Копьё судьбы. Глава 3. Жизнь после жизни (Судьба человека-2)

Копьё судьбы. Глава 3. Жизнь после жизни (Судьба человека-2).

Глава 3. Жизнь после жизни (Судьба человека-2).

«Времена не выбирают,

В них живут и умирают…» —

Александр Кушнер.

Весна-лето 1918 года.

Как личность, барон Михаил фон Бистром умер от удара прикладом по темени, но его на редкость живучий организм категорически не желал становиться разлагающейся падалью. Поэтому через несколько часов он пришёл в себя.

Сперва прислушался к звенящей тишине, затем открыл правый глаз (другой заплыл, как и вся левая часть головы) и долго лежал уставившись в потолок — вспоминая что произошло прошлым днём. Хотелось было верить, что это был всего лишь кошмарный сон — но адская головная боль безжалостно подтверждала, что это была явь.

Затем то, что раньше было Мишей перевернулось на живот, встало на карачки и после того, как его вырвало — на колени. В таком положении, при свете догорающего камина, оно долго тупо рассматривало другой организм — брата Александра, привязанного к любимому отцовскому креслу-качалке — на котором тот так любил зимними вечерами сидеть у камина, курить трубку и об чём-то своём размышлять… У этого организма отсутствовали одежда, уши, нос и то что находится у каждого мужчины ниже пояса…

А главное — признаки жизни.

Один глаз вытек, на груди присутствовали многочисленные ожоги, которые проявив известное воображение, можно было прочитать как:

«РЮССЯ».

Учуяв носом вонь жаренной плоти, организм перевёл взгляд на камин с торчащей в нём кочергой и некоторое время тупо её рассматривал. Затем он встал на ноги и оглядел холл: возле входа лежали вещи его семьи — как аккуратно сложенные, связанные в узлы, так и наваленные кучей. Здесь была и его одежда на все случаи жизни и, даже его старый кожаный ранец — новый продали или обменяли на еду ещё прошлой осенью.

И только сейчас он обратил внимание, что сам раздет до нижнего белья и бос.

Постояв, он стал медленно покачиваясь от головокружения подниматься по лестнице на второй этаж, отдыхая через каждые пару ступенек. Довольно долго простояв возле дверей девичьей, затем решительно распахнул дверь и вошёл внутрь.

Первое что он увидел в свете светившей в окно Луны, это были цвета кладбищницкого мрамора ноги лежащей на кровати сестры — неестественно широко раздвинутые, как у сломанной куклы… Одежды на ней не было, не считая за таковую подушку на лице, конечно.

Что-то невнятное промычав, бездушный мишкин организм повернулся было влево — на выход… Но тут увидел у углу за дверью то — что когда-то произвело его на этот Свет: баронессу Елизавету фон Бистром. Правда, опознать её можно было только по платью, ибо вместо лица было что-то жуткое — с вдавленным внутрь носом, оскаленными зубами, висящим на ниточке нерва глазом и слегка прикрытое спадающими с головы седыми волосами…

Испытав что-то непонятное, мишкин организм довольно долго простоял возле тела биологической матери — разглядывая его, как будто запоминая, потом как сомнамбула двинулся дальше.

Заглянув в спальню родителей, он увидел на широком семейном сразу четыре организма, подающих признаки жизни в виде издаваемого могучего храпа и выдыхаемого невыносимого сивушного перегара, от которого даже стёкла запотели. Вспомнились слова отца:

«Финны, Миша — ещё большие пьяницы, чем русские».

У стены были поставлены их винтовки… Но это были тяжёлые, длинные пехотные трёхлинейки, хотя и со снятыми штыками. Даже здоровому, мишкиному организму с ними было не справиться.

В своей спальне он обнаружил ещё двоих подобных, спящих на детской кровати «валетом». Был бы Мишка живой, он возможно бы испугался, но организму кое-что требовалось для дальнейшего выживания. Прокравшись на цыпочках, он вытащил из тайника (сделанного в платяном шкафу с помощью отца после первого обыска), свой финский нож и разобранную винтовку «Монте-Кристо» с принадлежностями для чистки и изрядным количеством патрончиков к нему… Коробка с очень ценными в это время ещё довоенными рыболовными крючками, катушкой лесы из шёлка, пучком гусиных перьев для поплавков и свинцовыми грузилами. Здесь же были все накопленные за жизнь денежные средства: серебряные и даже одна золотая монета, а также тощая пачка «николаевских» — всё ещё охотно принимаемых к оплате на всём пост-имперском пространстве.

Пройдя в гостиную, он обнаружил там спящего в кресле — голова на грудь, главного партизана — уже переобутого в сапоги Александра. Рогатая каска лежала на журнальном столике, граната валялась на полу между ногами, револьвера не было видно: стало быть или в карман засунул, или оставил где.

С гранатой он обращаться не умел, но возникла заманчивая мысль перерезать финну глотку и пошарить у него в карманах. Револьвер «Наган» — который он хорошо знал и, с которым вполне мог бы совладать даже в таком состоянии, ему б весьма пригодился бы для дальнейшего выживания…

Но и без того маломощный детских организм был ослаблен черепно-мозговой травмой, а потенциальная жертва — находилась в неудобном для задуманного положении. Реально оценив свои шансы завалить хотя и, спящего и пьяного — но здорового как лесной кабан мужика, он развернулся и отправился восвояси

Впрочем, вскоре в голову пришло другая — более заманчивая задумка и он стал её реализовывать, совмещая со сборами для побега из города.

Спустившись в холл, он сперва в общей куче нашёл свой охотничий костюм с сапогами и облачился в них. Плащ, широкополая шляпа с сеткой от комаров, хорошо разношенные кожаные сапоги. Затем выкинул из своего ранца всё барахло вроде старых учебников, оставив пару тетрадей и карандаш и, пошёл с ним на кухню. Хотя здесь было всё основательно разграблено, но он знал где искать и, вскоре в ранце оказался изрядный кусок ветчины, с десяток ржаных сухарей, штук двадцать крупных картофелин, шесть луковиц, мешочек соли… Остатки чая в жестяной коробке и совсем немного колотого сахара.

Нашёл также довольно приличный обмылок, чистое полотенце и початый коробок спичек, который он спрятал в карман своей куртки.

Керосина в бидоне оказалось до обидного мало, но тут уже ничего не попишешь!

Вернувшись в холл, он в куче вещей нашёл пару чистого белья, пару тряпок годных на портянки и старую отцовскую шинель — слишком длинную что носить, но незаменимую для ночлега — если в неё завернуться. Свернул её в скатку и повесил по-солдатски через плечо. Ношенные, но годные на продажу отцовские сапоги связав парой, повесил на шею.

Осталось самое главное.

Экономя керосин он облил им всё оставшееся добро и чиркнув спичкой, поспешил на выход. Ключи от парадной висели на видном месте, чтоб запереть дверь снаружи, чёрный вход был заколочен ещё в самом начале «Эпохи перемен» после первой же попытки ограбления. На всех окнах — хотя и выглядящие декоративными, но прочные кованные решётки…

Не выберутся!

Заскочил в открытый настежь дровяник и захватил солдатский вещмешок со своими охотничьими принадлежностями: фляжка, котелок, кружка, ложка и небольшой топорик для колки дров…

Идти было очень тяжело, аж шатало: ноша казалась весом в Сизифову гору, голова адски болела и постоянно тошнило… А ещё, непроизвольно тянуло остановиться, повернуться и полюбовался — как всё сильней и сильней разгорается его отчий дом. Иногда тому, кто было раньше Мишей — казалось что он слышит истошные вопли сгораемых заживо финнов и, тогда он счастливо улыбался пуская пузыри и, бормотал себе под нос:

— Puhutko venäjää (вы говорите по-русски)?

Однако, район Выборга где он раньше жил, был на самой окраине, поэтому он вскоре добрался до леса, а там его…

Ищи-свищи!

* * *

Как только он не умер или не превратился в «растение» (что в принципе одно и тоже) после побега из захваченного белофиннами Выборга — одному Всевышнему известно, в которого Миша, кстати абсолютно перестал верить… Был бы Бог на небе — он бы не допустил то, что произошло с его семьёй.

Почти неделю, устроив себе сперва надёжное логово в укромном месте, Миша провалялся пластом, практически не вставая… Даже после воды, которую он буквально ползком добираясь до ближайшего ручья набирал в котелок и фляжку — его рвало чуть ли не крови, выворачивая желудок на изнанку. Голова опухла и напоминала большой школьный глобус, в котором постоянно происходили землетрясения — до того сильны были мучившие его боли…

…Но на удивление крепкий мишкин организм самостоятельно справился с кризисом и на шестой день дело пошло на поправку. Он понял это, когда как-то очнувшись от забытья утром, почувствовал дикий голод. Опухоль спала, голова стала болеть не в пример меньше.

Сперва поморщившись он потрогал вмятину с левой стороны темени, затем преодолевая обессиливающую слабость, Миша ползая на карачках собрал вокруг себя хвойные иголки, веточки и опавшие шишки. Развёл небольшой костерок, на котором вскипятил в чайнике немного воды и заварил слабенький чай. Попив его с сахарком вприкуску, Миша тут же уснул…

Именно уснул, а не впал в очередное беспамятство!

Проснувшись в полдень, он уже чувствуя себя не пример бодрее, допил остывший чай. Хотя и изрядно пошатываясь, но уже на своих двоих сходил за свежей водой, собрал хворост стараясь выбирать посуше — чтоб меньше было дыма и развел костёр… Состругал в котелок часть ветчины, немного чищенной и порезанной картошки и такого же репчатого лука и, сварил из всего этого суп. Терпеливо подождав когда он остынет, покрошил сухарь и выхлебав ложкой немногим менее половины и, почувствовав приятную тяжесть в голове вместо привычной адской боли — вновь «отъехал» в царство Морфея.

Поужинал он уже основательно, подогрев своё варево и вычерпав буквально до сухого дна. После чая с сахаром вновь сладко уснул, как новорожденный младенец после мамкиной сиськи. А в ночном сне к нему в первый раз пришёл финн — как капля воды похожий на того «главного партизана» и, он сперва спросив: «Sinä puhut venäjää (ты говоришь по-русски)?», резал ему горло своим «пуукко» и облизывал с губ брызнувшую в лицо кровь… И, оказалась она липкой и слегка солоноватой — точь-точь как кровь того кабана-подсвинка, заваленного им когда-то на охоте…

И Мишка блаженно улыбался во сне.

* * *

Окончательное выздоровление Мишки (если говорить про физическое здоровье, конечно) совпало с полным опустошением его продовольственных запасов… Эпизодические головные боли временами появлялись, но уже не в такой острой форме и к ним можно было притерпеться, как положим к причиняющей неудобства одежде.

Рисунок 16. Карельский перешеек — самые партизанские места.

Вопросом: «Что делать?», он не заморачивался — надо просто выживать любой ценой, вот и всё. Поэтому начало его «партизанских действий» было обусловлено необходимостью пополнения запасов съестного, а вовсе не местью финнам за родных — про которых в связи с трансформацией своей личности, он почти забыл.

Да, были когда то те — кого не надо было бояться, кто кормил его, защищал и заботился о нём…

Но теперь их нет и обо всём этом, он должен думать самостоятельно.

Сперва Мишка пройдясь по знакомым местам и сделав себе лёжку в более отдалённом от Выборга (а следовательно — в более надёжном месте), занялся привычным делом — охотой и рыбалкой и, даже имел на этом поприще некоторые успехи… Однако, вскоре понял, что на одной мелкой птахе и рыбе долго не проживёшь: человеческому организму, тем более детскому — нужен хлеб и молоко. Тем более, что в результате охоты на пронырливую — запасы патрончиков Флобера к его «винтовке для первоклассника» катастрофически быстро заканчивались, а новые негде было взять ещё до Революции, с началом Германской войны. Это ещё хорошо, что когда он в последний раз посетил оружейный магазин, хозяин — его давний знакомый, мудро посоветовал:

«Бери больше: скоро заводчикам не до ваших детских забав будет».

Он этому совету послушался и не прогадал.

Сперва попробовал Миша добывать себе хлеб и молоко «по-честному»…

Почему бы не попробовать?

«Попытка — не пытка», — говорит по такому поводу мудрая русская пословица.

Но сравнительно удачно удалось реализовать лишь старые отцовские сапоги: за них ему налили полный котелок и чайник молока и в довесок дали каравай рейкялейпя — финского ржаного хлеба с дыркой посередине. Настойчиво приценивались ещё к другим его вещам, но Мишка вовремя понял — что его развели как лоха и убежал, чтоб ещё не быть ограбленным.

За «деревянные» рубли (хотя и с царским морда) финские селяне ничего не продавали: ведь ещё до объявления независимости, в Финляндии была своя валюта… Серебряные монеты кончились на изумление быстро, а единственный золотой империал он заначил на чёрный день.

Тупо воровать с огородов овощи не получилось — там только-только завершили их посадку… Хотя как-то ночью Миша выкопал пятнадцать штук картофелин, с головы до ног перепачкавшись в грязи.

С дворов или домов воровать — мешают многочисленные собаки.

Пробовал по-фински просить «Христа ради», но это не Россия-Матушка и его послали на хер… Что самое интересное — по-русски.

Пробовал продать свои рыболовные крючки, но его финские сверстники их попросту отобрали, а затем долго за ним гнались с целью накостылять по шее «рюссе». Поняв что от него не отстанут, пока не отметелят как следует и не разденут-разуют, заманив погоню в лес, Мишка резко остановился и обернувшись — пырнул самого быстроногого преследователя в брюхо своим «Пуукко», а затем резко рванул его вверх — вспарывая брюшину, как тому кабану-подсвинку. Затем убежал под вой и вопли ужаса, прихватив чужой картуз взамен своей утерянной охотничьей шляпы.

После этого случая, на него была первая в его жизни облава.

Разъярённые финские крестьяне охотились на него как на сохатого, с собаками — грамотно прижимая к одному из многочисленных озёр. Но он по-заячьи сделав круг, вернулся в заранее намеченное место. Сперва искупавшись в чём был — чтоб отбить запах, затем залёг там затаившись — пропуская преследователей буквально в двух шагах от себя.

После чего по следам погони вернулся к деревне, а оттуда уже рванул на Север.

* * *

Как охотиться на дичь не тратя особо много патронов, он придумал почти случайно.

Удачный было случай подвернулся: финн с ружьём-двустволкой и собакой похожей на лабрадора охотился на прилетевших с Юга и, в связи с этим — «занимающихся любовью» уток… Мишка терпеливо подождал когда тот набьёт полный ягдташ, а затем подкравшись с подветренной стороны на расстояние когда отчётливо были видны белки глаз — выстрелил в один из них…