Ведущий в погибель (Главы 19-33)

Здание тюрьмы отстояло чуть в стороне, будучи одноэтажной постройкой с подвальными камерами и комнатами для стражи, каковая удивленно остолбенела при виде майстера инквизитора с эскортом.

— Сколько камер в рабочем состоянии? — поинтересовался Курт сходу, ответив на растерянные приветствия, и солдаты, замявшись, переглянулись.

— Да все... — пробормотал один, неопределенно поведя рукой вниз.

— Заняты?

— Почти все...

— Кем?

— Ну, как... Пара должников... Несколько воришек — изловили сегодня на торгу... Один нищеброд — пытался клянчить у самых ворот без должного разрешения; его наши же убогие и побили, так и они тоже здесь, за драку. Четверо. Еще один — за грабеж... Всё.

— Всех вон, — распорядился Курт. — До единого.

— То есть... — страж запнулся, нахмурясь, и докончил с усилием: — То есть как это — вон? Без суда?

— Absolvo ad culpam[215], — приговорил Курт и повторил твердо и настойчиво: — Вон. Всех. Мне нужна пустая тюрьма. И еще одно: камеры для особо опасных преступников здесь есть? С цепями и глухой дверью?

— Да... — все еще потерянно проронил страж, переглянувшись с товарищем. — Да они все так устроены, просто не пользуемся кандалами — и все...

— Отлично. Надеюсь, еще не проржавели.

— Господи, что случилось-то? — не выдержал тот, нервно дернув рукой в сторону Келлера за его спиной. — Кто это с вами, майстер Гессе? Что происходит? Ради кого вот так вот всю каталажку опустошать? Вы, часом, не рат пересажать задумали?

— Нет, — вскользь усмехнулся Курт, — хотя искушение, не скрою, велико... Тюрьма опустошается ради одного заключенного. Очень опасного и могущего угрожать всем присутствующим, а преступления этих людей не настолько велики, чтобы желать им такой смерти.

— Такой смер... Матерь Божья... — шепотом вымолвил солдат. — Неужто вы его живьем взяли...

— Ведь я говорил, что возьму, — кивнул Курт, ощущая на себе неверяще-восхищенные взгляды. — А теперь я хочу, чтобы он дожил до того утра, когда сможет полюбоваться рассветом, а горожане — им самим. Гоните всех из камер в шею. Полагаю, они не станут особенно этому противиться.

— Уж я думаю, — серьезно согласился страж, с готовностью развернувшись к лестнице, ведущей вниз.

Магистратское обиталище опустело через полчаса; в здании ратуши царила непривычная для этого времени гулкая тишина, нарушаемая лишь тихими шагами бойцов зондергруппы, темница обезлюдела и того скорее. Солдат Курт изгнал также, напирая, дабы изгладить явную обиду во взглядах, на соображения их же безопасности, позволив остаться лишь тем двоим, что стерегли строптивого ратмана.

Вместилища с плененными стригами растащили в две камеры в разных оконечностях тюремного коридора, приковав обоих к стенам. Хелена фон Люфтенхаймер была помещена в самую дальнюю камеру, откуда нигде не было бы слышно ее крика, буде ей придет в голову привлечь к себе внимание: во избежание ненужных толков и урона репутации имперского наместника, его дочь было постановлено поминать погибшей. Растолкав по камерам наемников Арвида, Келлер разбил своих бойцов на группы, установив каждому время его смены в беспрерывной охране арестованных, и довольно решительно указал Курту на дверь.

— Идите, Гессе, — настойчиво порекомендовал шарфюрер. — Вам надо прилечь, на вас лица нет. Можете не говорить, но я вижу, понимаю: вам от одного из них досталось, и не только по физиономии. У вас ворот в крови; я знаю, что это значит. И рана в боку. В вас крови наверняка осталось меньше, чем в дохлой мыши.

— Согласен, — не стал спорить Курт, — и обязательно последую вашему совету, но сперва закончу это свое личное дело. Я ждал этого часа давно, и сейчас никак не могу отказать себе в удовольствии.

Шарфюрер ответил недовольным взглядом, однако вслух не возразил, лишь вздохнув, когда у камеры с Конрадом появились два стража, ведущие с собою задержанного ратмана, извергающего проклятья с утроенной силой.

— Какого черта, в конце концов! — возвысил голос он, косясь на молчаливых стальных ежей по обе стороны от двери. — По какому праву... По какому обвинению вы задумали запереть меня тут? Это произвол!

— Запирать вас я не намерен, — оборвал Курт, — хотя и стоило бы. Вы сможете уйти через минуту, Штюбинг, после того, как я кое-что покажу вам. Прошу сюда, — уточнил он, отпирая дверь в камеру. — Вам это будет интересно.

Ратман медленно шагнул вперед, остановившись у порога и косясь на майстера инквизитора с настороженностью, и он ободряюще улыбнулся, настойчиво кивнув в сторону двери:

— Смелей. Поверьте, такого вам видеть еще не доводилось.

Штюбинг подошел ближе, заглянув в приоткрытую дверь, Курт пихнул его в плечо, втолкнув внутрь камеры, и, закрыв створку, привалился к ней спиной. Мгновение царила тишина, потом звякнула цепь, и в доски с той стороны яростно забарабанили.

— Гессе... — остерегающе выговорил шарфюрер; он отмахнулся. — Это уж слишком. Если, не приведи Господь, тварь сорвется...

— Но ведь вы проверили оковы перед тем, как доверить им удержание такого существа?.. Вот видите. Будем считать это испытанием их на прочность.

— Откройте немедленно! — на пределе истерики донеслось из-за двери, и Курт нехотя отступил в сторону.

Штюбинг вывалился в коридор, похожий на беглеца из дома призрения для невменяемых, встрепанный и бледный; губы дрожали, пытаясь сложить какие-то слова, мельтешащие в его разуме, но никак не могущие попасть на язык.

— В чем дело, господин ратман? — с неподдельным удивлением уточнил Курт. — Вас так устрашил мой мифический стриг?

— Вы... — сумел, наконец, выдавить тот. — Вы... подвергли мою жизнь опасности!

— Отчего б это, — возразил он. — Стриг в Ульме — не более чем плод моего воображения, разве нет? Давайте-ка вы войдете еще раз, дабы убедиться в этом.

— Только посмейте! — взвизгнул ратман, отскочив назад.

— Id est, — подытожил Курт неспешно, — вы хотите сказать, что там, прикованный к стене, стоит настоящий, не поддельный, реальный стриг?.. Разумеется, хотите, — сам себе ответил он. — И скажете — как и обещали (и даже клялись, напомню), прилюдно, во всеуслышание, с принесением извинений.

— Вы... — проронил Штюбинг, затравленно оглянувшись на вооруженных людей, на дверь камеры, на выход, и Курт устало махнул рукой:

— Убирайтесь.

— Вы за это еще ответите! — выкрикнул тот на ходу, рванув к лестнице с завидной для своей комплекции прытью, и откуда-то сверху, уже из-за пределов видимости, донеслось: — Псих!

Глава 30

Рекомендацию шарфюрера Курт исполнил, выпроводив оставшихся двух стражей, каковым прежде также был продемонстрирован задержанный стриг — правда, в отличие от ратмана, солдаты были пропущены в камеру под бдительной охраной бойцов зондергруппы. Оба покинули здание тюрьмы притихшими и бледными, и можно было не сомневаться, что о достоверности существования плененной твари станет известно всему городскому гарнизону и половине Ульма уже к этой ночи.

Сам он наступившей ночи не видел — поднявшись в одну из комнат для охраны, Курт просто выключился, как башенные часы, из механизма которых кто-то вынул одну шестеренку, и запустился снова лишь к следующему позднему утру, когда город вокруг уже шумел и волновался, точно осеннее море. Келлер обнаружился в здании ратуши, злой и взбудораженный; остаток минувшего дня и все утро его осаждали представители городского совета, возмущенные тем, что их лишили служебного помещения, и горожане, не знающие, куда и к кому теперь обращаться по вопросам, связанным с законопослушным существованием. Шарфюрер, не стесняясь в выражениях, посоветовал рату не выделываться и занять еще не снесенное старое здание совета, располагающееся невдалеке от главной площади; в случае необходимости пользования какой-либо документацией, хранящейся в архивах ратуши, было обещано впустить полагающихся к случаю лиц, всем же прочим было велено не околачиваться, не любопытствовать и пенять на себя, когда к ним будут применены силовые методы убеждения.

Фогт, пробывший все это время под замком также в одной из комнат охраны, к удивлению Келлера, оставался по-прежнему в своем уме и воле, а проспав несколько часов, и вовсе стал выглядеть 'как нормальный'. Посетив фон Люфтенхаймера, Курт убедился в этом сам — тот действительно производил впечатление человека вменяемого, разве что крайне утомленного и опечаленного, что, впрочем, от истины было недалеко. Прикинув все за и против, уже привычными действиями сотворив воды, Курт напоил наместника, как хорошо набегавшегося жеребца, от души, влив в него едва ли меньше кувшина, прежде чем убедился в том, что тот более не корчится в желудочно-душевных муках. На миг даже усомнившись в действительности произведенного освящения, он спустился в подвал и, отперев дверь камеры, с порога плеснул остатками воды в лицо Конраду, удовлетворенно кивнув и удалившись под яростный вой. Фон Люфтенхаймера, однако, было решено оставить под надзором еще по крайней мере на сутки, всем интересующимся объясняя сии действия его недужным состоянием. Что делать с ним дальше, Курт еще не решил. Продолжать держать его под замком и впредь — значит яснее ясного дать понять горожанам, что назначенный Императором фогт замешан в чем-то противозаконном, однако просто так отпустить его на волю, оставить без надзора вовсе есть риск, и риск немалый.

Положение всех заключенных, вопреки ожиданиям Келлера, также осталось без внимания — ни одного, даже быстрого ознакомительного допроса Курт проводить не стал.

— С людей особенно нечего взять, — пояснил он на недоуменный вопрос, — а с птенчиком я поговорю позже. Чем позже, тем лучше мне и хуже ему.

— А девка? — уточнил шарфюрер, и Курт вздохнул.

— Станет совсем дурно — придется накормить. Какая-нибудь овечка или крыса, на худой конец; с голодухи не побрезгует. Старший протянет и без того, а новообращенная без должного питания может стать опасной... или мертвой.

— А не Бог ли с ней? — хмуро возразил шарфюрер. — Все одно туда ей и дорога.

— Как знать. Много вам известно о них, Келлер?.. Вот именно. На месте руководства я бы оставил одного в живых ненадолго. На месте руководства я оставил бы самого безопасного, самого слабого. На месте руководства я торжественно и прилюдно казнил бы звероподобного дядьку, не демонстрируя толпе забитую, плачущую и, что немаловажно, довольно миловидную девицу. На их месте я бы запер ее в подвале и провел бы испытание всех легенд, преданий и слухов, касаемых стригов, а также исследовал бы ее организм на всю мощь современной медицины и алхимии... Беречь, — подвел итог Курт. — Если будет необходимо — питать, если понадобится — чесать за ушком. Если ради сохранения ее благополучия ей надо будет спеть песенку — собрать всю зондергруппу и выстроить в хор.

Келлер лишь поморщился, ничего более не сказав, и удалился прочь.

Курт вышел на улицу, залитую солнцем, чувствуя на себе взгляды горожан, вместе с тем их почти не замечая; это было постоянным и неизменным сопровождением любого серьезного расследования и стало уже привычной частью жизни. Взгляды настороженные, любопытствующие, ненавидящие, испуганные — весь спектр чувств человеческих. Сегодня к ним примешивалась доля удивления: наверняка наскоро оттертый от крови наряд майстера инквизитора слабо вязался с обликом почтенного торгового города.

Правду сказать, и сам город этим утром утратил немалую часть своей благопристойности: улицы шумели чуть тише, но чуть возбужденней, стражи смотрели вокруг хмуро и взволнованно, и гораздо больше было кучкующихся группками людей, обсуждающих что-то кто вполголоса, а кто и громогласно, не стесняясь в выражениях и эмоциях. На майстера инквизитора, проходящего мимо, пялились так же открыто, опуская глаза лишь при его приближении и наверняка ожидая растолкования наступивших в Ульме перемен.

Владелец 'Моргенрота' окаменел при виде вторгшегося в его владения следователя, застыв в молчании и наверняка пытаясь соотнести в мыслях свое поведение несколько дней назад и наличие в городе бравых парней со Знаками.

— Майстер инквизитор... — проронил он неуверенно, и Курт, не поздоровавшись, потребовал:

— Графиня Адельхайда фон Рихтхофен. Она еще здесь?

— Конечно, где ж ей быть; спит, насколько мне известно, — охотно отчитался владелец. — Ее горничная прибыла этим утром, и совсем недавно она отказалась от завтрака, сказала — ей надо отдохнуть.

— Я поднимусь, — непререкаемо сообщил Курт, и хозяин лишь тоскливо вздохнул ему вслед.

Лотта открыла на стук тут же, улыбнувшись при виде гостя, и отступила в сторону, пропуская его внутрь уже знакомой комнаты.

— Я знаю, спит, — не дожидаясь объяснений, кивнул он. — С ней все хорошо, и Dei gratia[216]. Я, скорее, к тебе. Надеюсь, сумку с моими вещами ты не забыла прихватить, когда возвращалась сюда?

— Она стоит вон там, — кивнула в сторону соседней комнаты та. — Однако Адельхайда просила разбудить ее, когда вы придете. Думаю, ей интересно узнать о ходе дальнейшего расследования.

— Какой ход, я сам проснулся час назад, — возразил Курт, идя к указанной ему двери. — И на ее месте я бы подумал о собственном здоровье, а не о допросах и протоколах.

— Скажите ей об этом, — вслед ему посоветовала Лотта с усмешкой. — Только много ли будет с ваших слов проку; она никого не слушает. Отсюда все ее беды.

— Между прочим, я это слышала, — заметила Адельхайда, когда он, приоткрыв дверь, остановился на пороге. — Проходи. Какие новости?

Курт прикрыл дверь, медленно приблизясь, огляделся в поисках табурета и, не отыскав такового, присел на край постели.

— Новость первая: ты чудом выжила, — сообщил он недовольно. — Не хочешь потратить часть времени на то, чтобы насладиться этим фактом?

— Я наслаждаюсь, — кивнула она, усевшись и прислонясь к подушке спиной. — Вот уж третий час. И перед этим проспала всю ночь.

— И как спалось?

— Прилично, — кивнула Адельхайда, и он вздохнул, уловив едва заметное подрагивание в голосе:

— Кошмары?

— Да, — нехотя согласилась та, ответив не сразу. — Было. Лотте пришлось остаться со мной — я вскакивала раз десять за ночь. Мерзкие сны. И огонь горел всю ночь — не смогла уснуть в темноте... Надо с этим что-то делать, иначе конец работе.

— Ты оклемаешься, — возразил Курт уверенно. — В первую ночь после события, потрясшего психику, совершенно нормально видеть это событие во сне, и ассоциировать с ним схожее окружение вроде темноты — тоже вполне типично. Ты придешь в себя. Ты крепкая. Ты и вчерашней ночью держалась очень хорошо... И сейчас хорошо держишься. Слишком хорошо.

— Это как же понимать — 'слишком'?

— Ну, не знаю, — пожал плечами он. — Могла бы хоть поплакать для приличия. Я бы героем себя почувствовал.

— А кем чувствуешь сейчас?

— Дураком, — откликнулся Курт, и она вздохнула, кивнув:

— И ты недалек от истины.

— Вот спасибо, — покривился он. — И это вместо благодарности? Передам Александеру. Он будет рад это услышать.

— Передай, — серьезно согласилась Адельхайда. — Хотя, я думаю, он и сам знает все то, что я могла бы сказать. И ты знаешь. Вы сделали глупость, когда пришли в этот замок, Курт. Большую глупость. Разумеется, я не стану говорить, что жить так уж плохо, что за спасение я вам не благодарна, однако это не отменяет того, что вы поступили непростительно безответственно.