Ведущий в погибель (Главы 19-33)

Точнее, он хотел это сделать.

Он хотел взяться за кожаный ремень и поставить ее на колени, чтобы сложить в доску-шкатулку фигуры и убрать в сумку набор, но тело отказалось послушаться повеления мысли. Тело так и осталось сидеть, как было — опершись о столешницу, и даже голова не смогла повернуться.

— Что за...

И этого — сказано не было. Лишь подумалось, не сумев выйти звуком, не произнесясь вслух — язык онемел, не двинувшись, и губы словно смерзлись, не сложив слов.

Яд, вспыхнуло в мыслях, когда и вторая попытка заставить себя подняться осталась без успеха. Снова яд... Это просто немыслимо — не темная полоса в жизни, а полоса просто ядовито-черная; что ж теперь — переставать питаться в трактирах?..

Это пронеслось разом, в один миг, прежде чем он успел испугаться, прежде чем подумал о том, насколько это будет глупо — умереть вот так, в людном месте, не в глухом лесу, а у всех на глазах, не имея возможности хотя бы и попросить о помощи. По-прежнему не выходило издать ни звука, шевельнуть ни пальцем, и со скамьи Курт не падал лишь потому, что его держали руки, сложенные на столе впереди и упирающиеся в темные отскобленные доски. И когда он упадет — никто не бросится к нему, не пожелает узнать, что случилось; посетитель лицом в стол — обычное дело в трактирах...

Когда напротив присел человек в дорожной одежде, поставив на пол, как и он сам, тяжелую сумку, Курт медленно поднял взгляд, надеясь на то, что хотя бы так сможет привлечь к себе внимание, и, быть может, не все еще потеряно. Взгляд примерз к новому соседу по столу, закаменев так же, как застыло и все обессиленное тело. Тот сидел, глядя на Курта молча, еще несколько мгновений, всматриваясь в его лицо, и, наконец, вздохнул, так же опершись о стол и сложив перед собою широкие, как лопата, ладони.

— Ну, здравствуй, — поприветствовал Каспар негромко. — Вот и свиделись.

Оцепенение разума длилось один миг, тут же вскипев сонмищем мыслей; тело напряглось изо всех сил, но по-прежнему не сумело пошевелиться.

— Увы, полноценного разговора не сложится — ты не можешь ответить, но я по твоим глазам вижу все, что ты мог бы сказать. Ты даже не пытаешься скрыть этого, напротив, хочешь, чтобы я увидел каждую твою мысль, касающуюся меня... Знаю, — вздохнул Каспар. — Ты обо мне нелестного мнения. А напрасно. Ты явно доволен самим собою, а — стал бы ты таким, если б не я?

Мысли шли четко, рассудок не затуманился, яд не заставлял мир кружиться и не жег нутра, но телом Курт не владел, словно это был лишь какой-то чуждый и неподвластный его разуму механизм...

— Не старайся, — благожелательно посоветовал Каспар. — Этого даже ты не преодолеешь. Ты не сможешь двинуться, не сможешь заговорить; помня твою поразительную выносливость, я удвоил дозу и, как вижу, не ошибся в расчетах. И ни к чему иноземные яды, надо лишь уметь отыскать под собственными ногами то, что нужно — как я уже и говорил, наша земля рождает невероятные вещи. Ведь породила же она тебя; хотя — взгляни на себя, какой из тебя немец?.. знать бы, кто в твоем роду, откуда такая сила...

Каждая жилка ныла от напряжения, каждый нерв, казалось, вытянулся в паутинку от бесплодных, тщетных попыток хотя бы разомкнуть губы. Собеседник умолк ненадолго, глядя на Курта оценивающе, и одобрительно кивнул:

— Не боишься. На этот раз нет в глазах страха... Да. Ты повзрослел. Еще не муж, но уже и не мальчик... Но все не так плохо, Курт. Этот яд не смертелен, он просто избавит меня от сложностей, связанных с твоей буйной принципиальностью. Ведь никакими иными средствами тебя было бы не удержать, никак иначе было бы не поговорить с тобой — невзирая на огромное количество людей вокруг, на опасность повредить невинным, ты ни перед чем не остановился бы в попытке меня взять. Сейчас же мы сможем спокойно побеседовать, после чего я спокойно уйду — этот extractum будет действовать около двух часов, вполне довольно для того, чтобы я покинул город... Вижу вопрос — что мне надо от тебя, зачем я затеял это, чего хочу добиться... Ничего, — пожал плечами Каспар и улыбнулся, доверительно понизив голос: — Маленькая человеческая слабость. Увидел тебя — и просто не смог не воспользоваться случаем. Я тебя не выслеживал, я не наблюдал за тобою, ища удобного момента; в Ульме я проездом, по своим собственным делам, и вдруг увидел тебя за этим столом. Ну, как я мог упустить возможность?

'Был по своим делам'...

'В предместьях Ульма был замечен некто, чьи приметы схожи с приметами человека, известного под именем Каспар'...

Адельхайда была права, правы были начальствующие, прав был он сам, высказывая уверенность в том, что восстания крестьян в ульмской епархии есть дело рук этого человека; Каспар просто занимался своим привычным делом, и сейчас, когда прибывшие имперские войска нарушили его планы, тихо и незаметно уходит, вновь исчезая в нигде...

— Не так уж часто доводится поговорить с тем, кто способен меня понять, — продолжал тот по-прежнему тихо. — А ты — из таких, Курт. Польщу тебе, если скажу, что ты знаешь меня вдоль и поперек, но лишь признаю правду, сказав, что многое понимаешь. У тебя дар понимать многое и видеть то, чего прочие не могут заметить. Увы, и я не заметил — не заметил твоего таланта сразу. Что ж — hominus sumus, non dei[239], а люди пленники недостатков, ошибок и слабостей. Ты ведь это знаешь лучше многих, верно? Ведь я вижу, о чем ты думаешь сейчас, — уверенно отметил Каспар, бросив взгляд на его лежащие поверх столешницы руки, затянутые в кожу перчаток. — Знаю, что ты думаешь обо мне в связи с этим; и хотел бы сразу разрешить некое недоразумение, каковое может возникнуть из-за того, что ты сделаешь неверные умозаключения. Ты наверняка решил, что о произошедшем в том коридоре я раззвонил уже всем своим приятелям, потешаясь над тобой и поминая эту историю при всяком удобном случае? Нет, — коротко качнул головой он. — Не обмолвился и словом. Даже не знаю, почему. Ведь поначалу, покуда мне не сказали обратного, я полагал, что ты сгорел в том замке, что тебя больше нет, что ты был просто неким моментом в моей жизни, мелким корешком, случайно зацепившим ногу. Но все равно промолчал. Что-то я все же в тебе увидел — уже тогда, что-то кроме твоей необычайной живучести, твоего упорства, что-то кроме твоей силы... И ведь ты, в конце концов, не жизни у меня вымаливал, а смерти... Извини, — с показным покаянием осекся Каспар, встретив его взгляд. — Ты не вымаливал. Ты попросил. Один раз. Разница существенная, ты прав... Открою тебе один секрет. Знаешь, почему я все-таки не прикончил тебя? Потому что ты и тогда не сдался. Попроси ты об этом искренне, осознай ты собственную ничтожность, бессилие перед происходящим, передо мной, перед Судьбой — кем угодно — и я прирезал бы тебя... не скажу 'без сожалений'; я бы тебя пожалел, потому что достоин жалости человек, так стойко державшийся и все же, в конце концов, сдавшийся. Не для того ли ты так настойчиво лезешь во всевозможные переделки, одна другой опаснее, чтобы самому себе доказать, что ты не трус? Забудь. Минутная слабость — простительна; а ведь уже через минуту ты не повторил бы собственных слов... Но все это я понял позже, а тогда просто что-то остановило мою руку. Тебе судьба была выбраться живым из той передряги, Курт; и судьба оставаться живым впредь. А я — проводник твоей судьбы и ее блюститель. Безо всякого злорадства, без тривиальных намерений ткнуть носом, без насмешки и попытки принизить — напомню: я сохранил тебе жизнь. Ты полагаешь, что жизнью обязан своему помощнику? Но кого он вытаскивал бы из огня, если б я не отвел руку — твое бездыханное тело? Жизнью ты обязан мне. И, — многозначительно присовокупил Каспар, — обязан не единожды. В этом городе я не следил за тобой намеренно, это верно, но о происходящем — знал и некоторое участие в твоей судьбе снова принял.

'Молот Ведьм, участвующий в расследовании, едва ли обрадует их больше, чем гроза тварей Эрнст Хоффманн'...

'После предыдущих дел — почему я жив до сих пор'...

— Вижу, не рад, — заметил Каспар с добродушной усмешкой. — Какая черная неблагодарность. Но я не в обиде: понимаю, гордость... Хм, вижу также, что этой новостью я разрешил вопрос, мучивший тебя до сей минуты; так стало быть, ты и сам задумался над тем, почему, устранив спеца по стригам, твой неведомый противник не убил тебя. Он намеревался. И тут — снова Судьба, Курт: я волей случая узнал об этом. Я не поручусь за то, что теперь твоя жизнь вне опасности, что никто больше тебя не тронет; понимаешь, мы ведь не сплоченная армия, наших 'вышестоящих' слишком много, и 'нижестоящие' их слушают не все, среди нас немало распрей, но все, что зависит от меня, я буду делать и впредь. Никто не отнимет твою жизнь, пока я рядом. Это моя привилегия. Твоя и моя судьба будут идти вместе, не прерываясь и не отворачивая; однажды они пересекутся — и вот тогда все встанет на свои места.

Каспар умолк ненадолго, отведя взгляд от его лица, и, осторожно взяв с доски увенчанного черненым серебром короля, приподнял его к свету.

— Это любопытно, — неспешно произнес он, рассматривая фигурку под разными углами. — На доске у этой фигуры меньше всего возможностей. Он даже не может погибнуть. Пешки малоценны и вместе с тем полезны и способны переломить ход игры... У всякого бойца этой игрушечной армии свое назначение, свои нерушимые обязанности и права, но никакой воли. Если сейчас я махну рукой, все они разлетятся в стороны, и их маленький мир перестанет существовать; будь у шахмат разум, они решили бы, что пришел Ragnarök. А я волен буду подобрать уцелевшие фигуры, сделать взамен поврежденных другие и начать игру заново... Но даже я не знаю, какая из моих пешек пройдет вперед, какая из них возвысится. Я могу назначить для этого одну из них и вести ее к этой цели. Но так может сложиться, что пройдет совсем другая... Боги не любят, когда в их партию вмешиваются. Но, в отличие от твоего бога, которого твои предшественники привели на германскую землю, они дают вторгнувшемуся возможность доказать, что он имеет на это право.

Еще мгновение Каспар смотрел на фигуру задумчиво и отстраненно и, аккуратно установив ее на прежнее место, вновь поднял глаза к Курту.

— Есть, — продолжил он негромко, — то, что решать могут они. Они назначают ту пешку, которая достигнет противоположной полосы; для того, чтобы сделать это, надо получить избранность из их рук. Не из рук человеческих. Только эта избранность имеет силу, ибо и самими богами руководит Судьба, она велит им отметить избранного ею. Однако людская природа такова, человек последних дней все пытается решать сам, не признавая высших сил, не веря им и отрицая Судьбу... Но Судьба терпелива, Курт. Она подождет установленного часа, когда решится, кто имеет право на существование — ее предназначение или созданное человеком. Я тоже буду ждать. Такова данность, и никак иначе сложиться не может. Твои сослужители ищут меня, меня ищут светские власти и, думаю, ты сам; и что же? Я здесь, у всех на глазах, видим всеми и никем не замечен. Поверь мне: искать меня не стоит, это бессмысленно, ни ты, ни кто иной найти меня не сумеет, пока не настанет определенный день, определенный час. Я не намерен исчезнуть навсегда — мы встретимся с тобою, но встретимся тогда, когда ты будешь готов. Когда достигнешь пика своей силы. Вот тогда мы и решим, кто из нас, любимец Судьбы или сотворенное человеком его подобие, продолжит свой путь к возвышению; в нашем споре решится, чье время будет властвовать теперь, время богов или человека...

Каспар замер снова, долго вглядываясь в глаза Курту, и тихо рассмеялся, качнув головой:

— Смотришь на меня, точно на помешанного. Однако в том, что я говорю, не больше сумасшествия, нежели в служении иноземному человеку-богу и в полагании его избавителем всего мира. Понимаю, ты еще слишком молод, чтобы осмыслить это; ты сильно изменился со дня нашей последней встречи, но изменился недостаточно. Постиг еще слишком мало. Но у тебя все впереди, ты парень способный, сообразительный и въедливый, это заметил не только я... Знаешь, — утратив свой торжественный тон, заметил Каспар, — Мельхиор просто в бешенстве. Ты поимел его трижды. Так его еще никто не проворачивал. Он надеялся сдать вам фогтову дочку и его самого — и все, на смерть мастера он не рассчитывал; птенцы — да, их потерю он допускал, но на мастера у него были большие виды. Стриг, по вине Инквизиции оставшийся без гнезда; каков союзник!.. Он просто в ярости... А вот меня ты поставил в сложное положение: даже не знаю, что я должен чувствовать. С одной стороны, ты испортил мне такой выверенный план, нагнал сюда имперских солдат, заставил свернуть дела, но с другой — от души вмазал этому старому козлу по мозгам, а сей отрадный факт многого стоит. Так меня мало кто радовал за последние пару лет.

Каспар смолкнул опять, вновь опустив взгляд на доску перед собою, и долго сидел, не произнося ни слова и не двигаясь.

— Мне пора уходить, — наконец, заговорил он снова, медленно подняв голову. — Жаль, что разговор вышел такой... односторонний. Я бы хотел поговорить; не исповедаться или прочесть проповедь, а — поговорить, как водится между людьми. Думаю, это еще случится, когда будут к тому повод и должные обстоятельства. Ну, и, в конце концов, однажды этому разговору быть — пусть и последнему; однажды мы встретимся там, где нам никто не будет мешать... И, дабы ты не полагал меня самоуверенным глупцом, помешавшимся на своих мистических выкладках и не замечающим реальности за ними: я готов проиграть, Курт. Я готов узнать, что наступает иное время, что теперь сила богов имеет все меньшее проявление в нашем мире, все меньше связана с ним, что слабые люди перехватывают руль этой большой и неустойчивой ладьи; это уже случалось в истории. Если победа будет за тобой, это значит, что приходит твое время. А это, Курт, значит, что мне не оставят места в таком мире. Поэтому я готов ко всему... Но, — вновь улыбнулся Каспар, — это не означает, что я прикупил себе новенький саван, дрова для погребального костра и заранее сложил в особливый сундучок ценные вещи, которые хочу прихватить с собой. На нашу последнюю встречу я явлюсь с уверенностью в победе. Это не означает, что я не вижу в тебе опасного противника; нет, ты парень с секретом, и я уже знаю, что бывает, если отнестись к тебе легкомысленно. Мельхиор еще не уяснил этого, но я — я понял. Ты быстро схватываешь, ты легко учишься, делаешь выводы из каждого события в твоей жизни; выводы как правило верные и полезные...

Каспар чуть привстал, бросив демонстративный взгляд на его ремень, где висел на своем прежнем месте четырехзарядный арбалет, и, снова усевшись, укоризненно качнул головой:

— Плагиат... Ты испытал его действие на себе и — взял на вооружение. В буквальном смысле. Как и многое. Ты перенимаешь у своих противников их оружие — и в иносказательном значении, как в деле с Маргарет фон Шёнборн, и в прямом. Я знаю, что противник ты серьезный — и поэтому, и по многим другим причинам, каковые перечислять не стану: не ровен час, зазнаешься, расслабишься, и я все испорчу... Но впереди у тебя еще многое; впереди долгий и непростой путь к вершине. К клетке на той стороне доски. Ты еще должен многое постичь и суметь; а когда останется один последний шаг, мы встретимся с тобой, и завершающий шаг этот, шаг к своей вершине, сможет проделать лишь один из нас.