Ведущий в погибель (Главы 19-33)

— Ну, к примеру, я и без того особенных надежд не питал, — заметил фон Эбенхольц, поднимаясь, и подтолкнул сына в плечо: — Давай-ка, Эрих. Быть может, тебе повезет больше.

— Везение в этой игре значения не имеет, — не двинувшись с места, возразил тот. — И... вообще, я сейчас не слишком четко мыслю для таких забав...

— Я дам вам фору, господин фон Эбенхольц, — пообещал Курт, и юный рыцарь поморщился, неохотно присев напротив:

— Бессмысленно.

— Это просто срам, — заметил фогт через десять минут. — Нас бьют, как младенцев. Неужто нет никого, кто мог бы дать отпор? Фон Хайне, быть может, хоть вы?

— Настроения нет, — не слишком любезно откликнулся тот, усаживаясь поодаль. — Боюсь, я вскоре и вовсе вас покину.

— Господь с тобой, Фридрих, еще и женщины-то не разошлись!

— Устал, — коротко возразил граф, отвернувшись.

— Нет, так не пойдет, — упрямо выговорил фон Лауфенберг, вновь присев к столу. — Попытаю счастья снова; никто не может выигрывать бесконечно.

— Александер может, — возразил Курт, устанавливая фигуры на своей половине, и тот лишь раздраженно вздохнул, согласно мотнув головой.

Граф сдал партию еще трижды, все более ярясь с каждым проигрышем; неведомо, каковы были его умения в прочее время, но этим вечером стратегическим выкладкам явно мешало немалое количество выпитого. Довольно громкие и не всегда пристойные возгласы привлекли внимание молодежи с дальних столов, прежде переминающейся в сторонке; исполнить рекомендацию Адельхайды и сыграть со всяким присутствующим Курт не смог, однако по ту сторону стола побывало не менее пятнадцати противников, с каждым из которых удалось перемолвиться несколькими словами.

Того, как залу покинули женщины, никто почти не заметил; фон Лауфенберг приступал к игре еще многажды, с каждым разом сдавая партию все скорее и злясь все сильнее, и в конце концов фон Эбенхольц-старший едва не силой оттащил его прочь, вскоре выпроводив также и из залы под надзором двоих челядинцев.

— Граф не любитель проигрывать, — заметил фогт вполголоса, когда присутствующие оставили безуспешные попытки вырвать победу из цепких инквизиторских лап и разбрелись по углам. — Фон Лауфенберг известный гордец; поражение от вас — нестерпимый удар по самолюбию. От откровенных оскорблений вас защищает лишь Знак, а что выслушивает от него барон, не возьмусь и повторить. Столкновению в буквальном смысле препятствует лишь то, что терпение у парня ангельское, и он попросту пропускает мимо ушей все те эпитеты, коими награждает его граф.

— Александера вообще трудно вывести из себя, — согласился Курт. — Однако тот, кто разгромил его дом и убил его женщину, это сделал. И я не позавидую ему, когда они встретятся.

— А вы полагаете — встретятся, майстер инквизитор?

— Несомненно. Даже не полагаю — уверен.

— Снова ваша тайная информация, о которой нельзя говорить?

— Да, — подтвердил он с улыбкой. — Снова она.

— И... вы думаете, что он или вы сможете убить стрига?

— Voluntate Dei[148], — пожал плечами Курт.

— Да... — вздохнул фон Люфтенхаймер, отвернувшись к темному окну. — Божья воля... А вам известно, в чем она? Быть может, в том, чтобы вам погибнуть. Что тогда?

— Тогда погибну... — на отстраненное лицо фогта мгновение он смотрел молча и, вздохнув, тихо произнес: — Я и сам не особенно благочестив, господин фон Люфтенхаймер, невзирая на должность, каковая, казалось бы, к тому обязывает. До недавних пор при всех моих немалых знаниях о потусторонних вещах и вовсе был в некоторых отношениях скептиком, а во вмешательство благих высших сил в жизнь человеческую не верил, наверное, совершенно.

— И... что-то изменилось?

— Да. Я встретил святого. Серьезно, — подтвердил Курт, когда к нему обратился насмешливый взгляд. — Самого настоящего. Увидел чудо — самое настоящее. Вы ведь тоже весь вечер смотрели вот на это, как и все, — чуть приподняв ладонь с четками, заметил он, — и так же, как все, не спросили, для чего я их ношу... А если бы спросили — я и сам бы не ответил. Молюсь редко; да, увы. Странно для инквизитора, верно? Но это — его четки, того человека. И они со мной всегда.

— Надеетесь на небесное покровительство?

— Не знаю. Быть может. А возможно, ношу просто в память. Как некоторые, бывает, сохраняют какие-то вещи на память о потерянном человеке; вещи или что-то другое... или кого-то. Наша радушная хозяйка сохранила на память не только замок, но и саму жизнь своего (будем честны) покойного супруга. Сохранила — и ни за что не отдаст ни клочка этой жизни другому. Не продаст 'любимого жеребца' сгинувшего барона, сколько бы за него ни предложили. Господня ли воля в наших потерях? В наших несчастьях? Не скажу. Не знаю. Я лишь человек.

— Когда я потерял жену, — медленно произнес фон Люфтенхаймер, по-прежнему глядя в темноту за окном, — дочери было пять лет. Она уже была достаточно взрослой, чтобы понять, что происходит — жена долго болела; но недостаточно взрослой, чтобы понять — почему. Она говорила 'не умирай, пожалуйста', будучи уверенной в том, что мама исполнит ее просьбу, что — не может, просто не может сделать иначе, ведь без нее будет так плохо... Хелена спрашивала у меня, почему. За что так решено было — что ее мама должна нас оставить. Что она такого сделала, что я такого сделал, чем мы все провинились; если ей будет хорошо там... — фогт неопределенно махнул рукой над головою, — где-то... то это значит, что маме будет хорошо без нее. Значит, маме плохо с ней. Я выслушал столько вопросов — всех тех, что могут задать лишь дети, тех вопросов, каких мы сами себе или другим никогда задавать не станем, потому что ответ будет вот такой же, как ваш: не знаю. А мы хотим знать. Знать, что все будет как надо, если и мы поступаем правильно. Что мы не будем терять близких. Что не будет смерти и несчастий для тех, кто не заслужил этого.

— Но ведь так не бывает, — возразил Курт мягко. — От смерти и боли никуда не деться — так этот мир устроен. Мы ничего не можем изменить, и пытаясь удержать наших близких подле себя, все равно не сможем противиться тому, что должно случиться, как бы ни старались. Разумеется, мы можем их защитить — от природных бедствий, от людской злобы, от болезней...

— Но не всегда.

— Но не всегда, — согласился Курт. — Увы.

— У вас есть семья, майстер инквизитор?

— Нет, — признал он. — Понимаю, что вы скажете — что мне вас не понять... Но у меня нет семьи, потому что я тоже потерял ее когда-то.

— И никогда не задумывались над тем, что — могли не потерять, что все могло быть, как у других, у тех, кто не терял?

— Другие утратят их тоже — когда-нибудь. Это неизбежно. И наверняка у всего есть другая сторона.

— У потерь, бед и смерти?

— Знаете, кем бы я вырос, если бы не смерть родителей, господин фон Люфтенхаймер?.. Я не услышал бы от вас 'вы' и 'майстер' — в лучшем случае вы не заметили бы меня в толпе, а в худшем — быть может, пнули бы походя сапогом, чтобы не загораживал проход по улице... Но это не самое главное. Главное — множество тех, кому сумел помочь именно 'майстер инквизитор Гессе'. Они этой помощи не получили бы, потому что меня такого — не было бы. Это другая сторона моих несчастий — благополучие многих.

— Наверное, я недостаточно благочестив для того, чтобы заботиться о счастье сторонних мне людей, — невесело и натянуто улыбнулся фон Люфтенхаймер. — Но вы достаточно долготерпеливы для того, чтобы выслушивать от меня речи, отдающие ересью, и при этом не пускаться в откровенную проповедь; спасибо... Что-то сегодня я утомился, — вздохнул фогт, отерев ладонью глаза. — Наверное, отвык от всей этой суеты. Знаете, есть три возраста у человека. Первый, когда можно гулять всю ночь — и утром по виду этого не скажешь; второй — когда всю ночь гулял, и утром это заметно, а третий — спал, как убитый, а утром такой вид, будто всю ночь гулял... Я, кажется, вошел в крайний возраст — когда такой вид обретается уже вечером. Простите, если я прервал разговор и не дал вам высказать все, что высказать желали, майстер инквизитор, однако я вынужден покинуть это шумное общество; я и в самом деле устал.

Возражать Курт не стал, выразив понимание парой приличествующих фраз; к прочему, иные присутствующие также мало-помалу разбредались по комнатам, явно утомленные кто переездом, кто многодневными возлияниями и бдениями, и вскоре он также удалился — одним из последних, вместе с горсткой припозднившейся молодежи.

Глава 21

Утро пришло в его комнату вместе с юным Георгом фон Люнебургом, в чьи обязанности не входило подбирать за лошадьми, зато относилась необходимость принести воды для умывания и вина для придания гостю бодрости. В принятии сего лекарства Курт необходимости не испытывал, однако парня поблагодарил как можно душевнее, путем нескольких кружных вопросов выяснив, что большинство гостей в эти минуты пребывает в состоянии прострации, первый легкий завтрак посему будет подан каждому в его комнату, но к обеду все должны будут собраться в главной зале для поглощения пищи всем сообществом.

Замковые обитатели пробудились уже давно, заполняя мир вокруг голосами и движением; из окна комнаты виделась часть двора, пересекаемого челядью с сосредоточенными серьезными лицами, и угол полупустого сада, безлюдного и тихого, навевающего совершенно не весеннюю тоску. Солнце поднялось над стеной, озаряя внутренний двор рыжим огненным светом, еще холодное по-весеннему, однако на небе не было ни облачка, и день, судя по всему, предстоял жаркий. Заняться с утра было нечем, спать больше не хотелось, разговоров с гостями, судя по полученной информации, сложиться не могло, и Курт еще долго стоял у окна, глядя на людской муравейник по ту его сторону.

Когда в саду мелькнула меж темных стволов человеческая фигура, Эриха фон Эбенхольца он узнал тотчас; еще минуту Курт пребывал в неподвижности, всматриваясь, следя за тем, куда направляется непочтительный отпрыск барона, и, попутно сдернув с табурета лежащую на нем куртку, вышел из комнаты. По коридору он прошел так быстро, как было возможно, не показавшись при этом бегущим, и, выйдя во двор, торопливо свернул вправо, заходя фон Эбенхольцу-младшему во фронт. Обогнув угол сада по дуге, Курт придержал шаг, опустив голову и глядя себе под ноги, и двинулся навстречу отпрыску уже медленно, неспешно и спокойно, остановившись с выражением удивления на лице, когда через минуту Эрих едва не споткнулся о него.

— Господин фон Эбенхольц? — выговорил Курт, остановясь, и тот встал тоже, глядя на нежданного встречного равнодушно. — И вы здесь; я уж полагал, из всех гостей лишь я один в силах самостоятельно перемещаться.

— И вам доброго утра, майстер инквизитор, — отозвался юный рыцарь отстраненно, двинувшись в сторону, и Курт, развернувшись, пошел рядом. — В целом вы правы — большинство еще и не вылезли из постелей... Как вам этот праздник обжорства и пьянства? Пасхальные торжества... Думаю, Господь и представления не имел, какие неприличные излишества будут прикрывать его именем.

— А вы сегодня не в слишком-то благодушном расположении духа, господин фон Эбенхольц, — заметил Курт, и тот покривился:

— У меня к вам просьба, майстер инквизитор; если можно — без 'господина'. Отчего-то в ваших устах это звучит как издевательство.

— Вот уж не думал, — искренне отозвался Курт, и рыцарь передернул плечами:

— И тем не менее. Если можно. Эрих. Будь вы здесь в качестве имперского рыцаря — правила дозволяли бы перейти и вовсе на 'ты', но сказать такое инквизитору у меня не повернется язык.

— Как угодно. Так вот... Эрих. Я заметил, что вы не особенно увлечены упомянутыми вами празднествами. Неужто зрелище поедающих свинину гостей так глубоко бередит вам душу?

— Свинину, — кивнул тот. — Гусей, куропаток, кур, уток. Телятину. Снова куропаток и гусей; вино, пиво, снова вино, и — все сначала. День за днем. Просыпаясь утром с посиневшими глазами, чтобы все продолжить...

— Вы снова повздорили с отцом, — подвел итог Курт и, встретив мрачный взгляд, ободряюще улыбнулся: — Ничего. Мне сказать можно. Мне можно сказать многое.

— Такова служба, да? — уточнил Эрих тихо. — И часто говорят? Разумею — добровольно.

— Не поверите, — кивнул он, и тот неопределенно повел плечом, пойдя дальше молча и не глядя по сторонам.

— Это все — не то, — вздохнул вдруг юный рыцарь, вяло махнув рукой вокруг себя. — Когда близился день посвящения, я ждал его с трепетом. Ждал того, как я вступлю в какую-то другую жизнь. И клялся во всем, что говорили — 'уважай слабого, будь защитником его, защитником вдов, сирот, всякого немощного, защищай женщину, она часто притесняется беззаконным; крепко держись слова, не лги, будь щедр, будь великодушен'... Если сейчас спросить — все вспомню, наизусть. И что же? И где все это? И какой с этого толк? Слабого убивают, вдов и сирот сживают со света, немощного попирают, женщины... Да вам ли не знать. Все эти песни, что вчера звучали — вы правы; ложь. Мы не оберегаем их — используем, и покажите мне хоть одного, кто будет 'хранить образ в сердце' год за годом, оставаясь верным этому образу. Слово нарушается, не задумываясь, ложь — основа жизни, скупость — добродетель, великодушие — почитается слабостью. Правды нет нигде. Поначалу я соглашался со стариками — вот нравы! Не то, что прежде... Но теперь начинаю задумываться — а существовало ли оно вообще, то время, когда все это исполнялось, когда было в нашей жизни? Или это сказка — легенда, написанная теми, кто хотел бы, чтобы было...

— Однако же, — осторожно возразил Курт, — так живут не все. Или вам ни разу не доводилось видеть человека, исполняющего писаные и устные законы рыцарства?

— Ни разу. Наверняка потому, что таких сразу убивают... Или они уходят в монастыри — там им и место с подобными идеями. Хотя, и монахи, виденные мною за мою пусть и недолгую жизнь, мало похожи на тех, кем обещали быть при постриге, и священство...

— ... да и инквизиторы не сплошь ревнители истины, — докончил Курт и, когда в его сторону метнулся настороженный взгляд, махнул рукой: — Это правда. Никуда не денешься. Люди слабы, Эрих, в первую очередь — слабы духом, отсюда все беды, предательства, пороки.

— И как жить в окружении этих пороков? Если я не желаю жить, как они, не желаю быть, как они... Я слышал — вы к рыцарскому званию пришли сами, из...

— Из низов, — подтвердил Курт благодушно, когда тот запнулся; Эрих кивнул:

— Стало быть, понятия не имеете, что это за мир. Это свора. Сожрут заживо, порвут на клочья, если только вы вздумаете быть не таким, как принято в их среде. Здесь все забыто, все то, что говорилось в тот особый день; здесь один закон — будь как мы или не будь вовсе. Вас от их напора защищает Знак, а я... Отец хочет, чтобы я был таким, как они. А я — не хочу. Я хочу другого.

— Справедливости?

— По меньшей мере. Если кто-то нарушает закон — за этим должна следовать кара. Ведь верно? Это справедливо.

— Но немилосердно... — пробормотал он тихо; Эрих кивнул:

— Пусть милосердие; но к раскаявшемуся. А здесь... Когда один из них поступает подло, поступает гнусно, предает идеи не только рыцарства — простую человечность! от прочих требуется закрыть глаза, заткнуть уши, сомкнуть уста. Не видеть его порока, не слышать жалоб обиженных, не говорить о том, что было. Покрывать друг друга, что бы и кто ни сделал. Это называется рыцарской братской общностью... к черту! Это называется потаканием злу. И любая попытка поступить правильно, поступить как должно — называется предательством... И где сила, способная им воспрепятствовать? Где те, кто смогут поставить на место зарвавшегося хама, приструнить подлеца, наказать мерзавца...