Эквивалент. Глава третья

Глава третья.

Вот такая у нас у мужественных и героических стрелков судьба — вздохнул Димка — воюй и воюй, стреляй да стреляй. Однако, надо идти и помогать раненым бойцам. Первым из раненых, отказавшихся отправляться в тыл, но кому требовалось помочь, оказался ефрейтор Цак. Димка даже не глядел на карту, чтобы определить его местонахождение, а шёл на живописные вопли ефрейтора, от которых краснело даже небо. Тот так выражался, что парень заслушался многоэтажными конструкциями, которыми Цак поливал Гитлера, всю его банду и ближайших родственников фюрера. Когда Димка добрался до места, где пожилой санинструктор из полка работал над ранением ефрейтора, тот уже дошёл до бабушек и дедушек Гитлера, обвиняя их в противоестественных связях со всеми грязными животными, иначе, откуда тогда мог на свет появиться такой выблядок, как Адольф Алоизович. Логично.

Осколком или пулей Цаку прилетело во время боя по правому уху, отчего от уха мало что осталось. И это здорово разозлило ефрейтора. Когда шёл бой, он молчал, а вот после...уже после боя, нервы ефрейтора сдали и он матерился, как пьяный сапожник в пивной, встретившийся с пьяным конюхом. Мойшины матюки и проклятия надо записать для истории, ведь такими проклятиями не клеймили даже расхитителей своих гробниц египетские фараоны: ефрейтор насылал на гитлеровских вояк столь витиеватые проклятия, что Тутанхамон умер бы от зависти.

Дедушка санинструктор спокойно промывал и обрабатывал какой-то фигнёй рану на голове ефрейтора, а крепкий боец Семёнов из первой роты, жёстко фиксировал руки Цака, так как тот норовил своими грязными пальцами залезть в рану. Старый медик видел на своем веку трагедии и похлеще, чем оторванное ухо. Анестезии никакой не предусматривалось, а в качестве обеззараживающего средства выступал медицинский спирт. Естественно, спирт в рану не лился, а им медик обрабатывал кожу вокруг раны, но боль от этого никуда не девалась. Цак дёргался от боли, но Семёнов держал его верхние конечности крепко. Димке боец Семёнов нравился: спокойный, обстоятельный и молчаливый дядька, для которого война была, как привычная тяжёлая работа в колхозе. Этот боец казался двужильным: всё время обустраивал стрелковые ячейки и отменно ухаживал за своим оружием. Вот на таких молчаливых бойцах и держалась армия. Цак же молчал только в бою, а сейчас цветисто выражался. В его речи не только союзы и местоимения, но даже знаки препинания приняли нецензурный вид:

— Чтоб египетский ишак с Гитлером намертво совокупился! — темпераментно всем присутствующим сообщал ефрейтор. При этом вид у бойца был ещё тот — весь залит кровью и измазан в траншейной грязюке. Сколько там того уха, но кровищи оно дало обильно. — Ой, мля, как больно! Сесть, не встать! Хуйня из под коня этот шлимазл Гитлер, изумруды ему в почки! Я его рот через наоборот, а мамку его говномешалкой в зад и в ухо граблями. Вай, моё ухо! Чтоб Гитлера ишак копытом в зад и по самые бакенбарды. Клал я с прибором на его усатую морду через требуху и налево. Чтоб он кюисс де гренуй всю жизнь жрал, да ослиной мочой запивал.

— Эх, рябина кудрявая, вэйзмир, мать твою... братцы, — жаловался ефрейтор. — Что скажет мине моя Симочка, когда я весь вернусь с такой войны? Знаете, как кошерно она умеет заплетать мульки? Она сразу спросит: "Мойша, ты куда дел своё ухо? Куда теперь я буду в тебя говорить умные слова?" Сима моя, братцы, лучше всех знает, как мине жить. Ей не скажешь: "Не учите мине жить", но я был бы дико ей благодарен, если бы Сима свои знания сделала сакральными для миня. Ой, братцы, держите миня семеро, иначе я за себя не отвечаю: азохен вей, я сейчас начну материться на весь Воронежский фронт. И чего я тогда Симе скажу? Что эта падла и перхоть лобковая Гитлер мине ухо отгрыз? Факом ему в ухо и грязный памперс на голову — самое цимес будет.

— Что такое фак и памперс? — заинтересовался санинструктор, но не прекратил бинтовать раненому голову. Постепенно ефрейтор становился похож на древнюю мумию, только живую и матерящуюся.

— Точно не знаю, но это совсем непотребное дело, — признался ефрейтор. — Это так наш молодой Димка на немцев ругался.

— Ну, вот! — полюбовался санинструктор на свою работу. — Подлатали тебя, теперь так и ходи, товарищ ефрейтор. Как новый скоро будешь, но не сразу. И руки мой перед едой. Народный комиссариат здравоохранения фигни не посоветует.

Видавший виды санинструктор знал, что бойцы с такими ранами, как у Цака только злее к врагу становятся. Сейчас этого ефрейтора, вооружённого одной малой сапёрной лопатой, можно смело пускать сражаться с танком. И ещё неизвестно, кто кого победит.

Санинструктор с Семёновым отправились помогать другим раненым, а Димка остался наедине со страдающим Цаком, морда которого приняла цвет государственного флага, обёрнутого в белый бинт. Ефрейтор страдал, но уже потихоньку начинал привыкать жить без одного уха, а именно, грустно, плохо и несчастливо. Парня ефрейтор заметил, как заметил и то, что правый ефрейторский сапог вдруг стал "просить его накормить". Это совсем расстроило Мойшу.

— Вы мине теперь ещё и за сапог ответите, — зашипев от очередного прилива боли, погрозил Мойша кулаком в сторону немецких позиций. — Толстое дышло вам в вонючее гузно через семь портянок.

— На обезболивающую таблетку, — протянул Димка ефрейтору серую таблетку номер один. Будем считать, что ухо — это нужный орган. Как же другу Мойше жить без уха? Ухо ефрейтору непременно нужно. Иначе куда ему Сима будет говорить умные слова. А Сима у Мойшы не такая и дура. Нет, конечно же, она натуральная дура, но не такая уж. С логикой у Мойши относительно Симы выходило плохо: она у него одновременно считалась и дурой и умной. Новый вид женщин — умные дуры, или дурные умницы.

Мойша на рефлексах схватил предложенную ему таблетку и закинул её в рот.

— Кисленькая, — он прожевал Димкину химию. — Это что?

— Трофейная, ага, — не стал распространяться Димка.

— Молодец, что живой остался, — похвалил Димку Цак. — Ладно, воин, пойду, посмотрю, как там бойцы превозмогают трудности службы.

На том и разошлись. Мойша побрёл на правый фланг, узнать, как поживают пулемётчики, а Димка отправился искать других раненых. Цак с удивлением почувствовал, что боль в ухе перестала долбить дятлом его бедную голову. Сейчас только под повязкой слегка щипало, щекотало и происходило непонятное. Может под повязкой завелись вредители? Снимут повязку, а вредители остатки уха окончательно догрызли: в мире так много несправедливости. Но, сейчас ефрейтору не до того, чтобы прислушиваться к своим ощущениям — надо выяснить состояние дел у оставшихся в живых бойцов.

По небу тянулись дождевые облачка, а Солнце полностью скрылось за горизонтом. Пока ещё что-то видно надо проверять бойцов, а не торчать на одном месте, как шпала посреди пляжа. Наступило затишье. Относительное безмолвие нарушала лишь трескотня ночных насекомых да нервные пулемётные очереди, звучавшие где-то в дали.

Димку темнота не смущала, на сто метров он и ночью прекрасно, хвала Системе, видел. Поэтому он быстро нашёл всех раненых рядовых бойцов и каждому скормил белые таблетки малого исцеления. Командира Егорова он стеснялся и остерегался, поэтому действовал через старшину Дубинина, вручив тому иномирный препарат. Для Егорова он решил потратить препарат номер два, чтобы исцелить сломанную руку командира и убрать головокружение от усталости. У командира должна работать голова, а в голове должны водиться светлые мысли. Плохо, что дефицитные серые таблетки закончились, но, чем богаты.

Ефрейтор Цак уже в сумерках добрался до позиции Кошкина и Нефёдова. Состояние бойцов поразило ефрейтора. Их видом только психику впечатлительных людей травмировать. Впрочем, у самого Цака вид ещё тот. Бойцы Кошкин и Нефёдов щеголяли в напрочь изорванных гимнастёрках и разодранном исподнем белье, буквально насквозь пропитанном кровью, потом и грязью. Сквозь лохмотья такой одежды проглядывало их "пролетарское происхождение". Несмотря на кровь и грязь, бойцы, сидя в траншее, ели тушёнку, выковыривая её из жестянки своими боевыми ножами. Грязь и кровь их совершенно не смущала.

Странненько — подумал ефрейтор — даже не обмылись и руки не вытерли. Едят, как будто голодали две недели. Вскрыли НЗ, не дождавшись, когда подвезут горячую еду.

— Чего это с вами? — поинтересовался ефрейтор. — Все в крови, как на бойне побывали. Ранения получили?

— Царапина. Котёнка с дерева снимал, — глухо ответил Кошкин и неопределённо пожал плечами, — вот этот котёнок и поцарапал мне морду.

— Угу, — прошипел Нефёдов в лицо Цаку. — На себя посмотри.

— Ага, до свадьбы заживёт, — невпопад сказал ефрейтор, дотронулся до своих повязок на голове и принюхался.

В нос ефрейтора от соседства с пулемётчиками шибануло жутким смрадом, поэтому его обоняние оказалось не в восторге от таких впечатлений. Словно с помойки вонью повеяло. Хорошо хоть глаза в сумерках не все прелести видели.

— Вы, это, обгадились что ли с перепуга? — сморщил нос ефрейтор.

— Никак нет, только с лютой ненависти, — не переставая жадно заглатывать пищу, прошипел Нефёдов, — А то, что штаны мокрые — так это дождь виноват. А когда пожрать притащат? Жрать надо много, потому как в здоровом теле — здоровый уйх.

Пообещав, что пожрать скоро притащат, ефрейтор удалился, пребывая в сомнениях. Странно. Обычно сразу после боя бойцы не в состоянии принимать пищу, ибо легко могут обрыгаться от нервных впечатлений. А эти наворачивают тушёнку, даже руки не сполоснув. Вот война что с людьми делает. Дичаем.

Кошкин и Нефёдов сами не очень понимали, что с ними такое происходит. Федя хорошо помнил взрыв и темноту. А потом он вдруг очнулся и ничего особо и не болит. Руки целы, ноги целы, только гимнастёрка с исподней рубашкой изорваны в клочья. Почему-то одежда вся в крови, а ран никаких на теле нет. Чудеса. И есть очень хочется. Не есть, а жрать, жрать и жрать. Всё равно что, лишь бы пожрать, а немцы продолжают лезть. Пришлось у Димки отнимать пулемёт и сражаться. Почему-то зрение резко улучшилось. С Нефёдовым дела ещё хуже. Он периодически трогал пальцами свою пострадавшую челюсть, горло, зубы и нос. Почему-то его раны зарастали на глазах. И боли не ощущалось, только кожа немного зудела. Да и глаз, хоть и весь заплыл, но чувствовалось, что он сидит в глазнице. Чешется, но особо и не болит. Тогда чей глаз валялся в грязи? Нефёдов сам чей-то выбитый глаз с ошмётками окровавленной плоти засыпал грязью, чтобы не видеть этот ужас. То, что они на пару с Федей обгадились, то факт. Сроду с ними такого на фронте не происходило. Поэтому все странности, что произошли с ними, лучше с другими бойцами не обсуждать, ибо тогда выяснится, что они обгадились. Хотя на войне это часто случается, но не с бывалыми же мужиками. Откуда тут дерьмо взялось? Да само насралось! Вот только голос никак не восстановится: голосок стал каким-то глухим с шипящими нотами. Не говоришь, а шипишь, как змея.

Юра Нефёдов посмотрел на искорёженный диск, что валялся тут же в грязи. Он точно помнил, что эта тяжеленная железяка здорово звезданула ему по морде. Железяка, мля, погнулась, а морда цела. Как так-то? Может, я в упыря превращаюсь? Старики говорили, что упыри боли не чувствуют, жрут всё подряд и кровь христианскую любят пить вместо самогонки. Вот и меня тянет сожрать что-то с кровью, ведь от неё такой приятный запах. Цака что ли сожрать, хоть он и нехристь иудейская? Будет знать, как углубляться в зону нашего с Федей комфорта. Ходит тут, понимаешь, туда-сюда, гудит, как трансформатор. Да ну его, этого обрезанца — ещё отравлюсь. Кроме того он наш боец, а своих боевых товарищей жрать впадлу. Да чего тут думать — надо немцев ловить и жрать! Чего на них смотреть. Их не жалко. Это называется — побаловать себя человеческой едой, в смысле едой из человеков.

Юра очень удивился своим странным мыслям и желаниям, но отнёс это на счёт контузии от взрыва. Это же, ёжику понятно, что из-за взрыва мысли в голове оторвались от реальности и улетели далеко к звёздам, минуя Луну и Солнце. Раз понятно, то панику в организме успокаиваем и чистим пулемёт. Разговорчики гасим и терпеливо ждём от кашеваров блюдо под названием "Жричёдали". Опс! Кузнечик попался. Вкусный оказался даже с крылышками.

— Завязывай скакать как сайгак, помогай, давай, —

Димку припахал ефрейтор Цак, попросив разносить по траншее бойцам поступивший с тыла ужин, он же обед. А чего здоровый пацан без дела ошивается? В роте сейчас все пахали, как черти, даже легкораненые. Несколько человек хоронили убитых, для чего им пришлось выкопать братскую могилу в отнорке одного из ходов сообщения. Потом стаскивать туда тела погибших товарищей. Другие обустраивали свои позиции, удаляя жидкую грязь путём её засыпания грунтом. А ещё требовалось принести боеприпасы и вычистить оружие. Да и себя надо хоть немного почистить.

Количество порций повара притащили в расположение роты без учёта раненых и погибших, поэтому Димка доставил Кошкину и Нефёдову каши несколько больше, чем положено. Ефрейтор Цак не возражал: всё равно многие бойцы после этого боя аппетита совсем не имели. От наркомовских ста грамм поголовно все уцелевшие бойцы отказались наотрез, что говорило об опытности бойцов. Поэтому Дубинин стеклянную ёмкость со спиртом оставил в одном из блиндажей, где у него хранилось не очень богатое имущество роты. Имущество, в основном это одежда и амуниция, у старшины хранилась в мешках. Имущество-то имелось, но оно убывало, что раздражало старшину. Но что делать, если некоторые бойцы сидят сейчас в траншее чуть ли не в голом виде. Вздохнув, старшина выдал Цаку поношенную форму для Кошкина и Нефёдова, да и Мойше расщедрился на почти новые сапоги, пошитые из кожи молодого кирзача.

— На Мойша, носи сапожки. Почти новые. Муха не сидела, а если и сидела, то в тапочках. Зацени фасончик.

— Ценю, старшина. Сочтёмся на том свете уголёчками, — ответил ефрейтор, переобуваясь в "новьё".

А чего сейчас имущество беречь? Вон в трёхстах метрах немец засел в наших же траншеях и завтра опять на нас полезет. Поэтому об имуществе старшина уже особо и не переживал. У него больше голова болела от слов командира Егорова, который передал слова вышестоящего командования, что надо стоять здесь насмерть. Зарыться в землю и дальше немца не пускать. Это значило, что теперь в тыл отступать не получится. Следовательно, надо решать вопрос с дополнительным количеством боеприпасов. Этот вопрос взял на себя Егоров, почувствовавший себя значительно лучше. Конечно, он не относил улучшение состояния поломанной руки от употребления какой-то там таблетки, что скормил ему старшина, но факт налицо — рука перестала беспокоить. Значит, рука заживает, и мы ещё повоюем.

Егоров с несколькими бойцами отправился за боеприпасами на полковой склад; старшина Дубинин думал, как ловчее отбиваться от немцев; Цак тащил несколько поношенное обмундирование Кошкину и Нефёдову, а Димка наблюдал над зверским аппетитом этих самых Кошкина и Нефёдова. С мужиками творилось что-то странное. Они почти не разговаривали, а только быстро работали ложками, до блеска вычищая свои котелки. И смотрели на парня мужики как-то подозрительно, как будто он у них собирался отнять еду. Мужики бросали периодически на Димку взгляды исподлобья, что-то между собой шипели и как будто принюхивались к Димке. Как животные в самом-то деле. Сам Димка отключил своё обоняние практически полностью, ибо окружающие ароматы Димкин нос никак не вдохновляли. А без ощущения запахов жилось даже лучше. Димка видел, что серая химия Системы работает исправно по восстановлению органов бойцов, но решил ещё и общее самочувствие их поправить. Поэтому скормил Кошкину и Нефёдову белые таблетки лёгкого исцеления: Кошкину таблетку под номером один, а Нефёдову — под номером два. Всё равно единичек уже не осталось в наличие. Прожорливые бойцы слопали предложенные таблетки, не спрашивая, что это такое. Вроде бы повеселели.