Там, за облаками...

Шурик, увидев её, онемел и не сразу пришёл в себя. Зато потом с четверть часа от всего сердца читал ей нотацию, моралист несчастный. Не придумал ничего лучшего, как отвести её на крышу дома, один к одному похожего на заколдованную башню. Там лежали длинные и широкие доски, накрытые ветхим покрывалом.

— Мы здесь с ребятами иногда кантуемся. Это наше место, — пояснил он. — Одеялко чистое, ложись и поспи. В таком виде я тебя даже домой не повезу.

Она посопротивлялась немного, легла на указанное место и уснула. Разбудил её Шурик через три часа. Он принёс пластиковую бутылку с чистой водой. Маша смогла прополоскать рот, умыться и почиститься.

В кино они, конечно, не попали. Шатались по улицам, иногда заходя в прохладные подъезды и там целуясь, пока ворчливые тётки не прогоняли их. Зачем они целовались? Почему? Как случилось, что они принялись целоваться? Маша не помнила. Знала одно — инициатива не её, Шурика, ей самой безразлично. Вместе с "бормотухой" она выблевала и гордость с достоинством.

На следующий день Шурик заявился без предварительного звонка, днём, когда родители были на работе, а Маргошка в сопровождении сестры Болека Галки уехала в центр на поиски каких-то обалденных теннисных шортиков. Не сам ли Шурик настропалил девчонок втихомолку? С некоторых пор Маша начала подозревать в нём скрытого интригана. Впрочем, ей дела не было до его интриг.

Она пошла ставить чайник на плиту, доставать варенье, но была поймана Шуриком прямо в коридоре, прижата к стенке.

Через полчаса Маша обнаружила себя на диване, в полураздетом виде. Шурик сплёлся с ней теснейшим образом, целовал, гладил, шептал:

— Какие у тебя красивые руки, Маня. Никогда не видел таких красивых рук.

— Не называй меня Маней, — вяло бормотнула она. Хоть что-то у неё должно остаться от Славки.

— Ладно, не буду, — обещал Шурик, явно не вникая в смысл произносимого. Он пыхтел и задыхался.

Маша получала новый опыт, опыт сексуального характера, и не сказать, что ей было противно этот опыт получать. Ощущения, надо признаться, казались приятными. Возбуждение нарастало и выгибало тело дугой. В ту минуту Шурик и брякнул с непередаваемым выражением:

— Давай, я тебя возьму?

— Что? — переспросила Маша, приходя в себя, мигом трезвея. Поразил речевой оборот, раньше не встречавшийся ей ни в жизни, ни в литературе. Возьму. Вещь она, что ли?

— Ну, давай, я тебя возьму, а? — изнемогая, просил Шурик.

— Нет, — девушка высвободилась из его горячих объятий, резко и твёрдо повторила, — Нет.

Ушла в ванную комнату. Славку держала на расстоянии в километр. А Шурику почти уступила и без долгих церемоний, без красивых прелюдий, без многого другого. Надо принять душ, остыть, очиститься. Стоя под прохладными струями, думала. Возьму. Надо же. В такой ситуации Славка бы уже взял, не спрашивал. Далеко Вернигоре до Закревского. Судьба предлагает вместо Славки Шурика? Если уж менять сокола, то на орла, не меньше, никак не на ворону. Шурик тоже хорош. Интересный подходец у него. В любовницы к Славке идти нельзя, плохо, мерзко. К Шурику в любовницы — можно, даже нужно. Она вышла из ванной чистая, посвежевшая, в любимом Славкой халатике. Посмотрела на Вернигору.

— Душ примешь? Нет? Тогда одевайся и приходи на кухню, я тебя чаем напою, — она не сердилась на Шурика. Виноват? Себя виноватой она считала не меньше. Оба хороши. Да и жалела его. Вон, какой потерянный, несчастный. На что он надеялся? На её обиду? На желание отомстить Славке, забыться с другим? Постой, постой, но ведь Шурик не знает ни о том, что она продолжала встречаться со Славкой, ни об их окончательном разрыве. Она ему не говорила. Или проболталась с пьяных глаз, а теперь не помнит? Или Славка с ним делился? Не похоже на Славку. Вообще, непонятно.

Шурик пришёл на кухню помятый. Тихо пил чай, подавленно слушал Машин вердикт. Она постаралась высказаться аккуратно, но твёрдо, не оставляя ни одного шанса, никакой, самой крохотной надежды. Никогда ничего с Шуриком у неё не будет, лучше вовсе не встречаться, не созваниваться. Им всем тогда легче забыть её, а ей легче забыть их. Так надо, так справедливей, честней и порядочней. Хватит уже разыгрывать драму, жизнь не простит им глупых игр. Поэтому надо всё забыть, начать с чистого листа. Маша закончила.

Шурик, уминая варенье, обмозговал её декларацию и предпринял последнюю попытку. Не нотацией, не чтением морали, обычными логическими построениями и обращением к трезвому рассудку он решил её переубедить. Знает ли Маша, что Стас никогда не женится на ней? Знает, он сказал однажды? И сама понимала? Так чего же дурочку валять? Он, Шурик, не самый худший на свете вариант. Непонятно, что её корёжит. Петьке дала, Стасу дала, а Шурику не дала. Несправедливо.

— Сорока-воровка кашу варила, деток кормила: этому дала, этому дала, этому дала и этому дала, а этому не дала, — загибая пальцы, грустно пошутила Маша, вспомнив детскую считалочку. — Он воду не носил, дрова не рубил, печь не топил, кашу не солил... Тебе не приходит в голову, Шура, что я никому ничего не давала? Девушка я пока, Шура, девушка.

Существующее положение дел Шурику и впрямь в голову не приходило. Он не поверил, разумеется. Его проблема. Маша не сочла нужным переубеждать Шурика, — пусть верит, чему хочет, — и тем самым убедила надёжней всего.

— А давай я у тебя первым буду? — вдохновился Шурик. Непонятно, какая именно перспектива окрылила его. Стать первым у кого-то, стать первым у Маши, обойти Славку на одном из многочисленных поворотов? При том ни слова о чувствах, ни намёка, ни взгляда нежного. Одно сплошное вдохновение.

— Не пойдёт, — отказалась Маша, небрежно погасив радость, бьющую из Шурика через край.

— Почему? Чем я плох для тебя? — оскорбился он.

— Ты не плох. Ты просто мой друг.

— А ты кого ждёшь? Стаса? Весь век прождать можешь.

— Я, Шура, жду мужа. И пока штампа в паспорте не будет, ни-ни, — девушка использовала самую убийственную отмазку, какую сумела изобрести наскоро. Не объяснять же Вернигоре, насколько они не совместимы по уровню, по восприятию, по стремлениям и чаяниям, да по всему вообще. Не поймёт.

Насмерть убитый выдвинутым условием, Шурик отправился восвояси не солоно хлебавши, напутствуемый пожеланиями не приезжать, не звонить, совсем забыть о существовании Маши Добрыниной.

Приезжать Вернигора не осмеливался. Звонить пробовал месяца три. Маргошка выручала. Подходила к телефону и врала, изобретая различные причины отсутствия дома сестры. Через три месяца Маша, отвлекаясь от мучительно острого переживания разрыва со Славкой, очертя голову, кинулась в новый роман. Маргошка теперь говорила Шурику по телефону правду. Он это понял, перестал напоминать о себе.

Прошёл год, немного успокоивший Машу. Она меняла кавалеров и таким образом избавлялась от терзаний по поводу своей женской и человеческой несостоятельности. Гордо носила презрительное и уважительное одновременно прозвище "Динамо". О старых друзьях вспоминать себе запретила. Иногда Маргошка сорокой на хвосте приносила новости. Например, Славка развёлся таки. Маше самой нравилось, как спокойно она выслушивает и комментирует Маргошкино трындычание. Впрочем, она всегда намного легче переносила Славкино пренебрежение, если его не случалось рядом пару месяцев.

Однажды в доме нарисовалась давно не дававшая о себе знать Татьяна. Радостная, похорошевшая, — хотя, куда уж больше? — бодрая и энергичная. Засыпала новостями. Живёт не в Москве, в каком-то воинском гарнизоне. В каком и где территориально, Маша не уточнила, поскольку не успевала слово вставить. "Очки" сменил гражданскую ориентацию на военную, по контракту или ещё как, перешёл на службу в армию. Татьяна уехала с ним. В Москву вернулась на время — родить, переждать самое нелёгкое после родов первое полугодие под крылом матери и детской поликлиники. Родила уже, дочку, вот фотки, правда, красивый ребёнок? Головку держит. Надо в институте восстанавливаться, удобнее на заочное отделение. "Очки" из-за диплома темечко ей продолбил. У неё сейчас, кстати, отпуск, отдохновение от непростой семейной жизни. Она тут недавно взяла и попёрлась к Стасу в гости. День сплошного везения. Стас дома один оказался, обрадовался ей. Посидели, юность вспомнили, винца выпили. Ну и...

— Ты шутишь? — не поверила Маша.

— Какие шутки? — Татьяна смотрела честными-пречестными глазами. — Машка, я тебе скажу... У-у-у... Как мы согрешили! Как мы божественно согрешили!

— Серьёзно? — у Маши чесался кончик языка, столь много некорректных вопросов на нём повисло.

— Африканская страсть, — кратко отчиталась подруга. — Он, между прочим, заглянет к тебе на днях, ты ему передай вот это.

Маша приняла незапечатанный конверт.

— Что это?

— Моё объяснение. Да не в любви, не пугайся. Я ему там изложила кое-что, чего он обычно слушать не хочет.

— Почему сама не передашь?

— Не хочу с ним ещё раз видеться.

— Не понимаю, — Маша села на стул, уступив софу Татьяне, вертела в пальцах конверт. — Ты боишься увязнуть глубже? Боишься, потом мужа бросишь?

— Машка-а-а! — Татьяна потянулась до хруста в косточках, пристроилась на софе, свернувшись по-кошачьи. — Какая ты глупая. Я мужа люблю, не Стаса.

— Зачем же ты со Стасом... — Маша поискала подходящее слово. — Зачем же ты со Стасом любовью занималась?

— Какой любовью, Машка, ты что, очумела? Сексом, дурочка, сексом. Мы с ним, извини за выражение, вульгарно трахались. Оба получали удовольствие. Но хорошего понемножку.

— Зачем, если ты больше его не любишь?

— Мой реванш за восьмой класс. И за все последующие годы. Так ты передашь?

— Я-то передам, — смутилась Маша. — Только он вряд ли сюда приедет.

— Да? — растерялась Татьяна. — А что у вас с ним опять приключилось? Поругались?

— Хуже, — Маша вдруг заинтересовалась погодой на дворе, уставилась в окно.

— Мне ребята что-то пели о твоём стервозном поведении, будто ты истории разные устраивала, хотела развести Стаса с Ириной. Я слушала и не верила. Совсем на тебя не похоже.

— Зато на них похоже. Особенно на Шурика, — зло откликнулась Маша, не поворачивая головы к Татьяне.

— Ну-ка, подруга, давай сварим кофейку, и ты мне всё подробненько расскажешь. Вставай, пошли на кухню. Хватит в окно пялиться, ничего интересного там нет. Одна жара тропическая. Даже странно, конец августа и такая жара.

Пока Маша делилась воспоминаниями, они успели несколько раз сварить и выпить по чашке крепчайшего кофе, с щепоткой соли, по старому рецепту. Татьяна слушала, не перебивая, лишь изредка задавала уточняющие вопросы. Дослушав, помолчала минуту, подвела итог:

— Вот что я тебе скажу. Маргошку твою убить мало. Полагаю, она сознательно вам мешала. В отличие от тебя, она не наивная дурочка, знала, что делает. Собака на сене: сам не гам, и другим не дам. Шурика ты правильно погнала. Он, свин, ребятам совсем не то рассказывал, что ты мне сейчас. Значит, и тебе всё неправильно преподносил. Сознательно вредил, гад.

— Зачем? — опешила Маша.

— Это у него спрашивать надо. Может быть, ему ты нужна. А может, он Стасу нагадить хотел. Не смотри на меня так. Он же всегда ему завидовал, потому и рядом тёрся. Врага лучше иметь в друзьях.

— Значит, нагадить хотел. Я здесь не причём. Я бы почувствовала, дыши он ко мне неровно. Не могла бы не почувствовать, не заметить, — девушка превращала кофейное пятно на клеёнке в беспорядочные разводы.

— Ты?! — Татьяна возмущённо фыркнула. — Да ты у себя под носом ничего не видишь. Стас по тебе четыре года с ума сходил, ты заметила? Ничего подобного. Он вокруг тебя на цыпочках танцевал, пылинки сдувал с твоей персоны. Ты оценила? Куда там. Тебе вообще невдомёк было.

— По бабам он бегал, а не на цыпочках танцевал, — недобро высказалась Маша.

— Клин клином вышибают, дорогая моя. И ревновать другим способом не заставишь. А ты и на ревность не способна оказалась. Ты обижалась только и сама "налево" бежала, успокаиваться.

— Ты в своё время утверждала, что если он действительно захочет, то... — Маша искала и не находила эффективный способ обороны от нападок подруги, виноватой себя не считала.

— Я не совсем так говорила, — Татьяна не страдала плохой памятью, свои более или менее удачные высказывания, как правило, помнила отлично. — Я говорила, что либо он сбежит навсегда, либо припрёт тебя к стенке. Вышло и так, и эдак. Всё равно, по моему вышло.

— К стенке не получилось, и он сбежал, — саркастически заключила Маша.

— Не иронизируй, пожалуйста. Ирония здесь неуместна. Вы за четыре года умудрились настоящую трагедию сочинить, и оба признаваться в этом не хотите. Ладно, другим, вы и себе признаваться не желаете. Судьба вам не простит, помяни моё слово. Поймёте, что дров наломали, да поздно будет. Вот скажи мне, как ты могла не заметить, что он от тебя зависим, как наркоман от дозы? Он рядом с тобой до предела уязвим. Любое твоё слово, жест, вздох — всё у него было руководством к действию. Нахмурилась? Срочно веселить надо. Задумалась серьёзно? Наверное, о ком-то, наверное, устала от Закревского, надо дать отдохнуть от себя. Он же постоянно тебя боялся.

— Меня? — Маша не верила своим ушам.

— Ну, не совсем тебя. Он боялся не понравиться, не дотянуться до планки, получить отказ. И он несколько раз получал отказ. Что, не так? Так, так. Вспомни Петро, вспомни, как ты Стаса братом назвала. Не любимым, братом. Ну и что, что он почти женат был? Для тебя формальности важнее были, чем суть. Он себя мужчиной считал, а ты его — мальчишкой. Конечно, он маскировал свои чувства, как мог. Я его понимаю. Тебя — не очень. Вы такой путь прошли. Не до вульгарного траханья, до высшего акта любви. А ты?

— А что я? — Маша была подавлена не меньше, чем Вернигора год назад. Не представляла, как её поведение может выглядеть со стороны даже для подруги.

— А ты ему: с женатыми не сплю. Думаешь, он просто так тебя мещанкой назвал? Посчитал, что обманулся в тебе.

— Ты тоже думаешь, что я мещанка?

— Ты трусиха, испугавшаяся сильного чувства. Это моё мнение, заметь, не его. Он же решил, что ты — не та, какой его душа хочет. Он не сбежал от тебя, он с иглы соскочил. И теперь ищет ту самую, единственную.

— Флаг ему в руки, барабан на шею и бронепоезд навстречу, — вспылила Маша.

— Машка, не злись. Здесь нет виноватых. Так судьба распорядилась. Ты же в ножки ему падать не будешь? Он ведь куражиться начнёт. За все годы отыграется. И сбежишь уже ты. Любовь равного положения требует.

— Куражиться будет, верно. Меня не это испугало, — Маша собиралась во что бы то ни стало оправдаться перед Татьяной и перед собой. — Я не хочу жить, как на вулкане, а с ним иначе невозможно. И не хочу весь свой бабий век смотреть на его поиски той самой, единственной. Мне надёжность требуется, постоянство, уверенность в завтрашнем дне.

— Всё, не могу больше... кофе, — Татьяна встала из-за стола, отправилась в прихожую, к трюмо, прихорашиваться. Крикнула оттуда:

— А может, ты и есть та самая, единственная? Просто вы не поняли друг друга. Всегда понимали, а в последний раз не поняли.