Ведущий в погибель (Главы 19-33)

Замок наместника имперские блюстители получили в свое полное распоряжение к середине воскресного дня — обследованный во всех закоулках, изученный и совершенно обезлюдевший. Вопрос, куда подевалась челядь, был задан без надежды на отклик, однако ответ все же был получен и поразил в первую очередь майстера инквизитора, с удивлением узнавшего, что вся прислуга без исключения была изуверски убита, и следы, оставленные на телах, ясно говорят о том, что — убита стригом. Цепляться с расспросами к начальству Курт не стал, разумно полагая, что подробности задуманного святым отцом хода ему будут сообщены в нужное время.

Понедельник, ознаменованный памятью святого Георгия Победоносца, прошел шумно. Месса собрала такое количество прихожан, какого в одной церкви разом этот город не видел, быть может, за всю свою историю, чему причиной наверняка было присутствие майстера инквизитора Гессе со товарищи и господ имперских рыцарей, а также железная клетка, увезенная этим утром из кузницы, в которой две недели назад был сделан данный заказ. Богослужение прихожане явно пропускали мимо ушей, не чая его завершения, споря временами даже во весь голос между собою, огласит ли сегодня господин дознаватель новость, давно ожидаемую всеми, и по рядам прокатился возбужденный гомон, когда Курт прошагал к кафедре. Голоса стихли с первым же словом, погрузив церковь в гробовую тишину и вновь грянувши бурным морским прибоем после объявления о назначенной на завтрашнее утро казни томящихся в заключении стрига и шести человек.

Отыскать в толпе Вильгельма Штюбинга удалось не с первой попытки, однако, будучи обнаруженным, тот не выказал тщетного желания немедленно улизнуть и, повинуясь мановению руки, послушно вышел вперед, встав подле майстера инквизитора. Неведомо, благодаря кому, но большая часть Ульма уже пребывала в курсе всех подробностей заключенной меж ними сделки, однако отказать себе в удовольствии выслушать от ратмана признание в некомпетентности и публичных извинений в свой адрес Курт не смог. Ухватив за рукав уже уходящего члена совета, цветом лица соперничающего со спелым садовым яблоком, он, не особенно следя за громкостью голоса, выразил уверенность в том, что и о своем долге тот также не запамятовал и оный долг доставит сегодня же к вечеру в 'Моргенрот' лично или с надежным посыльным. Штюбинг нервно кивнул, затравленно оглядев заполненную гостями города церковь, и поспешно ретировался прочь.

В гостиницу, тем не менее, Курт возвращаться не стал, направившись к зданию ратуши, однако свернул не в главный корпус, а в помещение темницы, где томился изнывающий от безделья последних дней шарфюрер. Келлер обнаружился в тюремном дворе — заложив за спину руки, тот стоял напротив блистающей свежей ковкой клетки, оглядывая прутья с закрепленными на верхних перекладинах браслетами.

— Неспроста инквизиторов почитают за подлых сукиных детей, — сообщил шарфюрер, не обернувшись на шаги за спиной, и Курт, остановясь рядом, изобразил лицом вопросительное удивление. — Здесь, — пояснил Келлер, кивнув на клетку, — иначе невозможно будет ни сидеть, ни стоять, как только на коленях. И головы в таком положении не поднять.

— Сочувствуете бедняге? — уточнил Курт, и шарфюрер вздохнул:

— Кого люди увидят здесь? Беззащитное, покоренное и сломленное существо. Люди решат, что такие они и есть; и что в них тогда страшного?

— Вот оно что. Боитесь, вашу работу не оценят по достоинству?

— Работа была вашей, Гессе, — со вздохом отмахнулся Келлер. — Его взяли вы. Слабо понимаю, как; даже с вашими этими святыми реликвиями и силами. И — кстати, дабы вы не думали, что я полный идиот: я понимаю, что вы мне всего не рассказали. Я знаю, что в этом деле что-то нечисто, и произошло в том замке явно не то, что мне известно... Но это так, к слову, — не дав ему ответить, продолжил шарфюрер. — Я не о том. Человек в наши дни зарвался. Человек ничего не боится... и никого. Сегодня он не боится стрига или ликантропа, или беса, или иного чего-то, что ему не известно, что скрыто тайной, непонятно, а значит — по определению опасно... а завтра он перестанет бояться столь же непонятного и неизвестного Бога.

— По вашей логике — тоже опасного по определению.

— Конечно, — передернул плечами Келлер. — Так настучать по шее, как это Высокое Начальство, не может ни один Великий инквизитор, Император или все Папы, вместе взятые. Куда уж опасней.

— А быть может, — предположил он, — и стоило б не бояться? Не знаю, как я мог бы продолжать службу, бойся я Его. Правду сказать, не могу утверждать и того, что мною движет любовь. Скорее, некое общее дело — некое родство душ, как с обер-инквизитором, под чьим началом довелось работать, или с любым другим сослуживцем... да и с вами, Келлер, хоть вы и полагаете всех следователей неумехами.

— Найдите мне следователя, не считающего бойца зондергруппы туполобой бестолочью, — буркнул Келлер.

— Не напрашивайтесь на дифирамбы, — укоризненно попросил Курт, и тот лишь молча отмахнулся. — Отоприте-ка мне лучше дверь к нашему птенчику: даже по отношению к нему я должен соблюсти протокол и сообщить заранее о назначенном ему часе.

— На случай, если раскается? — уточнил шарфюрер, медленно двинувшись вперед. — Хотел бы я посмотреть на раскаявшегося стрига. Зрелище наверняка еще то.

— И не говорите, — искренне согласился Курт, вступая под холодные полутемные своды.

— Тишина, — отметил очевидное Келлер, идя по гулкому коридору впереди него. — А обыкновенно фогтова дочка устраивает скандалы. Это у девок получается отлично, стриги они или нет. Уж не дождусь, когда ее увезут, наконец; когда она голодная — воет от голода, когда накормишь — надрывается не меньше, лишь слова другие.

— И какие же?

— Так, — поморщился шарфюрер, — чушь всякая. Что обыкновенно выкрикивают высокородные арестанты? Лучше меня знаете... Не будет с моей стороны нарушением пределов допустимого мне, если я спрошу — а что там наместник? Так ни разу и не высказал желания увидеть ее? Все еще полагает, что эта тварь и его дочь — две различных сущности?

— Отчего б это сегодня в вас проснулась столь необъяснимая тяга к душеведству, Келлер? — не ответив, отозвался Курт, и тот, помедлив, неопределенно качнул головой, отпирая дверь.

— А этот сегодня тихий, — лишь сообщил шарфюрер, проходя в камеру первым.

Конрад поднял взгляд навстречу вошедшим равнодушно и безучастно; полторы недели, минувшие со дня допроса, прошли для него не бесследно — сейчас он был похож уже не на призрак, а на его выцветшее древнее изображение.

— Сегодня без своего приятеля, — заметил птенец с бледной усмешкой. — Не стану спрашивать, что это значит.

— Догадливый, — кивнул Курт, не подходя ближе. — Завтра твой день. Мое начальство полагает, что ты должен это знать. За час до рассвета ты выйдешь отсюда.

— Удобно. Экономишь на дровах.

— У тебя как раз осталось время на то, чтобы развить эту мысль. Другим осужденным обыкновенно предлагается исповедь... даже не знаю, следует ли соблюдать протокол до конца. Прислать к тебе священника? Принести молитвенник? Или — может, есть последнее желание?

— Есть, — с внезапной серьезностью согласился птенец, и он нахмурился, готовясь услышать уже прямое оскорбление. — Девчонка, — пояснил тот коротко. — Хотя бы ее — не тащите на солнцепек. Убейте быстро. Она не успела натворить ничего, за что с ней можно было бы так.

Курт стоял молча еще два мгновения, глядя в бесцветные глаза напротив и видя в них только пустоту — как и прежде.

— Хорошо, — ответил он, наконец, и Конрад кивнул, неловко отмахнувшись одним плечом:

— Это все.

— Вы ему солгали, — заметил шарфюрер, когда из темничной полумглы оба шагнули на залитый солнцем двор; Курт удивленно округлил глаза:

— Что?

— Вы ему солгали. Девчонке быстрая смерть не грозит: прежде, чем от нее избавиться, наши exquisitores[229] ее распотрошат на части.

— Господи, Келлер. Что с вами сегодня? Откуда в вас сие христианнейшее сострадание ко всем Божьим тварям?

— К тварям, — повторил тот. — К тварям сострадания никогда не было. Как-то иначе и не приходило в голову на них посмотреть, кроме как на тварей. Знаете ли, сложно воспринимать их иначе, когда из темноты на тебя кидается этакое вот страшилище с горящими глазами и клыками навыкате. До сей поры не доводилось видеть их иначе. Слышать не доводилось иное что-то, кроме 'убью' или в таком роде; они в смысле боевых кличей не особенно многообразны...

— Неужто вас зацепило что-то в этом человеке?

— В человеке, — снова повторил шарфюрер. — Он ведь человеком был... Да и остался им, если на то пошло. В отличие от обывателей, утешающих себя этой мыслью, я-то знаю, что душа человеческая не замещается вражьей сущностью, что это все тот же он... или она, если говорить о фогтовой дочке.

— Так вот кто пробудил в вас сомнения, — протянул Курт сочувствующе. — Несчастная девица. Это случается.

— Нет сомнений, — отрезал Келлер. — Буду убивать их, как прежде. Просто... Господи, Гессе; это вы целыми днями бегаете по городу или снимаете показания с баронской невесты, а я с ними, здесь, круглые сутки. Уже вторую подряд неделю. Вижу их и слышу их; и установка 'не говорить с заключенными' не помеха. Они говорят. А я слышу. Девчонка уже пятый день как перестала грозить и шипеть. Даже плакать уже перестала. И говорит лишь одно — просит о встрече с отцом. По двадцать раз на сутки. И не похоже на то, что она прикидывается (для чего ей?) или хочет увидеть его, чтобы вместе помянуть покойного мастера. И этот... Наверное, мне было б легче, если б он скалил зубы и рвался с цепи, если б рычал и загробным голосом возвещал о собственном величии и обещал нам, смертным, жуткие муки — словом, если б вел себя как тварь. А я не знаю, многие ли наши с вами сослужители способны, будучи в плену, оставшись за два шага до смерти, вести себя вот так. Помяните мое слово, Гессе: народу на площади будет на что посмотреть. Даже не сомневайтесь — метаться по этой клетке и искать убежища от солнца под собственной подмышкой он не станет.

Шарфюреру Курт не ответил, не согласившись с ним вслух, но и не став спорить — собственно, возражений и не было. В том, что Келлер прав, он не сомневался и, как выявило наступившее утро, не ошибся.

Снятый с цепи Конрад не пытался воспротивиться, напасть или бежать; бежать в городе, запруженном войсками, из помещения тюрьмы с несметным количеством запертых дверей и бойцов зондергруппы, под прицелом арбалетных стрел, накануне уже назревающего рассвета — было бы бессмысленно и попросту некуда. О том, что ощущает присутствие фон Вегерхофа неподалеку, птенец не обмолвился ни словом, лишь невесело усмехнувшись, когда его вывели во двор, и мельком, вскользь обернулся в темноту, где стоял стриг. Он не произнес ни слова и не смотрел по сторонам во все время пути до площади перед той самой церковью, окруженной вонью дубилен, вымоченной кожи и красок; взгляд прозрачных глаз не остановился ни на одном человеке из немалой толпы, плотно сбившейся вокруг оцепленного солдатами круга, где уже ожидали своей участи шестеро людей.

Позади стражей застыли бойцы зондергруппы в полном боевом облачении, овеянные трепетом знамен Конгрегации, академии и пламенеющим в факельных отблесках алым штандартом, вещающим о непреложном праве карать смертью. Фон Вегерхоф появился из ниоткуда, в молчании заняв место на возведенной для почетных зрителей трибуне, уже занятой фогтом, бледной спросонок Адельхайдой, цветом прибывшего в город рыцарства и, на первых местах, служителями Конгрегации. Келлер, угрюмый и такой же молчаливый, стоял неподалеку от помостов, следя за своими бойцами и недвижимым, точно статуя, птенцом.

За предписанной процедурой, уже не раз виденной и привычной, Курт не следил, не слушая предварительной проповеди отца Альберта и оглашения приговора, лишь мимоходом отметив полагающиеся к случаю приготовления; краем уха улавливая обрывки произносимых слов, он наблюдал за присутствующими.

Келлер... Все более мрачный с каждой минутой, и все чаще взгляд соскальзывает от бойцов к кованой клетке, окруженной шестью столбами.

Конрад... Все так же безучастен и неподвижен, чего не скажешь о шестерых людях вокруг него — силятся высвободиться. И что только творится в голове осужденного при подобных бессмысленных и безнадежных попытках?..

Адельхайда... Прилагает немыслимые усилия к тому, чтобы не уснуть. Даже спустя две недели организм все еще не пришел в полную силу; и вряд ли дело лишь в физическом истощении. При взгляде на птенца ее губы вздрагивают, а пальцы сжимаются. Злится. Ненавидит. Явно ждет не дождется солнца. Но глаза печальные и сострадающие. Женщины; пойми их.

Фон Вегерхоф... Этого понять несложно. О чем думает, видимо отчетливо. Понятно, о чем вспоминает, когда глаза поднимаются к уже светлеющему небу.

И толпа вокруг — такие же лица, какие видел прежде, видел всегда в подобные дни; о чем бы ни думали эти люди еще вчера, что бы ни говорили, о чем бы ни шептались, но когда настает этот час, они все одинаковы, во всех городах, во всех сословиях. Одно и то же выражение на всех лицах — любопытство и нетерпение. Изредка можно отыскать оттенок испуга, но ни разу еще не удавалось увидеть хотя бы тень мысли — размышления над тем, что видят. Лишь любопытство и какой-то граничащий с идиотическим восторг. Чужая смерть всегда интересна, захватывающа и увлекательна, и неважно, чья она — потусторонней твари или человека, виновного или нет. Что-то просыпается в людских душах при виде чужих страданий. Быть может, какой-то отзвук собственной жизни, что-то из глубин животной сущности, познающей в сравнении с кем-то другим тот факт, что она — живет и дышит...

Толпа застыла, не желая пропустить ни звука, ни движения, ожидая награды за то, что пришлось ночью подняться с постели, ожидая зрелища, до сей поры невиданного. Толпа вздохнула разом, точно одна большая пестрая тварь, выползшая из своей пещеры под солнце — оно явилось как-то вдруг, внезапно выскользнув из-за крыш и церковных шпилей, озарив площадь, людей и кованую клетку.

Глава 33

В последующие два дня вместо прежней кислой вони на церковной площади водворился знакомый запах древесного пепла, смолы и горелой плоти. Немощеную голую землю соскребали, засыпая щебнем, весь день с самого утра под взглядами любопытствующих мальчишек, норовящих влезть под руку в надежде отыскать в углях и золе уцелевшую кость настоящего стрига или его прислужника.

Хелена фон Люфтенхаймер была увезена ночью, и вместе с ней из города исчез отец Альберт. К своему удивлению, предложение занять место помощника при обер-инквизиторе, назначенном в Ульм, перед отъездом начальства Курт услышал снова и всерьез, вновь отказавшись от вредной для душевного здоровья должности и решив продолжить путь к ранее означенному месту прохождения службы. Отец Альберт возражать не стал, упомянув лишь о том, что теперь к именованию собственного первого ранга майстер Гессе смело может прибавлять 'особые полномочия'.