| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
— Но вы представитель Совета.
— Истинно так; присядьте, Гессе. Нам с вами предстоит беседа о свершившихся в сем недостойном городе делах. У вас, замечу, — продолжил доминиканец, когда Курт, нащупав табурет, осторожно уселся рядом со стригом, — облик куда как менее здравый, нежели у упомянутого, из чего я вывожу заключение, что дела все так же и вершатся, не давая вам и минуты роздыха.
— Угу, — ухмыльнулся фон Вегерхоф. — Я тоже так подумал, застав его сегодня поутру tête à tête с Адельхайдой.
— В городе мирно, — пропустив высказанное мимо ушей, продолжил новоприбывший, — не слышно сумятицы, не видно возмущений. Шарфюрер поведал мне уже о некоторых детальностях начатых вами деяний, и могу сказать, что упования наши на вашу рассудительность и способность разрешать преткновения независимо оправдались всецело. Бенедикт весьма был в вас убежден, и теперь вижу — не понапрасну.
— Как он? — уже серьезно спросил фон Вегерхоф, и доминиканец вздохнул:
— Скверно, Александер. Неделю уж пребывает на одре. Плоть человеческая не вечна, сколь бы ни была крепка...
— То есть как — на одре? — несколько неучтиво оборвал Курт, и тот улыбнулся снова:
— Не тревожьтесь, сей одр не смертный, хоть несколькими днями ранее все мы почти уж было в том уверились. Бенедикт не желал сообщать вам о том, дабы не препятствовать вам мыслить благоразумно и не отвлекать от дознания. Теперь же опасности миновали, и лекарь свидетельствует, что дело идет к исцелению; не совершенному, увы, сердце уж не юношеское, однако и утратить вашего духовного отца вам сейчас не грозит. А теперь, побеседовав за здравие, перейдем к упоминанию за упокой. Прежде, нежели из ваших уст услышать изложение истории, имевшей место быть в замке императорского блюстителя, желалось бы мне уточнить некие детальности начатых вами решений. Как мне ведомо, обитателям сего города объявлено было, что убиты стриги (числом два), и есть плененные (люди, числом шесть, и стриг, числом один). Однако сих — двое, и хотел бы я услышать, отчего бытность второго создания была утаена.
— Я полагал — не мешало бы ее исследовать, — пытаясь не сбиться на древний слог отца Альберта, ответил Курт нерешительно. — К тому же — дочь наместника; ни к чему давать повод к обвинениям — этим мы фактически помогли бы исполниться хотя бы части плана Мельхиора.
— Ох, — коротко заметил доминиканец с укоризненной усмешкой. — Вы уж и зачинщика вызнали, и с такой убежденностью его именуете...
— Я... мы с Александером допросили птенца. Он описывает человека, нанявшего их шайку для учинения всего этого непотребства, и описания сходятся с его приметами.
— И все же, Гессе, поминать вот так гласно сие имя не следует — от греха, — с напором возразил отец Альберт, и Курт кивнул:
— Понимаю. Так вот — он хотел скандала, хотел опорочить императорского ставленника, и если прилюдно казнить его дочь, если огласить хотя бы ее причастность к этому делу, мы ему лишь поможем. Я распорядился объявить ее убитой, и она уже похоронена. Сам ландсфогт находится здесь, под охраной, и объявлен больным — после убийства его дочери и вообще выпавших на его долю испытаний этому никто не удивился, как и тому, что я не выпускаю его на волю — всем известно, как Конгрегация хватается за свидетелей. Также по моему приказу содержится без связи с внешним миром и друг другом вся замковая челядь, ибо без вашего указания я не знал, какие в их отношении следует принимать действия.
— 'Распорядился'... — повторил доминиканец с улыбкой. — 'По моему приказу'... Недурно управились. Размах обер-инквизиторский. Как вам такая мысль, Гессе? Не желаете соблюсти традицию, по каковой всякое новое дознание завершается для вас обретением нового чина?
— Смеетесь, — с надеждой предположил он, и отец Альберт кивнул:
— Смеюсь. Однако ж, смеюсь всерьез. Город немалый, тяжелый, при всем том же, вы сумели с ним совладать. Помощник обер-инквизиторский — неужто не осилите? Думаю, куда как лучше многих прочих, предложенных на сию должность. Бенедикт не возражает...
— Так это его идея, — невольно покривился Курт. — Всё мечтает отстранить меня от оперативной работы и усадить за бумаги... Благодарю. Полагаю, найдется немало достойных следователей, постарше, поопытней. А главное, без ветра в голове — боюсь, бумаги со стола сдует.
— Бенедикт поминал о том, что почтения к начальствующим в вас немного, — отметил отец Альберт, и Курт неловко пробормотал, распрямившись:
— Гм. Виноват.
— Пустое, — отмахнулся тот с прежней незлобивой улыбкой. — Сие не главное... Так стало быть, Гессе, вы убеждены в том, что сей недостойный муж и впрямь руководствовал событиями? Упомянутого птенца я допрошу и сам, несколько позже, теперь же мне бы желалось слышать ваши выводы. Отчего ж, по-вашему, он столь бестрепетно отдал таких редчайших сообщников на растерзание?
— В деле фон Шёнборн мне довелось с ним говорить, — напомнил Курт. — А он, полагая меня лояльным, имел неосторожность откровенничать в некоторых вопросах. Его жизненная позиция такова: он набирает в помощники всех, подающих большие надежды, из подающих большие надежды оказывает некоторое содействие наиболее талантливым, но никогда не цепляется ни за кого из них. Он предоставляет им выкручиваться самостоятельно, если кто-то попадает в переплет. По его мнению, такое поведение безопасно для него и прочих, связанных с ним, а также отсеивает неудачников, с которыми он дел не имеет. Меня смущает лишь одно в моих выводах, — прибавил он нерешительно. — Я полагал, что Эрнст Хоффманн был убит потому, что, прибыв в Ульм, он как опытный специалист в подобных вопросах раскрыл бы дело сразу, и нужный шум подняться бы не успел. Я полагал — его устранили в надежде на то, что замены ему прислать не успеют или пришлют кого-то, кто расследование провести должным образом не сумеет... Но письмо? Для чего оно было?
— И для чего?
— Или смерть Хоффманна — лишь попытка приковать наше внимание к делу покрепче (ведь убит следователь Конгрегации! для нас это серьезно), и любого другого ликвидировали бы так же, либо я все же прав, но...
— Но? — поторопил отец Альберт; Курт вздохнул:
— Боюсь показаться нескромным, однако после предыдущих дел, после того, как ради моего устранения полгода назад затеяли настоящий spectaculum — почему я жив до сих пор? Неужто после всего, что было, он не воспринял всерьез мое участие в деле? Или попросту он не следил за ходом событий? Но это глупо.
— Не думается мне, — вздохнул отец Альберт, — что вот так, с пути и без соответственного ознакомления с делом, я сумею разрешить сей вопрос, Гессе. Как полагаете вы сами?
— Никак, — ответил он уныло. — Ничего в голову не приходит.
— Так и не забивайте ее, голову, — предложил доминиканец. — Ответ приспеет, когда сможет. А сейчас дайте-ка мне ответы на мои вопросы. Догадываетесь, каковы они будут?
— Кажется, да, — вздохнул Курт, и тот вновь улыбнулся, кивнув:
— Вот и славно. Так отвечайте же, дети мои. Как так случилось, что посередь тварей вы очутились в одиночестве, не дождавшись предназначенных к тому воев?
* * *
Вопреки ожиданиям, стружка, снятая с майстера инквизитора и господина агента высоким начальством, оказалась довольно тонкой — победителей и в самом деле не стали судить чрезмерно строго. Надежды же Курта на то, что с прибытием вышестоящего его отстранят от связанных с делом забот, не оправдались; следователь, коему предстояло заменить его в будущем, все время проводил в изучении городского архива и строго отобранных отцом Альбертом отчетов дознавателя Гессе, каковые приходилось составлять в двух экземплярах — для Совета и, с поправками и недомолвками, для архива зарождающегося Ульмского отделения Конгрегации. Устроением близящейся казни схваченного кровопийцы занимался по-прежнему все тот же Курт, на чью долю выпала также сомнительная честь сообщить городскому совету о том, что расходы, с этим связанные, надлежит нести рату как управленческому органу, чья безалаберность и послужила усугублению ситуации.
Поиском здания для временного пристанища местного отделения Инквизиции занялся стриг при содействии канцлера, и это в глазах горожан явилось последним доказательством тому, что господин барон имеет в инквизиторской среде то, что принято называть многозначным словом связи. Все тот же фон Вегерхоф был использован для успокоения деловой части города, пребывающей после новейших событий в растерянности и готовности сорваться с места с вещами и домочадцами, каковая растерянность переросла в откровенную настороженность после явления отца Альберта.
В замок фон Люфтенхаймера для беседы с изнывающей в безвестности челядью тот направился лично, пропав там на сутки и по возвращении призвав фон Вегерхофа для беседы наедине. О том, что довелось выслушать от вышестоящего, стриг не обмолвился ни словом, выйдя из-за запертой двери серьезным, вытянувшимся и даже чуть бледным. В ответ на пару осторожных вопросов наткнувшись на непреклонное молчание, Курт оставил попытки узнать то, чего, судя по всему, знать покуда не полагалось.
Фогт был допрошен отцом Альбертом не единожды и после второй беседы безоговорочно приговорен к Причастию. Сам наместник все указания, распоряжения и требования, выдвигаемые ему служителями Конгрегации, исполнял с удивительным послушанием, проявляя с каждым днем все более ясность в рассудке и выдержанность в поведении. Единственная сложность возникла, когда фон Люфтенхаймеру было сообщено, что в интересах дела ему предстоит солгать пред императорским ликом, утаив от верховного властителя некоторые детали ульмской истории — фогт рвался покаяться чистосердечно, вверив себя в руки правосудия, и для его убеждения пришлось приложить все силы и красноречие.
В город в виде просочившегося слуха уже была выпущена официальная легенда, гласящая, что, убив его дочь и захватив замок, сообщество сатанинских созданий попыталось обрести власть и над душою самого наместника, каковой противился оным попыткам всеми силами своего духа и, наконец, воспротивиться сумел, выказав чудеса лицедейства и убедив богомерзкую тварь в своем повиновении. Присутствие фон Люфтенхаймера на пасхальной пирушке объяснялось тем, что глава стригов, уверившийся в собственной власти над фогтом, вынужден был отпустить своего пленника ненадолго, дабы не вызвать подозрений; тот же, выкроив удобную минуту, передал известную ему информацию майстеру инквизитору. Однако, дабы не принижать заслуг молодой легенды Конгрегации, упомянуто было также и о том, что к тому дню и сам господин следователь Гессе пришел к нужным заключениям, воспользовавшись полученными от ландсфогта сведениями исключительно и только как последним доказательством собственных выводов.
О том, по какой причине была похищена графиня фон Рихтхофен, никто не распространялся, однако, имея в виду противоположность полов жертвы и похитителей, горожане выстроили собственную версию, с которой по убедительности не смогла бы поспорить ни одна другая. На Адельхайду ее товарки по сословию косились с завистливым сочувствием, упоминая о том, что их-то мужья и женихи наверняка не рискнули бы сунуться за ними в логово ужасных чудовищ, а то и отдали бы в оное сами; фон Вегерхоф же, прежде почитаемый не более чем за напыщенного чудака, теперь встречал взгляды удивленные и какие-то опасливые. Странным образом неделикатные прежде высказывания графа фон Лауфенберга в его адрес внезапно и разом сошли на нет.
Тевтонец, притихший в своей гостинице и наверняка надеявшийся, что о нем забыли, был вызван в ратушу для беседы, и не явиться не посмел, хотя довольным он при этом не выглядел. Около получасу, по выражению мрачно удовлетворенного шарфюрера, 'отец Альберт делал из тевтонца тамплиера', и запертую изнутри комнату фон Зиккинген покинул задумчивым и удрученным.
В подобных заботах пробежала без малого еще неделя, завершение каковой ярким субботним полуднем ознаменовалось нашествием орды, осиянной блеском доспехов, грохотом оружия и копыт и трепетом штандартов, среди которых главенствующим воздымалось императорское знамя. Орда исчислялась тремя сотнями голов, включая как именитых и не слишком рыцарей, так и их подвластных, а также иных, рядовых представителей воинского и околовоинского дела. По свидетельству ульмских стражей, один из ратманов, увидя прибывших, взвыл весьма натурально, едва не вырвав собственные и без того немногие волосы с корнем.
Если служители Конгрегации обходились с горожанами и их правами не слишком бережно, то об императорских воителях можно было сказать, что те не церемонились вовсе. Казармы, где обитали местные стражи, были утеснены до предела, дабы вместить рядовых из числа вновь прибывших, оставшиеся еще не заполненными трактиры и трактирчики забились гостями познатнее, частные дома приняли рыцарей наиболее высокого полета, для чего безжалостно изгонялись все, мешающие осуществлению плана расквартирования. Рат, попытавшийся подать жалобу на вольное с ним обращение со стороны Инквизиции, был послан прочь словами, доступными в понимании, после чего особым громогласным указом объявлено было, что городской совет провозглашается распущенным по причине вопиющей неадекватности и неспособности к делу, ради которого был создан. Досрочные выборы волевым образом назначили на следующую неделю, а предвыборные споры отмели как вещь ненужную, ибо все достойные личности в Ульме и без того известны его обитателям. Любые возражения, касающиеся столь наглого вмешательства в городскую вольность, были отметены просто и безапелляционно; если слухи, донесшиеся до майстера инквизитора, не лгали, предводитель имперского воинства заявил прямо о том, что 'самоуправление вообще вредно — от него стриги заводятся'.
Некоторый конфликт юрисдикций обозначился, когда новые блюстители порядка попытались перевести в собственное подчинение ульмских стражей, уже объявленных повинующимися приказам представителей Конгрегации. В ратушу, наткнувшись на робкие возражения самих солдат, не желающих обрести на свою голову гнева Инквизиции, явились предводители имперского воинства с требованиями и притязаниями, и Курт, уже привыкший к препирательствам с личностями положением не ниже герцогского, в течение четверти часа вяло отбивал атаку конкурентов, продержав оборону до возвращения занятого иными делами отца Альберта. Тот, представ перед делегацией, повторил все, уже сказанное своим подчиненным, присовокупив к его словам разве что собственные полномочия и без особенного труда убедив господ рыцарей в том, что, поскольку совершенные в городе преступления имеют status supernaturalis, то и первый голос в ответных действиях принадлежит Святой Инквизиции и никому более. Разбирательства с ратом, несомненно, выпадают на долю светских властей, каковой чести их Конгрегация лишать не намерена, однако в отношении стражи, помимо прочих доводов, будет действовать закон prior tempore[228], или, выражаясь простыми словами, 'кто успел, тот и съел'.
Об освобождении фогта от инквизиторского попечения речь зашла мимоходом и уже нерешительно, каковой разговор завершился, не начавшись: не тратя времени и красноречия на убеждение, отец Альберт просто вывел фон Люфтенхаймера к господам рыцарям, и тот подтвердил крайнюю необходимость своего пребывания под опекой Конгрегации в течение еще некоторого времени.
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
