Ведущий в погибель (Главы 19-33)

— Неужто? — с искренним удивлением переспросил Курт. — А я полагал, что подобные истории остались в песнях и сказках.

— Как видите — нет. Теперь же и вовсе — времена меняются, меняется многое. Александер сумел к этим переменам приспособиться, а мы, старики, увы — нет; мы привыкли жить согласно традициям и в новом бытии смыслим мало. А поскольку возвращения старых добрых времен не предвидится — Император явно намерен идти в ногу с переменами — то и нам впереди места не представляется. Нам судьба разоряться, умирать и освобождать место для новой поросли, как древним деревьям в лесу. Все эти попытки нашей хозяйки и подобных ей ревнителей старины держаться установленных правил, следить за чистотой рода, блюсти благородство линии — все это не имеет смысла, предсмертные судороги.

— И что же, по-вашему, является верным подходом к жизни, барон?

— Александер — при всех его недостатках — это верный подход, — отозвался фон Эбенхольц уверенно. — Жизнь надо брать за горло. Я уже не могу — какая хватка в мои-то годы?.. А вот Эрих мог бы. Мог бы, однако не желает этому учиться; теперь начинаю жалеть, что с детства развлекал его рыцарскими сказками — он вырос слишком возвышенным, от реальности совершенно отвлеченным и не имеющим понятия о том, что такое жизнь человеческая. В его представлении это благородство, доброта и любовь...

— ... к дочери фон Люфтенхаймера, — договорил Курт и, увидя, как тот поморщился, уточнил: — Что плохого в подобной партии? Ландсфогт — чем вам не угодил?

— Тем, что он — ландсфогт, — пояснил фон Эбенхольц недовольно. — Это политика, майстер инквизитор, а политика есть нечто схожее с упомянутой вами вашей жизнью — тьма, злоба, предательство. Все меняется в минуты. Сегодня он ландсфогт, его сын — особа, приближенная к Императору, его дочь — завидная невеста; а завтра? Император сменится, и новый престолонаследник решит поставить всюду своих людей, которым он верит; и что будет с прежними? с их семьями, включая детей и племянников до седьмого колена?.. Я знаю, как это бывает, майстер инквизитор. В лучшем случае — лишение имущества и чина, в худшем — плаха и обвинение в измене.

— Откуда такие мрачные взгляды в будущее, барон? Подобное развитие событий теперь, как сказал бы Александер, не в моде; околопрестольных чисток не проводилось вот уже два поколения Императоров.

— Это и настораживает, — возразил фон Эбенхольц. — Тем более остается на это вероятности. Кто сказал, уж простите за вольные речи, что следующим блюстителем престола будет снова кто-то из фон Люксембургов? Курфюрсты выберут какого-нибудь немецкого герцога — и все закружится, как вода на мельнице... Предпочитаю держаться от всего подобного подальше; и пусть Эрих после считает меня чудовищем и деспотом, но свою судьбу с дочерью имперского служителя он не свяжет — только через мой труп. А ее прескверный характер лишнее к моим резонам дополнение.

— О, да, — улыбнулся Курт. — Наслышан. Судя по тому, что я успел понять, из бедного отца она лишь чудом не сделала прикроватную скамеечку.

— А каких трудов стоило мне не превратиться в его подобие, майстер инквизитор... — вздохнул фон Эбенхольц. — Ведь я его понимаю; если женился не из расчета, если любишь свою половинку, потерять ее вдруг — это удар, удар по сердцу и душе, и дети — все, что остается. Это словно ее часть... Но потакая их желаниям, мы лишь сделаем им же хуже. Они так и не привыкнут к тому, что в жизни хоть что-то приходится получать с усилием, что чего-то придется добиваться, что что-то не возникнет при первом же 'хочу'. Что не все вокруг готовы им услужить.

— Господин фон Люфтенхаймер, — тихо, но решительно вмешался вдруг голос капеллана, — утратил свою супругу, когда дочь его была весьма мала. Ему много тяжелее было поступить подобно вам, господин барон — маленькой девочке требуется больше любви и внимания, нежели зрелому юноше и взрослой девице.

Фон Эбенхольц раздраженно поморщился, поджав губы, и, не ответив, тяжело поднялся.

— Я вижу, — произнес он с неискренней улыбкой, — Эрих пытается одолеть Александера; пойду взгляну. А вдруг. Чудеса случаются. Прошу прощения, отец Штефан, но вынужден прервать разговор, не начав.

— Кажется, вы задели его чувства, — с укоризной заметил Курт, и капеллан сокрушенно кивнул:

— Правда горька. Быть может, не всегда и стоит говорить ее...

— Невзирая на собственную должность — вынужден согласиться. Как я понимаю, вы каждого здесь давно и хорошо знаете?

— В некотором роде, — согласился тот. — Знаете ли, брат ..?

— Игнациус.

— Знаете ли, брат Игнациус, когда служишь при одном месте столько времени, начинаешь вникать во все, что вершится вокруг, волей или неволей. Случается, что гости бывают в этом имении во дни богослужений, случается — и исповедуются... сомневаюсь, что полно и искренне, но уж хоть что-то... Больше я узнаю о них из сплетен — в молве, бывает, слышишь то, о чем наедине, в исповедальне, не говорят; странная суть человеческая. Наверняка и в вашей службе такое замечалось.

— Бывало всякое, — согласился Курт. — В ближайшей пивной случайному соседу за кружкой пива в детальностях рассказывают то, что мне приходится вытягивать щипцами — порою и в дословном смысле. Не в одном и не в двух расследованиях мне доводилось получать основную, самую важную информацию не в разговорах с глазу на глаз, а вот так — слушая, что, кто и о ком говорит за глаза с соседом.

— А знаете, что говорят о вас, брат Игнациус? — поинтересовался капеллан, и Курт усмехнулся, кивнув:

— Воображаю. Кельнскую историю наверняка пересказали по десять раз, с каждым пересказом приукрашивая все более... Я привык и не возражаю — ничему. Пусть говорят. Ко всему прочему — не вижу, чтобы хоть кто-то, кроме дам, был этим шокирован. Фон Лауфенберга, кажется, услышанное и вовсе развеселило.

— Ох, граф — невозможный в некоторых отношениях человек, брат Игнациус. Вот он — он ни разу не подходил к исповеди, оказываясь здесь в установленные к тому дни. 'О моих грехах знает только мой духовник, и никто другой мне костей перемывать не будет' — вот что я от него слышу.

— Его можно понять, — пожал плечами Курт, и капеллан вздохнул:

— Понять можно, однако — вот вообразите себе: отказавшись таким образом от исповеди, по пути домой попадет он лошадиным копытом в кротовую яму, повалится и сломает себе, erue Domine[153], шею. И отойдет в мир иной нераскаявшимся и грешным.

— Думаю, за неделю-другую он не сможет нагрешить настолько, чтобы остаться непрощенным.

— Граф? — скептически уточнил капеллан. — Ему будет довольно и пары дней... Я бы сказал, что и всем присутствующим полагалось бы брать пример с барона фон Вегерхофа. На словах — да, все верные католики, поминают Господа и Деву Марию — замечу, к месту и не к месту; но на деле... Барон фон Эбенхольц полагает, что молитвы ничего не значат, и Господь спасет тех, кого заранее определил к спасению, и земные блага также даются тем лишь, кому Им решено их дать.

— А с его слов я сделал вывод, что он полагает человека способным добиться всего.

— Порою его рассуждения колеблются от крайности к крайности... А господин наместник, к примеру, убежден, что Бог о нас забыл; он так и сказал. Он полагает, что, сотворив наш мир и почивши от трудов, Господь до сей поры и пребывает в отдохновении, не наблюдая за вершащимся среди людей. Потеря жены надломила его давно... А около месяца назад, брат Игнациус, умер отец Иоганн, капеллан в замке господина фон Люфтенхаймера. Отец Иоганн мне много рассказывал о их молодых годах; они ведь были всегда рядом, почти друзья, а не только духовник и духовный сын. Это ввергло господина наместника окончательно в уныние. Жена, друг и духовник, сын далеко... У него теперь только дочь, и он панически боится утратить и ее тоже. Отец Иоганн перед своей кончиной порекомендовал ему одного из своих друзей как хорошего священника, способного занять его место, и господин фон Люфтенхаймер даже отрядил своих людей за ним, но... Не думаю, что будет то же единство душ. Думаю, господин наместник ощущает себя очень одиноким.

— Да, я это заметил... А фон Хайне? Что скажете — он всегда так несдержан в вине?

— Я не хотел бы показаться сплетником... — неуверенно пробормотал капеллан, и Курт кивнул:

— Понимаю; ну, что вы. Какие сплетни. Простая и понятная забота о душах мирян; кому об этом печься, как не вам и не мне? Полагается по чину.

— Граф фон Хайне... — все еще неловко произнес тот. — По-всякому. Некоторая слабость к винопитию в нем наблюдается, когда сильнее, когда слабее... В его жизни все сложилось не так, как он хотел. Его исповеди... не знаю, могу ли я... Да и без исповедей, просто — любит подсесть ко мне и поговорить...

— Я видел вас вчера, — отметил Курт, и капеллан вздохнул:

— Да. Вчера — снова. Я уж привык... Он ведь, брат Игнациус, не говорит — он жалуется; жалуется на свою судьбу. Все не так, как ему бы хотелось. Жена небогата — кроме родословной, никаких обеспеченностей; собственное имение на грани краха, дочь, прямо скажем, не красотка, вся в мать, dimitte Domine[154], а при отсутствии приданого — это возможный камень на шее до конца дней. Вот он и пьет... У всякого здесь свои маленькие слабости и большие прегрешения, если копнуть душу, не придется и копать-то глубоко.

— А у вас? — уточнил Курт, обратившись к капеллану, и тот, снова вздохнув, отозвался безо всякого смущения:

— А о моей слабости известно всем. Повара у госпожи фон Герстенмайер — чудо... Во времена редкого просветления я даже подумываю — а не возвратиться ли в монастырь? Хоть устав наш и не особенно строг, а все же там не такие пищевые излишества, коим предаюсь здесь. Боюсь, в райских вратах, когда придет мое время, застряну чревом... а в иные чертоги путь широк. Там пройду с легкостью.

— Боже мой, — усмехнулся Курт, обводя взглядом зал, — хоть кого-то здесь не одолела depressio? Я сегодня услышал многое — от опасений политического переворота до ожидания Преисподней; хоть бы кто-нибудь сказал мне, что видит впереди постоянство и счастье.

— Это вам скажет барон фон Вегерхоф, — с убежденностью отозвался капеллан. — У него, я полагаю, все хорошо — ну, или будет хорошо. Он переживает несчастья с легкостью, в будущее смотрит с надеждой, превратностей судьбы не замечает. Поговорите с ним — и на душе станет спокойнее.

— Думаете?

— Мне помогает, — передернул плечами капеллан.

— Майстер инквизитор! — окликнул от шахматного стола голос фон Лауфенберга, и Курт, поднявшись, улыбнулся:

— Вот и возможность это проверить... Спасибо за разговор, брат Штефан.

— Что это вы там застряли? — укорил граф, когда он приблизился; судя по раздраженным ноткам в голосе, фон Лауфенберг в очередной раз сдал все свои позиции на растерзание войскам противника, и теперь всеми силами пытался держать себя в руках. — Я завтра уезжаю, и больше, наверное, не представится возможности увидеть схватку века. Присаживайтесь. Александер согласился на партию с вами, а нам всем не терпится это увидеть.

— Это ваша месть, граф? — усмехнулся Курт, садясь. — Хотите посмотреть теперь на то, как бьют меня?

— Мы все это заслужили. Не упрямьтесь, майстер инквизитор. Справедливость требует поддаться на наши уговоры.

— А милосердие?

— А милосердия не существует, — уверенно отозвался фон Лауфенберг.

— Amen, — вздохнул Курт, утвердившись поудобнее, и кивнул на монету в руке фон Вегерхофа: — Орел.

За начавшейся игрой он следил вполовину внимания — позорного проигрыша все равно было не избежать, мысли же сейчас кружили по зале, останавливаясь по временам то на одном, то на другом госте; порою взгляд выхватывал в стороне лицо Адельхайды, с неподдельным интересом внимающей какому-то рассказу одной из дам, или хмурую физиономию фон Хайне, сидящего в отдалении в полном одиночестве. Заподозрить можно было любого — и с тем же успехом никого. Как верно заметил капеллан, у всякого человека есть в глубине или на поверхности души что-то, что он желал бы скрыть, или даже нечто такое, что и окружающие предпочли бы не знать, и даже, быть может, сам человек...

— Наверное, я сегодня не в форме, — с наигранно тяжелым вздохом произнес фон Вегерхоф, когда топчущиеся вокруг шахматного стола гости стали откровенно клевать носами и даже вслух жаловаться на скуку. — Предлагаю ничью.

— Мать Господня! — пораженно ахнул фон Лауфенберг. — Этого не может быть! Александер, что с тобой сделали эти торгаши? Подменили? Ты должен был за нас отомстить!

— Увы, Вильгельм, — развел руками стриг, — les voies du Seigneur sont impénétrables[155], иными словами — судьба переменчива. Судя по всему, вы не того избрали в заступники.

— Это просто бесчестно с твоей стороны. Я на тебя поставил.

— Все остались при своем, — успокаивающе проговорил фон Эбенхольц, — нечего белениться.

— Срочно найди себе еще одну хорошенькую горожаночку, — не унимался тот. — Пока ты был при девке, ты был непобедим. Наверняка воздержание на тебе плохо сказывается.

— Граф! — вспыхнул Эрих, и фон Эбенхольц, ухватив приятеля за локоть, оттащил его в сторону.

— Думаю, графу пора в постель, — пояснил он непререкаемо. — Да и мне тоже; завтра уезжать... Эрих, попрощайся за нас с хозяйкой и забери сестру.

— Я не стану извиняться за графа, — церемонно произнес юный рыцарь, когда оба удалились. — Если вы затаили на него зло, барон фон Вегерхоф — поделом.

— Он пьян, — попытался вмешаться фогт, и Эрих пренебрежительно покривился.

— Граф и в трезвом виде неприемлем, — отозвался он с уверенностью, коротко поклонившись в сторону всех разом. — Прощайте, господа.

— Нарвется парень когда-нибудь, — вслед ему вздохнул Курт; фогт улыбнулся:

— Юность... Идеалы...

— ... преждевременная смерть, — довершил он мрачно, и фон Люфтенхаймер напряженно скосил взгляд в сторону молчаливого фон Вегерхофа, неловко проронив:

— Примите соболезнования, барон. Здесь никто не сказал ни слова о случившемся в вашем доме, если не считать этого неприличного выпада...

— Не застольная тема, — согласился стриг, и фогт поморщился от его улыбки.

— Вы хорошо держитесь, — вздохнул фон Люфтенхаймер с пониманием. — Хотя я знаю, что вам тяжело и неприятно... И, поверьте, если бы я мог... как-то вам помочь...

— Но вы не можете, — развел руками стриг. — Думаю, не может никто. Когда приходит смерть, с этим остается только смириться.

— Не всегда это возможно, барон. Не всегда хватает на это душевных сил.

— А есть ли выход?

— Не знаю, — отозвался фогт устало и, бросив взгляд на потемневшие окна, тронул губы извиняющейся улыбкой: — Простите. Думаю, и мне пора — я тоже покидаю этот гостеприимный дом завтра утром и хотел бы передохнуть; эти дни меня утомили. Нынешнее празднество вообще прошло как-то...

— ... непразднично, — подсказал фон Вегерхоф, и тот кивнул:

— Да, наверное. Слишком много тем, как вы выразились, 'не застольных' здесь обсуждалось, а в моем возрасте вредно столько слушать о смерти.