Я закрыл тетрадь и прикрыл глаза, пытаясь унять обуревавшие меня чувства. Произошло невозможное! Домыслы Ольги и записи деда удивительным образом соединились, превратив два бреда в одну логику. Какого предмета не хватало в комнате наверху, я знал уже через час, сличив опись с наличностью.

Громко крикнул Ольгу. Явилась незамедлительно, в сопровождении Герцога. Я усадил её за стол, положил перед ней тетрадь и вышел из комнаты, а потом и из квартиры, и из дома, надеясь на воздухе унять внутреннюю дрожь. Перешёл дорогу и облокотился на парапет, за которым блестела тяжёлая, маслянистая, непроницаемая гладь канала. Вид этой неживой воды, мой силуэт, отражённый в ней на фоне старинного дома за моей спиной, странным образом уняли дрожь и переключили мысли на совершеннейшую бессмыслицу. Я вдруг подумал: и сто, и двести лет назад, кто-то стоял на этом же месте, и отражался в этой же воде на фоне этого же особняка. И вода, наверное, хранит это отражение. А может ли она отринуть его, хотя бы на миг, и поставить рядом со мной призрак из давно ушедшей эпохи? И ведь домечтался, ёлки точёные! Когда, рядом с моим, в холодной воде появилось отражение другого силуэта, меня чуть Кондратий не хватил. Ладно, Ольга не стала молчать и первой же фразой разрушила наваждение.

— Крестик, про который говорится в тексте, это тот самый?

— Определённо, он. — Я повернулся к ней. — Пойдём домой или погуляем?

— Лучше погуляем. За квартирой Герцог присмотрит, а мне надо изучить эту часть города в спокойной обстановке. Она ведь с начала прошлого века не сильно изменилась? Когда попадём туда, это может пригодиться.

Я согласно кивнул головой, и два, казалось бы, психически здоровых человека отправились изучать город, чтобы сто лет назад уже не тратить на это время.

Я сидел в кресле, облачённый в халат, найденный среди дедовых вещей, и тапочки из того же гардероба и крутил в руках массивный ключ, взятый мной из банковской ячейки. Ольга сидела рядом в таком же кресле и следила за моими манипуляциями.

— Кажется, это от сейфа, — произнесла она, — и притом старинного.

Я согласно кивнул головой и взглянул на неё. В этих мебелях смотрится шикарно!

— Пойдём искать сейф? — предложил я.

Она тут же встала и направилась к лестнице на второй этаж.

— Ты уверена, что начинать надо оттуда?

Ольга на ходу обернулась.

— А ты, разве нет?

И тут она была, конечно, права. Где ещё искать старинный сейф, как не в комнате-музее?

Минут через пятнадцать искомое было обнаружено. Одна из секций книжного шкафа отодвинулась и открыла вид на бронированную дверь замурованного в стену сейфа. Шифр скорее всего означал год. Начали с 1900, каждый следующий раз добавляя по одной цифре. Искомая комбинация была 1916. Я повернул ключ, открыл дверь, и мы уставились на содержимое сейфа. Пачка царских бон разного достоинства. Внушительная стопочка золотых десяток царской чеканки с благородным профилем последнего российского царя на аверсе и двуглавым орлом на реверсе. Тут же целый арсенал: револьвер, браунинг и маузер в деревянной кобуре. Плюс коробки с патронами. После того как мы вдоволь налюбовались раритетами, я сложил всё в сейф, добавил туда драгоценности из банковской ячейки и запер дверцу.

— Думаю, что в 1916 году сейф будет на месте со всем содержимым, — пояснил я Ольге. — Ведь и он сам, и его содержимое — всё оттуда.

— А нам, значит, туда... — задумчиво произнесла Ольга.

— У тебя есть сомнения?

Ольга отрицательно покачала головой.

— С ключом не расставайся, — посоветовала она.

Я кивнул.

— Ключ буду постоянно носить в кармане.

Мелодичный звонок известил о том, что к нам пожаловали гости. Ольга оказалась в прихожей раньше меня и спросила через дверь, кому мы так срочно понадобились. Выслушав ответ, повернула ко мне удивлённое лицо.

— Говорят, мебель привезли.

— Раз привезли — пусть заносят, — после непродолжительного раздумья решил я. — Откроешь, когда я Герцога запру.

Я закрыл пса на втором этаже, а когда спустился вниз, то увидел двух молодцов, которые под присмотром Ольги раскрывали какую-то упаковку. Вскоре на обозрение предстала совершенно очаровательная банкетка старинной работы. Не трудно было догадаться, что её заказал ещё дед Юзек.

— Что я вам должен? — поинтересовался я у молодцов.

Получив заверения, что кроме пары подписей — ничего, я попросил Ольгу уладить формальности, а сам подхватил банкетку и понёс её наверх. Ведь единственным местом, где она могла находиться, была комната-музей на втором этаже. Через дверь прошёл удачно: и Герцога не выпустил, и музейную вещицу не поцарапал. Когда ставил банкетку перед зеркалом, вдруг осознал, что это именно та самая вещь из описи, которой не доставало в наличии. Но было уже поздно. Сначала, жалобно скуля, забился под стол Герцог. Я с удивлением посмотрел на него, а он полными ужаса глазами смотрел на что-то за моей спиной. Я обернулся и увидел, что поверхность зеркала перестала отражать предметы, а вместо этого источает матовый белый свет. Слева на раме, на уровне моей груди, прямо на глазах образуется выемка, напоминающая по форме крестик. Я хотел попятиться от греха, но в этот миг крестик, что до этого мирно покоился на моей груди, вырвался через ворот наружу и приложился к выемке. Свет из матового стал ослепительным. Я невольно зажмурил глаза. В уши ударил близкий звук колокола.

Глава третья (с сокращениями)

НИКОЛАЙ

Сознание вернулось вместе с адской головной болью. Право, лучше бы я остался в беспамятстве. Боль невыносима. Она долбит изнутри по черепу, словно ищет дорогу наружу. Мало ей меня, боль жаждет заполнить собой весь мир. Пусть забирает всё, лишь бы меня оставила в покое! Я чувствую: ещё немного и череп взорвётся, разлетевшись на тысячи мелких осколков. Взорвётся... Взрыв... Был взрыв! И я был внутри этого взрыва. Или я и сейчас внутри него? А что было раньше? Какой всплеск боли! Я и не предполагал, что она может быть ещё сильнее. И чей-то крик. Рядом. Совсем близко. Кто это так отчаянно вскрикнул? Стоп! Лучше не думать. Боль наказывает за мысли. Надо успокоиться и просто полежать с закрытыми глазами... Стало чуть легче. Снаружи грохот и треск. Эти звуки мне знакомы. Я знаю что это. Так рвутся снаряды и работают пулемёты. Это бой. Я внутри боя? Надо попытаться открыть глаза. Не так резко! Новый всплеск боли и новый крик. Господи, да ведь это же мой крик! Значит и в первый раз кричал я? Осторожно, потихонечку разлепляю веки. Перед глазами пелена. За ней красновато-рыжие комья земли, потом небо, серое от дыма. Закрываю глаза. Надо передохнуть и подумать. Совсем чуть-чуть. Только о том, что увидел. Дым, взрывы, стрельба. Всё-таки бой. Комья земли. Окоп? Скорее воронка от снаряда. Я лежу на дне воронки. Был близкий разрыв снаряда, и меня отбросило на дно воронки. Головная боль — это контузия. Есть ли другие раны? Пока не знаю. Сначала надо убрать боль. Эк хватил! Ладно, не убрать, хотя бы притупить. Я ведь этому учился. Давай, боль, давай, стекай к плечам и по рукам в землю. Какая же она тягучая! Устал так, будто вагон угля разгрузил, а сцедил-то всего ничего. Но пока и этого хватит. Открываю глаза. Пелена стала более прозрачной, но пейзаж не изменился. Насчёт воронки это я правильно сообразил. А что за бой? С трудом сажусь, опираясь на руки. Пытаюсь осмотреть себя. Крови, вроде, не видно. Уже легче. А во что это я одет? Но ведь? Ору от боли и валюсь на спину, сжав голову ладонями.

Сколько я был в отключке? Судя по тому, что бой не сильно-то и удалился — недолго. Только не думать 'что?' да 'как?', дыбы не спровоцировать боль на новый удар. Буду исходить только из фактов. На мне форма солдата Русской императорской армии времён Первой мировой войны. Значит, я участник исторической реконструкции сражения между русской и германской армиями, произошедшего в августе 1916 года вблизи... Ой! Какая разница вблизи чего? Мы шли в атаку. Пиротехники чего-то перемудрили, и вместо имитации получился настоящий взрыв. Спасибо — не убили. Но спасибо я скажу после того, как набью кому-то из них морду! Хватаю лежащую рядом винтовку и выкарабкиваюсь из воронки. Встаю на ноги, опираясь на оружие, как на костыль. Невдалеке какие-то люди. Кричать нет сил, но они и так меня заметили и идут ко мне. Делаю шаг и вижу стремительно несущуюся навстречу взгляду землю...

...

Четвёртый день брожу по Петрограду среди хмурых нахохлившихся домов стылых рабочих окраин. Здешнее небо подёрнуто серой дымной пеленой, и можно только догадываться, что там за ней: такие же серые тучи или лазурь бесконечная. В центре города всё по-другому. Чистые метёные тротуары, чистая ухоженная публика. Но там нет места для серых солдатских шинелей, если они пребывают сами по себе, а не внутри грозящего штыками небу строя. Под барабанный бой, с развёрнутым знаменем, — ать-два! — ать-два! — это, пожалуйста, это хоть по Невскому. Чудо-богатыри! Каждый на своём месте, как ровные буквы парадной реляции. А выпавшая из строя буква — это уже не буква, а клякса. Нет, напрямую тебе об этом никто не скажет. Но понять дадут. Взглядом. Неодобрительным, или холодным, мимо, как и нет тебя вовсе. Здесь же, среди высоченных труб и закопчённых корпусов питерских заводов — небо, его, сколько не копти, оно всё одно копоть на тебя же и отринет — моя серенькая шинель вполне даже комильфо. Хотя, взглядами и здесь не ласкают. Понятное дело — пришлый! А что делать, если не знаю я, где до фронта обитал и работал Николай Ежов? Мне простительно, у меня тяжёлая контузия. Даже отпуск для поправки здоровья выправили. А потом — в часть! А что мне там, на фронте, делать, когда через два месяца грянет в Петрограде революция? Я-то это точно знаю! И место моё здесь. Вот только за что зацепиться?

— Колька, Ежов!

Ух ты, как колотнулось сердце! Оборачиваюсь на голос. Рабочий парень моего возраста, улыбаясь, идёт ко мне. Осторожно улыбаюсь в ответ, жму протянутую руку. Смотрит недоумённо.

— Ты чего, Николай, это же я, Фрол!

— Извини, Фрол, — стараюсь придать голосу вины, — я после госпиталя, сильно контузило меня на фронте, всю память отшибло.

— Вот беда! — сочувствует Фрол. — И что, совсем ничего не помнишь?

Пожимаю плечами.

— Не то чтобы совсем, но вот людей почти не помню.

Смотрит как-то странно, будто решается на что-то. Потом подвигается ближе.

— Слушай, Николай, а пойдём-ка со мной? Тут у нас собрание намечается, расскажешь: как там на войне.

Вот так. Всё очень просто. И удивляться нечему. Главным было найти то место, где тебя знают. Чужака не примут. А своего, да ещё фронтовика, — как такого не привлечь к борьбе с самодержавием? Время теперь такое: предреволюционное. Но мне сразу соглашаться не след. Говорю, как бы в сомнении:

— Так я с фронта почитай три месяца...

— Ничего! — хлопает меня по плечу Фрол. — Что было, про то и расскажешь. Идём?

— Пошли... — не убирая из голоса сомнения, соглашаюсь я...

Дыра в заборе позволила нам проникнуть на территорию завода — я здесь работал? Дошли до котельной. Внутри гудело пламя. Кочегары то и дело подбрасывали в жадно разевающие пасти топки уголь. Один заступил нам дорогу. Поздоровался с Фролом, подозрительно покосился на меня.

— Ты что, не узнаёшь его? — спросил Фрол. — Это же Колька Ежов!

— Я и смотрю, он не он, — произнёс кочегар. В его голосе слышалось явное сомнение.

— Ты не смотри, что он такой, — поспешил успокоить кочегара Фрол. — Его на фронте контузило, напрочь парню память отшибло.

— А-а... — протянул кочегар. — То-то, я смотрю... Ты на собрание?

— А то куда же?

— И этого с собой?

— И что с того? Сам понимать должён: нам люди с боевым опытом во как нужны! А то, что без памяти... Может оно и лучше?

Я старательно изображал, что не слышу их разговора, а про себя радовался — всё шло как надо!

— ... Вот и кончился мой отпуск, Фрол! В четверг на комиссию, а потом, наверняка, на фронт.

Фрол был явно обеспокоен моим сообщением. Переспросил:

— В четверг, говоришь? Это, стало быть, через три дня?

Киваю: — Стало быть, так.

Призадумался мой куратор. И я его хорошо понимаю. Окружил, понимаешь, фронтовика товарищеской заботой. Таскал по митингам да собраниям. Снабжал нужной литературой — благо тот хоть и мало, но грамотный. Присматривался. И только-только начал привлекать к революционной деятельности (помогал я один раз прокламации распространять), как того обратно на фронт отправляют. Дела... Это он так сказал: — Дела... — и заторопился вдруг, сказав напоследок: — Ты, вот что, сильно-то не кручинься. Давай я к тебе вечерком забегу, тогда всё и обсудим в подробностях. Лады?

Я пожал плечами.

— Ну, вот и договорились! — Фрол взметнулся и убежал, думаю, судьбу мою решать.

На исходе года темнеет быстро, а под метель так и ещё быстрее. Идём с Фролом по свежему снежку от одного тусклого фонаря до другого. Он как пришёл вечером, так сразу и велел собираться. На мой вопрос 'куда?' со значением в голосе сообщил: 'Тут с тобой один товарищ поговорить хочет'. Слово 'товарищ' он выделил особо.

Двое у стены. При нашем приближении один выходит под фонарь, обращается:

— Браточки, прикурить не дадите?

Фрол торопливо — видимо, чтобы я не опередил — тянет из кармана спички. Проситель, прикуривая, как бы невзначай, освещает лицо Фрола дополнительным светом. Вместо пароля фейсконтроль, понятно... Вскоре сворачиваем в подворотню. Тень, ещё одна, но к нам больше никто не подходит. Тёмный подъезд, шаткая деревянная лестница. В прихожей неожиданно светло. Нас окружают. Фрол молча поднимает руки. Следую его примеру. Это что — обыск? Фигня это, товарищи, а не обыск! Захотел бы — РПГ пронес. Да, работы непочатый край! Фрол ведёт меня в небольшую комнату. Мебели, кроме стола и двух стульев, никакой. На столе керосиновая лампа с притушенным фитилём. Фрол подталкивает меня к свободному стулу, и произносит в направлении стула занятого:

— Привёл, товарищ Матвей!

В ответ молчание. Но Фрол, видимо, знает роль наизусть. Он ждёт, пока я не усядусь, потом добавляет в лампе свет, и, как бы невзначай, подвигает её ближе ко мне, поворачивается и покидает комнату. Грамотно: лампа и лицо моё освещает, и глаза мне слегка слепит. Но лишь слегка. Потому общее представление о сидящем напротив мужчине составить можно. Одет как мастеровой, средних лет, пышные усы — настоящие ли?

— Ну, здравствуй, товарищ Ежов! — произносит мой визави, но руки не протягивает.

Осторожно отвечаю:

— Здравствуйте...

— Товарищ Матвей, — подсказывает собеседник. — Зови меня: товарищ Матвей.

Киваю головой, изображая робость. А товарищ Матвей, тем временем, в форме дружеской беседы начинает допрос. И чем дольше длится беседа, тем становится ясней: никакой он не рабочий, по крайней мере, несколько последних лет. Профессиональный революционер? Несомненно! Из интеллигентов? Очень может быть! А потому, Ёрш (я ведь всё-таки ещё и Николай Ершов), следи за языком. Почует в тебе товарищ Матвей не паренька с рабочей окраины, пусть и нюхнувшего пороху, а человека по грамотности не уступающего себе и хлопнут тебя в этой же квартире как провокатора. Но обошлось. Беседа идёт к концу, и чувствую я, как подобрел ко мне товарищ Матвей. За своего может ещё и не держит, но в сочувствующие записал точно. Наконец добрались до главного.