Ведущий в погибель (Главы 19-33)

— Я был ребенком, — отозвался Курт, и Адельхайда коротко отмахнулась:

— Ерунда. Взрослый человек не менее слаб, а возможно — и более; к прочему, положение, в котором оказывается обращенный, не идет ни в какое сравнение с вашими уличными приключениями. Поверьте, майстер Гессе, многие из них жалеют о том, что сделали, рано или поздно. Вспоминая момент, когда сказали мастеру 'да, хочу', готовы отдать все на свете, чтобы вернуть тот миг и ответить 'нет'. Многие, зная, что их ожидает на самом деле, не согласились бы.

— В таком случае, им, столь слезно раскаивающимся, надлежало бы выйти утром во двор — и их мукам конец.

— Им только начало. Вы хотите в Преисподнюю, майстер Гессе? — спросила Адельхайда и, не услышав ответа, кивнула: — Вот и они не хотят. Самоубийство — путь в адские глубины, их жизнь — путь тот же самый, но он дольше, и конец можно отсрочивать долго, очень долго.

— Может быть, этим особенно сознательным особам для начала перестать убивать нас, и все? — предложил Курт язвительно. — Знаете, уже этого одного хватило бы, чтобы не возводить теорий, не бить себя пяткой в грудь и не обливаться слезами, высасывая последние капли. Не убивай — и мы тебя стерпим. Все просто.

— Стерпите ли?

— Пусть проверят. Это, в конце концов, с их стороны должна исходить инициатива. Вместо того, чтобы упиваться собственной грешностью, можно бы и попытаться найти разумный выход.

— И такие есть, — отозвалась Адельхайда. — Есть разные. Образ мыслей стрига во многом зависит от образа мыслей человека, которым он когда-то был, от склада характера... С людскими страстями столько сложностей — вам ли не знать, господин следователь? Отчего, по-вашему, у стригов все должно быть просто? Те же страсти, те же слабости, все то же предательство, ненависть, любовь и благородство. Они убивают людей и, случается, друг друга, подставляют и лгут; а также дружат столетиями и столетиями сохраняют пары, блюдя верность друг другу. Прикрывают друг друга в опасности, даже жертвуют собой ради близких — как тот, кого потеряла обратившая Александера. И — мстят за птенцов, майстер Гессе; да. Да, с таким упорством. Птенец — это как ребенок, которого надо выносить и взлелеять. Он получает в себя часть мастера; и это не просто слова. Мастер чувствует его, где бы он ни находился, почти видит, почти слышит. Это связь, с которой в нашем, человеческом бытии сравнить нечего. Слугой можно сделать кого угодно, но птенец — кандидата на него подбирают долго, по немыслимому множеству критериев, на него тратится невероятное количество душевных сил, и если мастер хочет не просто живучее мясо, которое будет защищать его, если он хочет полноценное продолжение себя самого — он эти силы тратит с искренностью, с отдачей, он сживается со своим творением, и его смерть для такого мастера — настоящий удар. Настоящая утрата. Словно смерть собственного сына. Для Арвида это, судя по всему, так. И, если бы что-то важное ему не препятствовало, он уже явился бы к Александеру.

— Любопытные наблюдения, — заметил Курт неспешно. — Не поручись за вашу благонадежность Александер, за чью благонадежность ручается отец Бенедикт... Знаете, госпожа фон Рихтхофен, после таких лекций обыкновенно возникает нехорошее чувство. Вы так сострадательны к ним, так хорошо их понимаете... Заподозрить вас, что ли...

— Заподозрите, — пожала плечами Адельхайда. — Подозревать надо всех; я и вас подозреваю — так, на всякий случай.

— Я появился здесь много позже того дня, когда все уже началось, — напомнил Курт, и она отмахнулась:

— Ерунда. Ваше появление могло быть подстроено. Заметьте, приехать в Ульм должны были не вы, а действительно давний знакомый Александера; вы пустились в дорогу вместе, и долгое время подле него были лишь вы, и более никто. И как он умер, когда, от чего — все это нам тоже известно лишь с ваших слов, мы даже не знаем, где тело. Понимаете, к чему я клоню, майстер Гессе?.. На вашей стороне лишь то, что отец Бенедикт души в вас не чает и убежден в вашей беспорочности, а также — ваша репутация, включая то самое кельнское дело, о котором теперь с ужасом сплетничают наши дамы и из-за которого вы почитаете меня воплощением мирового зла.

— Я такого никогда не говорил.

— И не надо — ваше лицо все сказало. Готова спорить, ваша гордость испытала бы невероятное удовлетворение, если б вы узнали, что я и есть тайный сообщник Арвида среди людей. Вам так по сердцу пришлась эта мысль...

— Неправда, — возразил Курт. — Мне это было бы крайне неприятно. Из этого следовал бы pro minimum один досадный вывод — что мне не везет с женщинами.

— Как-то неожиданно для себя вы это сказали, да? — уточнила Адельхайда с усмешкой, когда он запнулся. — Хм. Вот это и называется 'неловкая ситуация'. В таких обстоятельствах есть два выхода, первый из которых — глупо улыбнуться, сделав вид, что ничего подобного не было сказано, и отступить...

— А я отступать не привык, — отозвался Курт. — Вы сами это сказали.

Адельхайда не ответила, оставшись стоять, как стояла — в шаге чуть в стороне, только смотрела теперь не на темный двор, а на собеседника; зеленых глаз в полумраке было не различить, и выражения этого лица никак было не определить, не понять, насмехается ли она всерьез или пытается отшутиться от собственного напряжения...

— Да не все ли равно... — пробормотал он вслух, решительно шагнув вперед и впившись в губы; Адельхайда пошатнулась, отступив, и Курт, тоже споткнувшись и едва устояв на ногах, вмял ее в стену галереи.

— Эту прическу укладывали почти час, — предупредила она шепотом, с усилием оторвавшись; он мотнул головой:

— А мне наплевать.

— Хорошо, — согласилась Адельхайда в перерыве между двумя поцелуями, — если тебе так хочется, я вернусь в залу растрепанной и пыльной. Гости будут снабжены темой для разговоров еще на год.

— Мы вообще не должны этого делать, — через силу выговорил Курт, и та кивнула:

— Разумеется, не должны. Я еще не дошла до того, чтобы заниматься этим на балконе, на холоде, рискуя, к тому же, попасться на глаза дворне.

— Ты же поняла — я не об этом...

— Сейчас я уйду с галереи, — оборвала Адельхайда, чуть отстранившись. — Через три-пять минут можешь выйти ты, лучше другой дверью. Через полчаса — я жду в своей комнате. Смотри, чтобы тебя не увидели. Не стучать. Заходи и немедленно закрой за собой дверь.

— Слушаюсь, — улыбнулся Курт, все так же не отступая и не разжимая рук, лежащих на ее талии, и та демонстративно нахмурилась:

— Идея 'на балконе' тебя привлекает больше?

Он стоял неподвижно еще мгновение, с неохотой сделав медленный шаг назад и опустив руки, и Адельхайда встряхнулась, словно кошка, окропленная дождем.

— Полчаса, — повторила она, быстрым движением ладони пригладив волосы и платье, и исчезла в светлом прямоугольнике двери, ведущей в залу.

Доносящиеся сюда звуки музыки он стал слышать снова лишь спустя минуту, лишь теперь вновь начав различать стрекот сверчков и ощущать легкий ветерок, проникающий под навес галереи. Остановившись у края балкона, Курт закрыл глаза, опершись о перила и опустив голову, и глубоко вдохнул зябкий весенний воздух, пронзивший грудь обжигающим глотком, словно минуту назад завершилась одна из тренировок Хауэра...

— Теплая ночь. Приятная.

От голоса фон Вегерхофа рядом он подпрыгнул, вскинув голову рывком, и стриг улыбнулся:

— Решил проветриться?

— Вышел покормить твоих мелких сородичей, — зло на собственную растерянность отозвался Курт. — Ты это делаешь нарочно? Потехи ради? Мог бы хоть шаркнуть подошвой или кашлянуть.

— Кхем, — старательно выговорил тот, не гася улыбки. — А ты мог бы уже и привыкнуть. Учитывая ситуацию, замечу, что умение отслеживать неслышные шаги за спиной лишним для тебя не будет. Хороший повод напомнить самому себе: Гессе, не теряй бдительности.

— Благодарю за урок, — покривился он, и фон Вегерхоф церемонно поклонился:

— À votre service[165]... Гости расходятся, — заметил стриг невзначай. — Адельхайда вдруг собралась уходить; к чему бы это?

— Ну, давай, — подбодрил Курт, не скрывая досады. — Отпусти одну из своих мерзких шуточек. Выговорись, отведи душу — быть может, тогда уберется эта глумливая ухмылка.

— Оn ne badine pas avec l'amour[166], — откликнулся фон Вегерхоф подчеркнуто серьезно и, скосившись на его недовольное лицо, вздохнул, усевшись на перила галереи: — Брось. Чего ты боишься? Снова ошибиться? Так обжегся на молоке, что дуешь на скованную льдом воду?

— Сводник, — буркнул он тихо. — Старый грязный сводник... Александер, это просто смешно — мы с ней знакомы всего две недели и виделись раза четыре.

— И больше не увидитесь, — кивнул фон Вегерхоф. — Это и есть самая лучшая сторона всего происходящего. В этом главная прелесть. Вы можете сделать, что угодно, и наговорить друг другу все, что только взбредет в голову — завершив дело, вы расстанетесь, никогда больше не повстречаетесь и сохраните друг о друге только хорошие воспоминания.

— Хорошие ли?

— Чего ты, в самом деле, опасаешься? Разочарований? Боишься поутру обнаружить, что она злобная ведьма, прячущая для тебя кинжал под подушкой?.. à propos[167], имей в виду, что не только кинжалы и в самых неожиданных местах у нее впрямь могут оказаться... Qui ne risque rien ne gagne rien[168], Гессе. Так рискни.

— Зачем?

— Да затем, что вам так хочется, imbécile, — вздохнул стриг устало и, перебросив ноги через перила, легко и беззвучно приземлился по ту сторону галереи, тут же растворившись во мгле, укрывающей безлюдный двор. — Желаю успехов, — донесся снизу короткий смешок, и в темноте вновь воцарилась тишина.

В залу Курт не вернулся спустя несколько минут, как то ему было велено; на продуваемой ночным ветром галерее он простоял все полчаса, все так же опершись о перила, глядя в темноту и слушая собственные мысли. Когда он переступил порог ведущей в трапезную двери, ни одного гостя в зале уже не было, и лишь пара слуг бродила вдоль столов, разгребая оставленный пирующими беспорядок. На припозднившегося майстера инквизитора они взглянули мельком, безо всякого удивления и не произнеся ни единого вопроса, наверняка решив, что молодой не привычный к застольям господин следователь задержался на балконе, дабы освежить голову.

Коридоры и лестницы были пустынны и безмолвны, и, поднимаясь на второй этаж, Курт не повстречал никого, кроме недовольной настороженной кошки, метнувшейся из-под его ног к узкому сводчатому окну. Пятую дверь от лестницы он отсчитывал дважды, не зная сам, чего именно опасается — ошибиться ли комнатой или войти в комнату ту самую; у двери он простоял еще минуту, глядя на окованную узорной медью створку, уже не понимая, о чем думает, и, наконец, решительно распахнул ее, шагнул вперед и закрыл дверь у себя за спиной.

Увиденное обрушилось разом, будто камнепад, оглушив, ошеломив, сковав тело холодом — черноволосая обнаженная женщина, сидящая на кровати у противоположной стены, и огонь вокруг — десятки свечей, утвердившихся на столе, в канделябрах, на каменном полу перед ним, занимая собою все пространство, ослепляя и пробуждая вместо былого желания — панику. Запах нагретого воздуха пережал дыхание, голова закружилась, и Курт вжался спиной в дверь, уже слабо видя то, что было перед ним, различая лишь озеро огня, начинающееся в двух шагах от него. Давно зажившие раны в плече и бедре задергало, точно бы всего мгновение назад из них вырвали арбалетные стрелы, в боку свело, будто лишь только что в него врезался тяжелый башмак, ломая ребра, ладони скрутила давно забытая боль, и каменные стены вокруг словно сдвинулись, обращаясь стенами замкового коридора — горящими стенами...

— Не смей, — выговорил строгий голос, когда он, едва шевеля рукой, нащупал ручку двери за спиною, и Курт застыл на месте, разрываясь между двумя чувствами, между двумя видениями — прекрасным — и кошмарным...

— Убери, — попросил Курт едва слышно для самого себя, собрав на это одно-единственное слово почти все силы; Адельхайда качнула головой, поднявшись и шагнув вперед.

— Нет, — отозвалась она твердо, сделав еще шаг, и сквозь пелену в глазах стало различимо, что от двери к ее кровати ведет узкая дорожка, не захваченная горящими свечами. — Просто подойди... Если, — повысила голос она, когда Курт снова стиснул пальцы на ручке двери, — если сейчас ты выйдешь из этой комнаты, больше ты сюда не войдешь — ни сегодня, никогда. И жалеть об этом ты будешь до конца своих дней.

— Я... не смогу, — выдавил он с усилием, и Адельхайда улыбнулась, протянув навстречу открытую ладонь:

— Сможешь. До меня всего несколько шагов. Это легко. Просто иди вперед. Или впереди ты не видишь того, ради чего стоило бы постараться?

Он видел. Видел, как огонь отражается от ее тела, расцвечивая кожу алыми отблесками, окутывая ее с головы до ног, и в горячем воздухе проскользнули явственные оттенки знакомого пепельного запаха...

Это просто копоть с фитилей, с невероятным усилием собрались вместе мысли. Просто сквозняк, и фитили обгорают. Просто огонь дает блики на ее тело. Это просто свечи, не горящий залитый смолой пол, не полыхающие стены — просто свечи...

— Иди, — повторила Адельхайда настойчиво, и он, наконец, отлепился от двери, сделав шаг — один короткий шаг на дорожку среди пламени, стараясь не смотреть вокруг, пытаясь видеть только то, что перед ним. — Просто иди! — коротко приказала она, и Курт, выдохнув, сорвался с места, пройдя оставшиеся пять шагов за мгновение, не чувствуя ног, не чувствуя себя, ощутив лишь тело, подавшееся навстречу и прижавшееся к нему. — Вот видишь, — шепнул тихий голос, смешавшийся с потрескиванием огненных сверчков вокруг. — Ведь я же сказала. Ты можешь.

Глава 23

Он лежал на маленьком островке, на крохотном клочке безопасности посреди озера, окружающего со всех сторон — огненного озера; пламя свечей подрагивало, словно огненные бабочки стремились сорваться с тонких почернелых стебельков и перенестись сюда, на этот островок...

— Все занялись идеей меня излечить, — выговорил Курт, отвернувшись от их пламенных трепещущих крылышек. — Один из моих инструкторов изобрел, по его мнению, безотказный способ, на исполнение которого, правда, ему дозволения не дали.

— Запереть в горящем доме? — предположила Адельхайда с улыбкой; он поморщился.

— Запирать, — поправил Курт. — Раз в неделю. Он убежден, что это поможет — если не оставит меня вовсе умалишенным.

— Думаю, мой способ все же приятнее. Надеюсь, теперь, вспоминая пламя вокруг, ты будешь думать не только о замке фон Курценхальма.

— Полагаю, therapia должна быть повторена — для закрепления эффекта; и раз в неделю — это, считаю, недостаточный курс, — заметил он серьезно и, бросив взгляд на пол, вновь с усилием отвел глаза от горящих свечей. — А если бы вышло наоборот? Так ведь может и impotentia приключиться.

— Не с тобой, — возразила Адельхайда убежденно. — Боязнь опозориться — твой самый большой страх в жизни, перед ним меркнет даже твоя пирофобия; я знала, что делала. Наверняка когда-то в своей прошедшей жизни ты осрамился не на шутку, раз уж теперь это так в тебя въелось... — Адельхайда умолкла на мгновение, глядя на его помрачневшее лицо, и осторожно предложила: — Не хочешь рассказать?