные пейзане устраивали на него облавы в связи с его «невинными» проделками. Такая жизнь ему так полюбилась, что казалось — что никакой другой у него и не было. Что он рождён был в лесу, в сапогах и ружьём в руке.

Даже было докучавшие сперва комары да мошки, от укусов которых тело — так зудело, что он расчёсывал его в кровь, он него отстали.

Единственное, что изрядно напрягало — информативный как бы сказали сейчас и коммуникационный голод.

Борясь с первым, н подбирал и даже воровал газеты — из которых как-то раз узнал об смерти большевицкого вождя Владимира Ленина…

Со вторым — разговаривая с птицами:

Застрекочет сорока — и он стрекочет.

Закаркает ворона — и он каркает.

Кукушка года кому-то отсчитывает — и он кукует, изо всех старается

Закукарекает поутру крестьянский петух на финской ферме — и, Мишка тут как тут — кукарекает… Да так, что куры потом до обеда успокоиться не могут — всё кудахчут, да кудахчут.

* * *

К середине лета Мишка добрался до самого Гельсингфорса, который финны зачем-то переименовали в Хельсинки. Здесь кроме всех прочих, очень удачной была «охота» на влюблённую парочку решившую устроить пикничок на одной из лужаек, но после нескольких метких выстрелов — с воплями бежавшую в чём мать родила, оставив Мише носильные вещи и, полную корзину снеди. В которой среди жаренных куриных окорочков и всего такого прочего, к его поросячьей радости — оказалась и бутылка хорошего вина.

Мда…

От вина у Мишки так разболелась голова, такие были мучительные боли — не проходившие как бы не три дня… Что придя в себя, он с омерзением закинув бутылку с остатками этой гадости подальше в кусты и, дал себе зарок — никогда больше не употреблять спиртного.

Здесь же рядом с Хельсинки, Миша первый раз убил человека… Точнее — сразу двух.

Было это так.

Как-то раз он обнаружил зажиточный хутор с молочной фермой и наблюдал за ним почти двое суток — расположившись в кустах за небольшой речкой, буквально в двух шагах. Туда никто не ходил, единственное — младший сын хозяина, изредка посиживал напротив с удочкой — ловя на удивление крупных карасей.

Сперва в его сторону гафкали собаки, но он в ответ каркал вороной и простодушные финские селюки думали, что глупые псины — так нервно реагируют на глупую птицу и, бывало охаживали их палками.

И собаки угомонились и, даже иногда подбежав к речке — виляли хвостов, за что незаметно получали по небольшому куску уже начинавшего протухать копчённого кабаньего мяса.

На ферме имелось стадо коров голов в пятьдесят, из молока которых изготавливали кисло-молочные продукты и реализовывали в столице — куда каждое утро отправлялся крытый фургон с единственным возницею.

В первый раз, он устроив засаду и подкравшись сзади — просто-напросто разрезал финкой сзади фургона полотно и стащил головку сыра, оказавшимся просто божественно вкусным… Миша конкретно «запал» на сыр с этого хутора, но в следующий раз на фургоне оказался бдительно следящий за поклажей сопровождающий и Мише волей-неволей пришлось изменить тактику.

Дождавшись рано утром — ещё едва забрезжило, фургона везущего молочные продукты на рынок в Выборге, он сперва выстрелил вознице в висок с расстояния в несколько шагов… Затем быстро перезарядив — сопровождающему в повёрнутое в его сторону лицо.

Оба с криками слетели со своих мест на землю, фургон остановился и Миша сунулся было внутрь за законной добычей… Но тут сопровождающий — хорошо одетый и довольно почтенного возраста селянин (уж не сам ли хозяин фермы?) принялся было геройствовать, достав из-за пояса древнего вида обрез. Но Миша из-за особенностей возраста и образа жизни, оказался не пример проворнее и мигом — от уха до уха, перехватил финну горло своим «пуукко», в самый последний момент запоздало подумав:

«Я не спросил его, разговаривает ли он по-русски…».

Но было уже поздно: бросив обрез, выпучив свои быстро тускнеющие — по-рыбьи белесые чухонские глазки, и обеими руками схватившись за горло — откуда фонтаном била ярко-красная кровь, финн медленно сел, потом неторопливо лёг и после короткой агонии перестал подавать признаки жизни.

Проигнорировав валяющийся рядом с хозяином обрез (ибо в чём в чём, а в оружие благодаря отцу хорошо соображал), Миша на всякий случай проделал ту же «операцию» и с неподвижно лежавшим возницей… Залез в фургон и первым делом напившись парного молочка — пока обратно не полезло, как у перекормленного грудничка. Затем, набил полный вещевой мешок кругами сыра и, взяв в одну руку бидон со сметаной, а в другую ведро с творогом — поспешил насколько это возможно быстро, покинуть место столь удачной засады…

* * *

После этого случая, взялись за него уже серьёзно!

На всех перекрёстках были расставлены посты, на лесных тропках — засады. Леса в окрестностях Хельсинки — днём и даже ночью, почти целую неделю, прочесывали солдаты и добровольцы из крестьян и горожан.

Миша же со всем возможным комфортом (единственное неудобство — костёр нельзя было разжигать) расположился там, где его никто не искал — напротив фермы.

Находясь там, он с детским любопытством наблюдал за похоронами хозяина и батрака, подслушивал разговоры и даже был свидетелем ссоры наследников по поводу раздела доставшегося имущества…

На третий день после похорон, ночью после поминок, он раздевшись догола переплыл речушку и вдоволь наелся блюд финской кухни с расставленных во дворе столов. С вечера заметив на том же дворе оставленную газету и, по-собачьи держа её в зубах, вернулся обратно. Наутро он вычитал в ней про какого-то «Выборгского стрелка1» терроризирующего окрестности финской столицы. Но не отнёс это за свой счёт, ибо тому газетчики приписывали всякие ужасы — вплоть до убиения финских младенцев и изнасилования их матерей и, использовал её без остатка по «прямому назначению» — ибо после непривычной пищи, его «несло» просто не по-детски.

Когда в окрестностях Хельсинки успокоилось, Миша стащив с фермы на прощанье ещё пару головок сыра — двинулся в обратный путь, в сторону Выборга…

* * *

«Пропартизанив» таким образом до осени, до времени — когда с огородов можно было тырить овощи, Мишка с первыми же холодами — всем своим организмом понял что зиму ему не пережить. Одежда и обувь пришли в негодность — да и вырос он из них, спички и соль достать стало практически невозможно, не говоря уже про боеприпасы для «Монте-Кристо». И некоторое время побродив в окрестностях родного Выборга, расстреляв остатки патронов по финскому патрулю — серьёзно как ему показалось искалечив двух солдат (но не до такой степени, чтоб можно было не рискуя забрать их оружие, одежду и обувь), он двинулся на Юг — в Крым. В крымской Ливадии Мишка один раз бывал вместе с семьёй и, это место показалось ему просто Царствием Божием на Земле.

Границу Миша переходил вместе с группой финских контрабандистов — везших в бывшую столицу Российской империи продукты питания, а обратно вывозивших золото, предметы искусства и антиквариат. Воровать по ночам еду у них было невообразимо сложно: люди привычные к лесной жизни и к подстерегающим на каждом шагу опасностям и, по сему — слышавшие каждый чуть заметный шорох, чующие каждый посторонний запах…

Но Мише это иногда удавалось.

Notes

[

←1

]

В книге Ларса Вестерлунда «Мы ждали вас как освободителей, а вы принесли нам смерть», вскользь упоминается какой-то «Выборгский стрелок», но без каких-либо подробностей.